"Кавказъ"

– Так, – сворачивая карту, проговорил Репнин.– Будем считать, что план у нас есть. Осталось совсем чуть-чуть. Выполнить его и не попасться. Отдав распоряжения денщикам, князь поднялся и куда-то ушел. У него было две цели. Первая – палатка, где квартировал поручик Лопухин. – Помните, вы обещали помощь? – приветствовал поручика Репнин. – Чем могу?.. И Михаил коротко посвятил Лопухина в свои планы. – И чего вы хотите? – Хочу сделать с этой чеченской скотиной то же, что он сделал с моим другом. – Вы же христианин, князь! – Я не забыл. И абрекам об этом напомню. – Знаете, Михаил, – помолчав, проговорил Лопухин. – Месть не облегчает души... – Моей – возможно, но мне этого и не нужно. А вот Владимиру будет легче жить дальше. И прошу – оставьте предостережения и нравоучения. Не тратьте время. Я все равно сделаю то, что задумал, с вашей помощью или без. Лопухин сдался. Второй визит Репнин нанес в штабную палатку. – Ты обещал не спрашивать, а я поклялся Владимиру, что ни-че-го тебе не расскажу! – в ответ на робкий вопрос взорвался Андрей. – Андрей, – тихо перебил князя Репнин. – Тебе не нужно ничего рассказывать. Я только хотел знать... В общем... Этот сотник – он сам?.. Или... как сказать... ну, посредством чего-то?.. Долгорукий с минуту смотрел на покрытые красными пятнами щеки Михаила. – Не сам... – было все, что Долгорукий смог произнести. – Что ж, – на скулах Репнина заиграли желваки. – Будем считать, что скотине повезло. Мужиком умрет. Развернулся на каблуках и ушел, не дав Долгорукому возможности выяснить, что задумал. * * * Ахмед-хана, любимого сотника самого имама Шамиля, удалось выкрасть как-то уж очень легко. Может быть, потому, что абреки, немного успокоившиеся после побега пленных, самоуверенно решили, что на второй налет русские вряд ли отважатся. По крайней мере не так скоро. С размаху втыкая рукоятку своего пистолета в затылок сотнику, князь Репнин испытал ни с чем не сравнимое наслаждение. Только мерзавца с белой черкеске налетчики захватили с собой живым, плотно заткнув ему рот какой-то грязной тряпкой и связав руки так, что кисти посинели. Остальных обитателей богато убранного шатра аккуратно вырезали спящими – об этом позаботился Прохор. В свой лагерь Репнин, Лопухин, Прохор и Павел вернулись уже под утро. – Спасибо, поручик. Дальше я сам справлюсь. – Что вы задумали, князь? – Это не касается никого, кроме меня. Еще раз спасибо за помощь. Лопухин подчинился явному желанию Репнина избавиться от лишних глаз. Оставив князя и обоих денщиков на берегу реки наедине с их добычей, Лопухин тем не менее поспешил предупредить Долгорукого и Корфа о том, что их друг явно решился на какой-то очень отчаянный шаг. По приказу Михаила Прохор и Павлуха сняли с головы пленного мешок и выдернули кляп. Против ожидания сотник не разразился бранью, лишь посмотрел с насмешкой. – Смеешься... – равнодушно протянул князь. – Ну-ну. Думаешь, не знаю, что смерти не боишься? Зна-аю. Я и правда убить тебя хочу. Очень хочу. Если бы чуть меньше хотел, сделал бы с тобой то же, что ты – с очень дорогим для меня человеком. Абрек расцвел в улыбке и попытался что-то сказать, но не успел, потому что стоявший рядом Прохор со всей силы врезал ему сапогом под ребра. Горец подавился словами. – Ты и правда лучше молчи, – философски отреагировал на это Репнин. – Твой грязный язык меня не достанет. Думаешь разозлить меня, вывести из терпения, чтобы я тебя просто пристрелил? Не выйдет. Посадить бы тебя на кол – и наслаждаться тем, как ты медленно подыхаешь. Но не хватит у меня терпения на это смотреть. Я тебе этот кол до глотки вгоню – и ты собственным дерьмом захлебнешься. С этими словами Репнин медленно поднял с земли заряженную винтовку. – Развяжите ему руки, – приказал денщикам. Развязали. Сотник поднялся на ноги, но в лицо русскому офицеру смотреть почему-то не решался. Этот абсолютной спокойный голос и внимательные, не выражавшие никакого чувства глаза почему-то смертельно пугали много чего повидавшего на войне абрека. – Беги, – проговорил князь. Абрек подчинился, даже как следует не поняв приказа. Едва он сделал пару шагов, прогремели три выстрела. Сотник упал вперед с простреленными плечами и ногой. – А теперь в реку его, – очень тихо сказал Михаил. И перезарядил ружье. Стонавшего, оравшего и ругавшегося на своем языке сотника Прохор и Павел взяли за руки и за ноги, зашли по пояс в стремительно бурливший поток и, раскачав, швырнули почти на середину. Абрек бился в потоке, как большая диковинная рыба. Грести простреленными руками он не мог, нога тоже не повиновалась, и он начал тонуть. С высокого берега за ним молча наблюдал высокий русский со светлыми волосами и ледяными зелеными глазами, смотреть в которые было страшно даже сотнику Шамиля. Вдруг мимо Ахмед-хана проплыл ствол сломленного потоком дерева. Сотник, счастливо рассмеявшись, ухватился за его ветви. – Что, русская собака, моя взяла! На высоком берегу князь Репнин медленно вскинул оружие и почти не целясь, влет – как учил его когда-то Владимир Корф – выстрелил. Разможженые пулями ладони сотника разжались, он страшно закричал, завыл, как дикий зверь, – и тело в белой черкеске закрутило в водовороте. Через мгновение звуки умерли. Остался только шум воды. Странное дело – получив эту кровавую жертву, река вдруг словно успокоилась. Поток на какое-то короткое мгновение перестало лихорадить – и смотревшие на воду русские увидели, как в самой середине реки спиной вверх всплыло тело сотника Ахмед-хана. В то же мгновение силы покинули князя. Ставшие ватными руки разжались и повисли плетьми вдоль тела, голова упала на грудь, ноги подкосились – и Репнин рухнул на колени. Он не слышал, как к нему бежали Долгорукий и Корф, только как сквозь туман почудилось, что его кто-то зовет. – Миша, Миша мой! Господи, что же ты сделал-то?! – Владимир, забывший о боли в спине, обнимал его плечи, гладил по спине и лицу. – Эта сволочь больше не коснется тебя, – поднял на друга невидящие, черные от пережитого глаза Михаил. – Не причинит боли... Теперь ты можешь забыть обо всем... Ничего не было, слышишь? И ты до конца жизни можешь не прикасаться ко мне... Это уже не важно... Я... Я сделал это. Отомстил... По лицу Владимира потекли слезы. Он опустился перед князем на колени, обнял его безвольное тело, крепко прижал к себе. Михаил не ответил на объятие. Вместо этого сделал слабую попытку отстраниться. – Нет... Не трогай меня. Я теперь как они... Грязный... Грязный... – Нет, нет,– горячо зашептал Корф, покрывая лицо друга быстрыми поцелуями. – Ничто не может запятнать твоей чистой и нежной души, твоего преданного сердца. Самый чистый... Самый светлый, благородный, отважный, честный... Нет на свете никого чище тебя... Миша мой... Спасибо. * * * Ночью Владимир проснулся от того, что почувствовал – Михаила в палатке нет. Вышел наружу. Тут же на уже обжитой кочке увидел сгорбленный силуэт. Бесшумно подошел, сел – рядом, но не касаясь. – Знаешь, я не думал, что ты способен на ТАКОЕ... – Я тоже не думал, – раздался из темноты неожиданно спокойный голос князя. И после короткой паузы: – Я противен тебе? Корф с минуту ошарашенно молчал. – Господи, Миша, как тебе такое могло в голову прийти?! Да я восхищаюсь тобой! Я... Я... Барон в прямом смысле слова потерял дар речи. Замолчал. Перевел дух. И начал еще раз: – Никогда не думал, что встречу такого человека, как ты... Понимаешь, Миша... Меня никогда не любили просто так. Все, кто меня когда-либо окружал – может быть, кроме мамы, всегда от меня чего-то ждали или чего-то требовали. Особенно отец. Я всегда должен был соответствовать этим требованиям, этим ожиданиям. Редко когда получалось. А я был уверен, что любить можно только за что-то... А потом я встретил тебя. – А Андрей? Ему-то от тебя точно ничего не нужно. – Твоя правда. Но Андрей – это другое. Мы с пеленок знакомы, и у него, можно сказать, не было выбора. А ты узнал меня уже взрослого. И принял, не ставя никаких условий. И ничего не требуя. Ты первый, кто совершил что-то ради меня. Я... Не знаю, смогу ли когда-нибудь ответить тебе тем же. Владимир наклонился к другу – и из-под распахнутой на груди рубахи выскользнул подаренный Михаилом медальон. Репнин коснулся пальцем почерневшей бронзы. – Не спас тебя мой талисман... – Как же не спас? Я все-таки живым вернулся. Барон помолчал. Потом решился. – Миша, я сказать хотел... – Не надо! – оборвал друга князь. – Сначала мне и правда было больно от того, что ты не хотел говорить со мной... – Я думал – расскажу, и он полезет на рожон, – перебил друга Корф – и в его голосе послышался смех. – Мог бы, дурак, догадаться, что ничего-то это не изменит... Слава Богу, что нам с тобой не пришло в голову в упрямстве соревноваться. – Ну-у... – протянул Михаил. – У нас еще все впереди! Посмеялись. Вдруг затихли. И после долгой паузы князь очень тихо попросил: – Ты мне только одно скажи, если можешь... Чем он тебя?.. – Рукояткой нагайки, – очень твердо и очень тихо ответил барон. И ощутил, как вокруг его тела – сначала робко и неуверенно, а потом решительно и крепко – сомкнулись горячие и сильные руки друга. * * * Судя по многим признакам, командующий кавказским корпусом генерал граф фон Розен не хотел оставлять попыток сломить сопротивление абреков, заманив-таки их вдохновителя, имама Шамиля, в ловушку. Никто на самом деле не знал, чем при этом руководствовался фон Розен, но уж никак не честолюбием или жаждой новых чинов и наград. Скорее это был сорт помешательства. Однако, преследуя свою цель, командующий не желал прислушиваться к голосу разума. И не щадил тех, кто был подвластен ему в этой войне. Вот почему на долю боевых офицеров и солдат выпадало так мало времени на отдых. И так много шансов остаться в этих горах навсегда. Чуть больше недели прошло, как Репнин взял на душу грех, страшно отомстив за надругательство над другом. Только однажды, в ту достопамятную ночь, отважились Владимир и Михаил говорить об этом. Больше по обоюдному согласию не пробовали. Оба ощущали, как между ними неотвратимо вырастает что-то громадное, глубокое, связывавшее в одно неразделимое целое две их, уникальных и таких непохожих, сущности. Словами это всепроникающее чувство было не описать. Оно было пугающим и завораживающим одновременно. Ни один, ни другой не знали ему названия. Но не в названии было дело. А в том, как с этим жить. Частенько, занимаясь какими-то рутинными делами солдата на войне, они встречались взглядами – и замирали надолго, тонули друг в друге... Беспомощно. Счастливо. Даже не мечтая о спасении. Понимали, что, если не хотят погубить друг друга в этом бездонном омуте чувств, нужно их озвучить, как-то назвать, рассортировать, расставить по полочкам. Но оба панически боялись заговорить. Не из стыда друг перед другом, а из страха разрушить это хрупкое, драгоценное для обоих равновесие любви и дружбы, которым упивались даже среди грязи и ужаса этой войны. Несколько раз Андрей, возвращаясь заполночь или под утро из штаба, заставал друзей спящими в одной койке. Для него оставалось неразрешимой загадкой, как они вдвоем умудрялись уместиться на узком, страшно неудобном походном ложе, на котором и одному-то было тесно, не испытывая при этом ни малейшего дискомфорта! Они всегда лежали обнявшись. Стоило одному пошевелиться во сне, как другой тут же инстинктивно теснее сжимал объятия. Если Андрею случалось возвращаться под утро, он не ложился спать, а садился на груду сложенных в углу палатки одеял и смотрел, как они просыпаются. Пробуждались оба всегда одновременно. Один, сладко потянувшись, как большая кошка, терся лицом о грудь другого, на лице которого, лежавшего по-прежнему с закрытыми глазами, тут же зарождалась нежная, немного пугливая какая-то улыбка. Первый поднимал голову – и они встречались глазами. И замирали. Не разнимая озорных своих, счастливых и немного заспанных глаз, они сближали лица. Ближе, ближе... Еще. Еще... Сколько раз Долгорукий, прекрасно понимавший, что его присутствие для друзей не тайна, что его бессовестным образом дразнят, давал себе клятву не подыгрывать нахалам, а досмотреть представление до конца! Но всегда не выдерживал – и вовремя подавал ожидаемую от него «реплику», тихонько, но многозначительно покашливая. Озорники делали вид, что страшно смущены и напуганы, замирали на мгновение. Кто-нибудь произносил: «У нас опять зрители...» Потом оба со смехом выскакивали из койки и наперегонки неслись умываться. Андрей, дождавшись, когда палатка опустеет, быстро раздевался, нырял в свою койку и засыпал крепким безмятежным сном, зная, что через несколько часов друзья его разбудят, поднеся к самому носу миску наваристого ароматного супа, стряпать который так здорово умел репнинский денщик Павлуха. Но однажды, часа в три ночи, Андрей шагнул в палатку и, помедлив, потряс за плечо лежавшего на спине Корфа, на чьей мерно вздымавшейся груди покоилась растрепанная светлая голова Репнина. – Вставайте, голуби... Через три часа выступаем.