"Кавказъ"

Разъезды, посланные фон Розеном, принесли весть о том, что Шамиль ближайшие два дня проведет в одном из урочищ, где был оборудован хорошо охраняемый лагерь абреков. Численность войск там была немаленькая, однако командующий кавказским корпусом рассчитывал на внезапность удара. Желание повязать ненавистного имама лишало графа сна! В бой русских кавалергардов бросили буквально с ходу. Понятие «позиции» фактически отсутствовало. Успели лишь кое-как разбить штабные палатки да развернуть походный госпиталь. Обоз с хозяйством и боеприпасами и вовсе застрял где-то на подступах к урочищу – денщики и прочие младшие военные чины таскали ящики с патронами и снарядами для легкой конной артиллерии на себе. Атака русских была явно не подготовленной, но яростной. Странное ощущение владело войсками. Солдаты и офицеры словно бы зависли в какой-то серой потусторонней реальности, не имевший фактически никакой связи с настоящим. Свист пуль, взрывы, воинственные вопли абреков, лязг стали о сталь, крики и стоны раненых, визгливое ржание вошедших в раж боевых коней – все это звучало как будто сквозь войлок. Корфу казалось, что бой происходит во сне, но вырваться из этого сна почему-то не удавалось. На полном скаку, полностью доверившись Воронку, он как в бреду стрелял, колол, рубил, едва успевая краем сознания отмечать передвижения своего отряда и каким-то невероятным, нездешним инстинктивным чувством отыскивать в мясорубке боя фигуру Репнина. Князь рубился неподалеку, крутя ополоумевшую от какофонии звуков и пороховых запахов Ласточку буквально на месте, при этом кобыла яростно крошила копытами всех, кто подворачивался под ноги, и с визгом рвала зубами врагов, – группа его солдат попала в кольцо абреков, совершенно озверевших от крови, что грозило им неминуемой смертью, а их офицеру, скорее всего, пленом. Михаил косил горцев, как чучела на гарнизонном плацу, но их было много, и Репнин начал уставать. Кишками почуяв, что друг сдает, Корф развернул вороного и кинулся на выручку вместе с еще десятком всадников. Подмога подоспела вовремя – горский сотник, усердствовавший больше других, вдруг, обернувшись в седле, увидел, как прямо ему в лицо скалится страшными желтыми зубами громадный, весь в белой пене вороной конь. Это было последнее, что он видел в этой жизни, – клинок Владимира рассек его тело от плеча до ремня. Гибель вожака отрезвила абреков, кольцо было разорвано и оставшиеся в живых Репнин со товарищи перевели дух. Но горячка боя не отпускала. Волна русской атаки катилась дальше, хотя уже не с тем напором, и друзья смогли лишь обменяться взглядами. Дав шенкеля лошадям, кавалергарды бок о бок понеслись добивать врага. Новый бой разбросал их в стороны, но оба все же успевали отслеживать друг друга. В какое-то мгновение Репнин понял, что больше не видит Воронка! Князь запнулся на какое-то мгновение, горец, с которым он сцепился в схватке, рубанул по руке, боль отрезвила поручика, но сердце его уже было не в этом бою. Острой занозой ныла мысль – что с Владимиром?! А Корф в это время отчаянно пытался вырвать раненую ногу из-под туши убитого Воронка. Верный конь спас барону жизнь, подставив под выстрел пешего абрека грудь. Встав на дыбы в предсмертной агонии, вороной снес копытом череп стрелявшему, но и сам рухнул, придавив седока. Невероятная боль сковывала движения Корфа, сознание мутилось, но он упорно пытался добиться своего, осознавая, что, придавленный конем, представляет из себя легкую добычу для тех, кто после боя пойдет собирать свою кровавую дань. Первый охотник, привлеченный богатой сбруей мертвого жеребца, объявился еще до того, как утихли звуки битвы. Его Корф легко снял из седельного пистолета. Но пистолетов было всего четыре, что не оставляло простора для маневра. К тому же раненая нога постепенно немела, а от потери крови перед глазами то и дело всплывала опасная чернота. Вдруг, как сквозь вату, донесся голос, звавший барона по имени. Это возвращался Репнин. Верная Ласточка ровно гончая по кровяному следу привела князя к тому месту, где лежали Воронок и Корф. Михаил в изодранном окровавленном мундире с оторванным рукавом и наспех перевязанной куском ткани рукой, матерясь на чем свет стоит, высвободил друга из-под начавшей остывать туши Воронка. Оттащил в сторону, наклонился, чтобы осмотреть рану на ноге, кинжалом срезал ремень с портупеи и перетянул бедро, пытаясь остановить кровь. Выпрямился, чтобы осмотреться. Выстрела Корф не услышал, но князь, тихо охнув, вдруг осел, ткнувшись лицом в измятую траву. Страшно закричала-заржала Ласточка и кинулась куда-то в сторону, выкатив желтые от звериной ярости глаза и оскалив зубы. А Корф с ужасом наблюдал, как на спине Михаила с правой стороны расплывается кровавое пятно. – Миша, – барон попытался встать, но не смог, нога подломилась, голова закружилась, мир поплыл, но обморока не случилось – его Владимир отогнал от себя каким-то невероятным усилием воли. – Миша, – снова позвал друга. Подтянулся на локтях, рывком перекинул ставшее вдруг таким тяжелым и неудобным тело вперед, еще раз, еще. Добрался до Репнина. Помедлил. Со страхом протянул руку, коснулся сильной белой шеи там, где из-под разодранного ворота мундира виднелась тоненькая синяя жилка. Прижал ладонь – и ощутил едва заметную частую дробь пульса. – Жив, – выдохнул. И опять чуть не потерял сознание. Пересилив себя, приподнялся, чтобы осмотреть рану, и тут же был вынужден нырнуть вниз, под защиту лошадиной туши, прячась от прилетевшей откуда-то пули. Видимо, мародеры Шамиля уже начали свое гнусное дело. И значит, нужно было действовать быстро. Ползком барон обследовал ближайшее пространство, собрал все стрелковое оружие, которое смог найти, перетащил это сокровище поближе к спасительному убежищу в виде трупа Воронка. Так же ползком, временами теряя сознание, запредельным усилием подтянул поближе к коню по-прежнему остававшегося без памяти князя. Устроил его как мог у себя за спиной, стараясь не смотреть, как из раны на спине толчками выбивается темная густая кровь. Кое-как содрал с князя мундир, разорвал рубашку и, скомкав ее, попытался как мог заткнуть рану, чтобы остановить кровь. Михаил слабо пошевелился, что-то очень тихо простонал. Слов Владимир не разобрал, но наклонился к другу и прошептал: – Терпи, родной, ты только терпи. Мы выберемся, я обещаю. Только не умирай. Я не смогу быть один, без тебя. Собрал оружие, проверил заряды – и, помедлив, отложил в строну два пистолета. Для Миши и для себя. Он решил, что если помощи не будет, живыми себя и своего друга горцам он не отдаст. Следующие несколько часов прошли как в бреду. Он знал, какую соблазнительную добычу представляют для мародеров-абреков его мертвый конь, он сам и его смертельно раненый друг. Поэтому слушал поле боя с таким напряжением, что порой его начинало тошнить. И стрелял на опережение практически на каждый шорох, выдававший врага. – Врешь, гады! Пока дышу, я вам Мишу моего не отдам! Вокруг трупа Воронка вскоре скопилось больше десятка тел. Выпустив последнюю пулю, Владимир вздохнул, на минуту прикрыл глаза, потом отполз к коню, полуприлег, опираясь спиной на седло, с надрывом приподнял тело Репнина, устроил его у себя на груди. Князь застонал и прошептал: «Холодно...» Барон прижал его к себе, укрыл еще и своим мундиром, одновременно зажимая рукой рану, подтянул и положил поближе заряженные пистолеты – и начал ждать. Он то и дело терял сознание, а когда приходил в себя, гладил свободной рукой мягкие светлые волосы Михаила и шептал разные, почти бессмысленные слова. О том, как их обязательно спасут, как они оправятся от ран, снова поедут купаться на озеро, потом домой, и как он, Владимир, нипочем не отпустит от себя князя, потащит его к себе в имение, познакомит с отцом, они будут носиться верхом по окрестным полям («знал бы ты, Миша, какие у отца на конюшне лошади! О, тебе понравится!»), ловить в озере громадных карпов, а в реке – щук, сомов и раков («с ладонь величиной, ей-Богу, не вру!»), охотиться на зайцев, потихоньку воровать с кухни у кухарки Варвары вкуснейшие пирожки, которые так и тают во рту, лазать на крышу особняка и встречать там рассветы... – Мы будем жить, Миша. Полно. Счастливо. На всю катушку! – бормотал Владимир в полубреду. И вдруг ощутил, как его лица касается что-то горячее, влажное и шершавое. Открыв глаза, увидел, что над ним склонилась Ласточка и трогает губами его лоб и щеки, ворошит пряди мишиных волос. Почуяв, что один из людей очнулся, кобыла негромко заржала, отошла в сторону и, косясь на лежавших, опустилась на колени. – Спасибо тебе, родная, – прошептал Корф. – Но не сможем мы... Видишь, Миша совсем плох, да и я на ногах не держусь. Ты лучше иди, людей ищи. Русских людей, поняла? Да что это я – ты же басурманов этих зубами рвать будешь... Иди, Ласточка, иди... Ищи людей... Ищи помощь... И потерял сознание. А умная лошадь, поняв, что ждет от нее друг ее хозяина, поднялась на ноги, потянула ноздрями воздух и, заржав, двинулась точно в том направлении, откуда доносились не слышные людскому уху, но хорошо различимые ею русские голоса. Это санитары пошли собирать мертвых и искать раненых. * * * – Господи Боже, упокой с миром их души светлые, – причитал один из санитаров. И горестно вздохнул: – Вот рубка-то была... Бродим-бродим, а все одни мертвые... – Да уж, – перекрестился в ответ второй. – Одно утешение – этих – тьфу, нечисть! – тоже немало положили... И вдруг в его голосе послышался ужас: – Господи, чур меня! Пошла! Пошла вон, зверюга! Чего тебе от меня надо! Первый санитар, чуть опередивший товарища, обернулся – и увидел, как его напарник сумкой с красным крестом отбивается от громадной, казавшейся на закате черной, как тьма, лошади, пытавшейся ухватить его за рукав гимнастерки зубами. – Пошла, говорю! Совсем одурела от крови, басурманская тварь! – Погодь, – вдруг прервал он напарника. – Похоже, лошадь-то наша. Глянь на седло – офицерская поди. И не просто так она тебя зубами-то шамкает. Чегой-то хочет она от нас. Тут и насмерть перепуганный второй санитар подуспокоился, вгяделся. – Правда, наша вроде... А я ее все равно боюсь. – Ладно, отойди в сторону, я сам, – и, протянув руку и успокаивающе что-то бормоча, храбро подошел к всхрапывавшей кобыле. – Ну, чего тебе, тварь Божья? Чего? Ласточка – а это была она, – тут же потянулась зубами к его рукаву, осторожно взяла на ткань и потянула. – Ба-а... Да она зовет нас куда-то. Услышав эти слова, кобыла отпустила рукав, заржала коротко и отступила на два шага, оглядываясь на людей. – Правда, зовет. Пойдем, что ли? – боязливо передернул плечами второй санитар. – Может, хозяин ее где-то там лежит, помощи ждет... Господи, хоть бы живой... Ласточка вела санитаров напрямую, как опытная ищейка. Оказавшись в виду раненых офицеров, лошадь остановилась и заржала, словно предупреждая, что идут свои. И тут же раздался хриплый прерывающийся голос: – Стой. Обозначь себя. – Свои мы, вашбродь. Санитары. Вот лошадку вашу нашли. – Как же, – в шепоте Корфа послышался смех, – нашли они. Это она вас нашла. Господи, чего вы там копаетесь – скорее! С опаской косясь на громадную, всю в высохшей пене и следах крови кобылу, санитары приблизились. – Сначала его, – борясь с дурнотой, Владимир бережно отодвинул от себя бесчувственное тело князя. Санитары опустились на колени, быстро осмотрели раны Репнина. Переглянулись. – Что? – приподнялся на локте Корф. – Тяжелый он. Чего мы сделаем-то? Только перевязать можем. Помощь нужна. – Ну так в чем проблема? – уже злясь, сказал барон. – Вон, даже транспорт есть. – Упаси Господь, – пробормотал один из санитаров. – К этому чудищу подойти-то страшно, не то что верхом сесть. Да и не умею я... – Ты, главное, в седло влезь и за гриву держись, – давя неуместный смех, почти теряя сознание, проговорил Владимир. – Она сама тебя куда надо отвезет. За левую узду потянешь – налево свернет, за правую – направо. Куш, Ласточка, куше, умница ты наша... Под изумленными взглядами мужиков лошадь опустилась на колени и покосилась на санитаров. Один, перекрестившись, подобрал полы и кое-как уместил свою задницу в щегольском офицерском седле Репнина. Лошадь тут же встала и легкой рысцой направилась в сторону русского лагеря. «Ой, убьюсь! Ой, куда ты, скотина! Боже, спаси и сохрани!» – донеслось до Корфа из сумерек. Оставшийся тем временем возился над князем. – Что? – еще раз спросил Корф. – Выживет? – На все воля Божья, – ответил мужик. А потом барон уже ничего не помнил. Очнулся он в госпитальной палатке. Болела нога и страшно хотелось пить. Поначалу не понял, где он и что с ним, но после того, как молоденькая медсестричка-послушница дала воды, опомнился. Попытался встать, но тут же упал обратно на койку под удивительно сильным и уверенным нажимом девичьей руки. – Лежите, офицер, – строго произнес тоненький голосок. – Вам нельзя вставать. Упадете – я ж вас обратно не затащу... Вон вы большой какой... – Как звать-то тебя, красавица? – Откуда вам знать, что я красавица? Здесь темно. А зовут Ефросиньей. – Фрося, значит. А скажи ты мне, Фрося... Хотел спросить, где князь Репнин, и запнулся, потому что в голову пришла страшная мысль – а вдруг сейчас услышит, что Миша мертв? Еще раз собрался с силами. – А где тот офицер, что со мной привезли? – Князь Репнин? Да вот он, на соседней койке. Именно в эту секунду упрямый, често- и самолюбивый барон Владимир Корф, человек, считавший себя саркастичным и довольно жестким, впервые понял, что значит быть счастливым. – Миша, – потянулся он к другу. – Нельзя, офицер, – перехватила его руку сестричка. – Без памяти он. Тяжелый... Следующие трое суток барон практически не спал. Начальница полевого госпиталя, баронесса Юлия Вревская, лично посетившая раненых офицеров, распорядилась выгородить простынями, натянутыми на веревках, для Корфа и Репнина нечто вроде отдельного закутка, возле которого постоянно дежурили Прохор и Павлуха. Владимир настоял, чтобы их с князем койки сдвинули вплотную: он постоянно прислушивался к дыханию остававшегося без сознания друга, боялся заснуть, будучи уверенным, что если уснет, с Мишей обязательно приключится что-нибудь дурное. Задремывал только, сжимая во влажной ладони холодную, безответную ладонь друга... Стоило сну овладеть им чуть глубже, рука разжималась – и Владимира безжалостно вырывало из объятий Морфея. Прохор и Павлуха, видя, как барон, сам слабый после ранения, изводит себя, страшно ругались с ним по этому поводу и даже заставили Андрея Долгорукого прочесть барону нотацию. Нотация, впрочем, действия не возымела, зато позволила Долгорукому облегчить душу. Ведь утром после памятного боя он ворвался в госпиталь совершенно обезумевшим и, увидев, что друзья живы, упал прямо на пол и расплакался. Сквозь сотрясавшие Андрея рыдания Владимир с трудом разобрал, что их с Репниным фамилии с вечера после атаки числились в списках погибших и пропавших без вести... Поэтому, подчинившись просьбе Прохора повлиять на барона, Андрей, устыдившийся своей истерики, отругал Корфа – а заодно и Репнина – за все их безумные поступки, прошлые, настоящие и будущие, разом. Владимир, слушавший монолог Долгорукого, не выпуская руки Михаила из ладоней, лишь блаженно улыбался.