"Кавказъ"

Вернувшись домой далеко заполночь, барон застал в гостиной князя Долгорукого. – Мишель дома? – Дома. Вы, часом, не поссорились? – С чего ты взял? – Странный он какой-то был. Взъерошенный. Весь на взводе. Даже злой. Пулей ворвался к себе, дверь запер и затих. Что случилось-то? – Я тебе потом как-нибудь расскажу. Как ни старался барон, а заснуть так и не смог. Проворочавшись на жарких и волглых простынях, встал на рассвете. И обнаружил, что Миши дома нет. – Павлуха, князь-то давно ли не спит? – Ни свет ни заря поднялся, забрал Ласточку и умчался. Один Господь ведает, где его носит... Князя Владимир нашел на конюшне. Михаил стоял, опершись грудью на жерди ограды, и смотрел, как конюх вышагивает уставшую кобылу. – Ну и чем закончилась эта схватка с самим собой? Кто выиграл-то? – за легкостью тона Корф, облокотившийся о забор возле друга, отчаянно пытался спрятать мучившие его страх и сомнения. – Я... – Михаил заговорил, не оборачиваясь, и запнулся. – Раньше я думал, что такое может дать только женщина... Что только женского тела можно вожделеть... Я не знал, что... Грех ведь это... – Любовь не может быть грехом, – тихо и твердо ответил Владимир. – Откуда ты знаешь, что это – любовь? – требовательно и вместе с тем тревожно спросил Михаил. И затаил дыхание. Он ждал ответа как откровения, как подтверждения своим собственным, едва ощутимым, не поддающимся словесному описанию предчувствиям. – Я не знаю, – очень тихо сказал Корф. И отчего-то отчаянно покраснел. – Я могу только предполагать. Я еще не любил по-настоящему. И сравнивать мне не с чем. Но я никогда раньше не чувствовал ничего похожего. Ни с кем рядом мне не было так... Так, как с тобой. Петь хочется. Орать. Горы свернуть могу. Взлететь, если захочу. – Ага... – задумчиво прошептал Репнин. – Небо синее, трава зеленее, солнце жарче, вино пьянее... – Вот-вот. Да ты поэт, душа моя... – Это ты виноват. И Михаил наконец-то повернулся к другу, близко и требовательно заглянул в лицо. Владимир не отвел взгляда. С минуту они, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу. И вдруг, словно увидев в зеленой и синей глубине то, чего ждали, робко сблизили головы и губы. Услышав за спиной деликатное покашливание, барон с князем, вспомнив, что они на людях, буквально отпрыгнули друг от друга. Оглянулись с опаской, но это был всего лишь корфовский денщик. Улыбаясь от уха до уха от увиденного, Прохор сообщил, что приходил посыльный из штаба – генералу фон Розену зачем-то понадобился поручик Корф. Друзья с тревогой переглянулись. – Иди, – тяжело вздохнув, проговорил Репнин. – Может, за какой безделицей зовет... – Эй, ты только не кисни, – Корф легко приобнял друга. – Боевых действий нет, на дуэлях мы с тобой в последнее время не деремся – не с кем! У меня и был-то один достойный соперник, а теперь и того нету (барон, пихнув князя локтем, заговорщицки подмигнул – Михаил против воли рассмеялся)... Так что на гауптвахту сажать вроде не за что, значит, ничего страшного нам не грозит! – Да иди уже, – отпихнул Корфа от себя князь. – Переодеться не забудь! – Слушаюсь, маменька... – Убирайся! И, глядя вслед барону, Репнин тихо проговорил: – Я тебя ждать буду. * * * В штабе поручик Корф застрял надолго. Михаил, весь измаявшийся от безвестности, сам себе напоминал пушкинскую царицу, проглядевшую все глаза в ожидании любимого супруга. Смех помог избавиться от нервной дрожи, ведь князь ждал друга не просто так. Утром, мотаясь по окрестностям на взмыленной Ласточке, он дал себе слово, что ВСЕ СЛУЧИТСЯ СЕГОДНЯ. Услышав в прихожей шаги Корфа, Михаил кинулся было навстречу, но вдруг остановился, не доходя до дверей, окинул взглядом комнату и отчаянно покраснел. Барон, сделавший шаг в гостиную, замер с открытым ртом. В довольно просторной комнате царил полумрак – тяжелые шторы темно-красного, почти черного бархата с золотой бахромой и кистями были приспущены, а комнату освещали свечи в изящных серебряных канделябрах и подсвечниках. Стол, стоявший посреди гостиной, был накрыт парадной алой скатертью, собранной по бокам стола фижмами, и из-под этих тяжелых блестящих складок выглядывал белый лен. Сервировка была... изысканной. В неверном свете канделябров загадочно поблескивал хрусталь, таинственно и тускло отливало серебро. В центре стола в низкой и широкой хрустальной чаше плавали крупные свежие белые, даже чуть отсвечивавшие зеленью, розы. В ведерке со льдом остывало шампанское, с высокой пирамидальной вазы свешивались кисти прозрачного темного и светлого винограда, возле слезами истекали свежайшие сыры – мечта гурмана. - Что это?.. – прошептал Владимир. – Это... Ну я, в общем... – запинаясь и даже заикаясь, хрипло проговорил Репнин. – Я хотел... Я подумал, что так будет правильно... И вдруг заспешил, заторопился, захлебываясь словами: – Тебе не нравится? Я вижу теперь, понимаю, как это глупо, нелепо и жалко... Я сейчас все уберу! И кинулся к столу. Корф вышел из своего полузабытья, мгновенно оценил ситуацию, увидел, как мучительно покраснел его друг, – и буквально в последний момент успел перехватить руки князя, попытавшиеся сорвать скатерть. – Стоп. Тише. Тише. Ш-ш-ш... Зачем же такую красоту – да на пол... Мишель замер, окаменел, как преступник, которого застали на месте преступления. – Это все для меня?.. Миша... Скажи – ты хочешь меня... соблазнить?.. – Хочу... – признание прозвучало твердо, хотя и едва слышно. Барон вынудил князя повернуться к себе, взял за подбородок и, преодолевая некоторое сопротивление, приподнял лицо, заглянул в глаза. – Твои усилия напрасны... Он всего лишь хотел поддразнить друга, немного разрядить атмосферу и спрятать за этой напускной легкостью собственные смятение и... предвкушение. Но едва слова сорвались с его уст, как он пожалел о сказанном, потому что лицо и глаза князя, такие живые, мятущиеся, ожидающие, в мгновение ока... умерли. – Нет-нет, что ты, что ты, – быстро зашептал Владимир, прижимая Михаила к себе. – Совсем не это, совсем не это...Я лишь хотел сказать, что меня не надо соблазнять – я уже соблазнен... Я готов. Абсолютно на все. С тобой – на все. Только с тобой. И с облегчением почувствовал, как каменная неподвижность ушла из тела друга. Михаил выпутался из его объятий, улыбнулся по-прежнему несмело и робко потянул его за руку к столу. – Давай все-таки я тебя немножко пособлазняю. Не пропадать же моим усилиям даром. Сели за стол. Сначала друг напротив друга. Посмотрели, рассмеялись – и подвинули к столу стоявший у стены турецкий диван и устроились на нем близко друг к другу. Рука Михаила, пытавшегося разлить в бокалы шампанское, задрожала – и золотистая шипучая жидкость чуть не выплеснулась на скатерть. Владимир перехватил эту руку, осторожно отобрал бутылку. – Ты чего? – Я... Я хочу, чтобы тебе было хорошо со мной... Чтобы ты... Чтобы я... – Михаил зажмурился и отчаянно продолжил. – Хочу доставить тебе удовольствие, но не знаю как... Боюсь, что тебя постигнет разочарование... – Господи, Миша! Ну что ты за человек... – в голосе Владимира звучала нежность. – Ну зачем ты себя этим мучаешь? Я тоже очень хочу, чтобы тебе было хорошо, чтобы было блаженство, и тоже не знаю, как... Но я знаю, что могу полностью довериться тебе. А ты – мне... Мы с тобой уже привыкли в трудных ситуациях полагаться друг на друга... И всегда находили выход... Найдем его и сейчас... Ты мне веришь? – Я тебе верю. Края высоких запотевших бокалов с легким звоном соприкоснулись, слов же для тоста не нашлось. Да они были и не нужны – две пары глаз, изумрудных и аметистовых, смотревшие друг на друга поверх хрусталя, говорили обо всем яснее, честнее и громче всяких слов. Пригубили холодную, чуть кисловатую шипучую жидкость. Михаил потянулся и отщипнул часть виноградной кисти с пятью прозрачными ягодами, хотел поднести ко рту, но Владимир перехватил руку и, не отрывая взгляда от взгляда князя, крепкими белыми зубами ухватил нижнюю виноградину и сжал, чуть задев губами державшие веточку пальцы. У Репнина перехватило дыхание. Сок из раздавленной ягоды потек по подбородку барона – и глаза Михаила полыхнули дьявольским зеленым огнем. Не дав другу опомниться, он быстро наклонился и кончиком языка слизнул сладкую струйку. Теперь задохнулся уже Корф. Оба замерли, сцепившись глазами, обоим стало жарко, обоим не хватало воздуха. Цепь разорвал Репнин, порывисто вставший и настежь распахнувший высокое окно за темно-красными портьерами. Вернувшись к столу, князь сел чуть в стороне – и барон был ему за это благодарен. Слишком уж резво бросились они навстречу неизведанному... Помолчали, не зная, что сказать. Владимир отчаянно хотел прервать молчание, даже набрал в грудь воздуха, хотя и не знал, с чего начать, когда заговорил Михаил. Барон высоко оценил мужество друга в его попытке завязать светскую беседу в момент, когда обоим – уж в этом-то Корф был совершенно уверен – меньше всего хотелось говорить. «Знал бы ты, душа моя, какие картины проносятся перед моим внутренним взором, пока я слушаю твой голос», – промелькнуло в голове Корфа. – Володя, я хотел спросить... Как ты относишься к тому, что происходит между нами? Понимаю, что это непостижимо, безрассудно и невозможно, и что нелепо спрашивать, но мне нужно знать... – Непостижимо – может быть. Безрассудно? Наверное. Но разве не безрассудно было лезть за мной в ту чеченскую яму? Ты ведь полез. А вот почему – невозможно? Кто сказал, что – невозможно? Невозможно – это всего лишь чье-то мнение. И почему ты веришь этому кому-то, а не мне? – Я верю тебе, – быстро сказал князь. – Но... Мы готовы вступить на неизведанные земли, с головой броситься в водоворот, и мы не знаем, что ждет нас дальше?.. А что, если ты... я... Мы... Что, если это окажется совсем не таким, как нам кажется? Что, если нам ... не понравится? – совсем тихо, так, что барон едва расслышал, проговорил князь. – Вдруг это убьет нашу дружбу? Я не могу тебя потерять... – Господи, вот чего ты боишься... Ну почему? Почему? Что за глупые сказки, будто прикосновение губ к губам может разрушить мужскую дружбу?! Разве этим ее разрушишь, если она – настоящая? Любовника можно оставить, бросить, друга – никогда. А главное в наших с тобой отношения, их основа – дружба. А все, что приходит... (Корф помедлил, выискивая слово) ...сверх того – это лишь выводит ее на другой уровень, на другую, более высокую, как мне кажется, ступень... Телесной близостью (произнес с отчаянной храбростью, убеждая не только князя, но и себя) дружбу можно только скрепить. Намертво. «Пока смерть не разлучит нас»... – А она не разлучит, – как-то отстраненно-задумчиво произнес Репнин. – Потому что если ты умрешь, я пойду следом. И все-таки – что, если нам... не понравится? – Мы просто забудем, что это было, и пойдем дальше. Вместе. Ты ведь тоже так думаешь, да? – Эх, ты, теоретик... Забудешь тут, когда перед глазами ТАКОЕ, – и Репнин мягко взъерошил вороную челку друга. Корф с облегчением рассмеялся. И снова потянулся за шампанским. – Предлагаю тост. Выпьем за то, чтобы наши мечты всегда совпадали с реальностью. – Или не совпадали – но в пользу реальности... Увидев выражение лица друга, засмеялся и Репнин. Чокнулись, выпили. Михаил снова потянулся за виноградом, но остановил движение на полдороге: – Ты меня сейчас опять соблазнять начнешь. А вообще-то должно было быть наоборот. – Можно, я просто тебя поцелую?... – Можно... – голос князя сел. Корф, осторожно отобрав у него бокал, пересел близко-близко, потянулся, коснулся губами высокой скулы – Михаилу показалось, что в этом месте обязательно будет ожог, – скользнул по щеке к уху, тронул кончиком языка нежную мочку и полной грудью втянул запах сильного, жаркого молодого тела. И вдруг понял, что ему стало неудобно сидеть. Поднялся, потянул князя за руку. – Не могу больше. Ну его, твое шампанское. И виноград. Пойдем?.. – и кивнул в сторону приоткрытых дверей спальни. – Вы так нетерпеливы, мон шер... И так... предметны. Нет в вас никакой романтики! – Хочешь, я тебя на руках отнесу? – Не хочу! – почти всерьез испугался Репнин. – Ты всего-то день без трости. – Ну Миша, ну пожалей меня: в такой момент – и про инвалидность напоминаешь! Это в тебе нет романтики. – Какая к черту романтика, если я... если мне... Если мне прямо здесь раздеть тебя хочется! Оба прекрасно понимали, что за этой дружеской перепалкой прячутся неуверенность и робость, что сейчас, когда приближается НЕИЗБЕЖНОЕ, оба отчаянно трусят и нервничают. Оказалось, что вся та бесшабашность, решительность и откровенность, с которой они флиртовали на глазах всего гарнизона, улетучились, едва они оказались на пороге спальни. * * * Михаил никак не мог справиться с пуговицами на рубашке Владимира – руки тряслись так, что в цель попадали с третьего, а то и с четвертого раза. В какой-то момент князю показалось, что он вообще никогда не справится с задачей – и он лютой ненавистью возненавидел эту нежнейшую, белейшую, из тончайшего батиста рубаху, которая броней закрывала от него желанное тело... От полнейшего самоуничижения немного спасало лишь то, что и сам он все еще был одет и что руки барона на его груди дрожали с той же амплитудой... А когда он услышал яростное «Ненавижу эту рубаху!» из уст Владимира, поперхнулся смехом. – Да разорви ты ее! – страшным шепотом, отсмеявшись, рявкнул Корф. И потянулся к вороту. – Нет! Нет... Не надо, – Михаил поймал его руки в свои, сильно, но нежно сжал запястья, поднес к губам и поцеловал костяшки пальцев. – Не хочу силы. Не надо грубости... Хочу... Хочу... Господи (с отчаяньем)! Да не знаю я, чего хочу! Всего и сразу... Не знаю, с чего начать, куда девать руки... У меня полный хаос в голове... – Тише, душа моя... Тише... Я придумал... – Корф осторожно высвободил руки, обнял князя, потянул за полу рубахи и легко стянул ее через голову Мишеля, не расстегивая. И замер, любуясь широкой мускулистой грудью друга. Михаилу стало жарко и щекотно под этим откровенным взглядом. А в том, что его друг все еще одет, почудилась несправедливость. Он рывком стянул ненавистный кусок ткани с тела Владимира – и так и остался стоять с рубахой в руках... Широкие, чуть покатые плечи, выраженные мышцы груди, темный пушок в ложбинке и вокруг сосков, лишь подчеркивавший рельеф... Взгляд князя был так горяч, что Корф поневоле поежился. Михаил выронил рубаху из ставшей вдруг безвольной руки. Судорожно вздохнул и шагнул к Владимиру. Первое прикосновение кожи к коже было как шок. Оба даже не поняли, на что это было похоже – на жар открытого огня и обжигающий холод льда... У обоих перехватило дыхание. Они стояли, едва прикасаясь друг к другу обнаженными торсами, не отводя друг от друга распахнутых до боли глаз, – и пытались вспомнить, что нужно делать, чтобы снова начать дышать. У князя потемнело в глазах и, чтобы не упасть, он обхватил барона руками. Мгновенно пара горячих рук обвила и его тело. Зажмурившись, они прижались друг к другу изо всех сил. Сосок царапнул сосок, Михаил застонал, Владимир вскрикнул и пробормотал что-то ругательное. Они одновременно выпустили друг друга. – У меня голова кружится, – пожаловался Миша. – Мне тоже хочется обо что-нибудь опереться... Оба одновременно посмотрели на широкую разобранную кровать под тяжелым балдахином темного фисташкового цвета, застланную шелковыми оливкового оттенка простынями. – Мне... страшно... – шепнул Корф. – И мне... Скажи, когда ты был с женщинами... Тогда... Так же трудно было дышать?.. – Нет. Ничего похожего... У тебя?.. – Тоже... Я... задыхаюсь... Мне в груди тесно. Я не знал, что такое бывает... – Ты только смотри не умри у меня, – попытался пошутить барон. Но штука выглядела плоской и лишней. – Пойдем в постель... – Погоди... Дай еще минутку... Михаил вдруг вздохнул полной грудью, отошел на шаг, решительным жестом снял с себя остатки одежды и выпрямился перед Владимиром, прекрасный и трогательный в своем отчаянном смущении, отваге и робости одновременно. Портьеры на высоких окнах в спальне Корфа были раздвинуты, и комната была залита ярким светом полной луны. Силуэт Репнина на фоне окна был окружен серебряной аурой, кожа отливала перламутром, и весь князь показался Корфу существом неземным, воображаемым, ненастоящим. Ему вдруг стало страшно, что все происходящее – только сон, наваждение, что на самом деле Миши здесь нет, что он спит в своей постели, а в лунном свете Владимира соблазняет некий фантом, инкуб/суккуб, какое-то нереальное эфемерное существо, которое лишь дразнит, сводит с ума, но никогда не дастся ему в руки... Корф порывисто шагнул к Михаилу, чтобы дотронуться до него, убедиться, что все – настоящее. Кончиками пальцев коснулся следа от пулевого ранения под правой лопаткой, ладонь легла на шрам от сабельного удара чуть ниже левого бицепса... Согнув указательный палец, Корф костяшкой провел по позвоночнику вниз – и замер в ямке чуть пониже поясницы... Михаил судорожно втянул в легкие воздух... Корф отошел на шаг – и залюбовался телом друга. Широко развернутые прямые плечи, спина, на которой тенями обозначены хорошо проработанные мышцы, высокая тонкая талия, узкий таз, длинные мускулистые, по-мужски изящные бедра, крепкие, чуть плосковатые ягодицы... Было в фигуре друга что-то неуловимо мальчишеское – и в то же время таящее в себе настоящую, хорошо контролируемую мужскую силу. Ему захотелось немедленно, сейчас же овладеть всем этим богатством, всей этой живой, дышащей красотой, которая – он знал это совершенно точно, – принадлежала сейчас только ему. Не отводя взгляда от тела друга, Владимир разделся донага, стараясь не прикасаться к своим болезненно напряженным, бешено пульсирующим чреслам, шагнул к Михаилу и, задержав дыхание, встал вплотную. Князь, ощутив позади себя пылающую, каменно напряженную плоть, издал звук, похожий не то на стон, не то на всхлип, и уронил на грудь голову. Барон уперся лбом между лопаток, постоял так, отдышался, осторожно обвил тело друга руками... Одна ладонь легла на грудь, поверх бешено бьющегося сердца, пальцы бережно сжали твердый, похожий на крошечный алмаз, сосок, вторая скользнула на плоский твердый, как доска, живот, пальцы защекотали светлые (это он успел разглядеть) мягкие (это он почувствовал сейчас) завитки лобковых волос... Поверх этой его руки легла другая... Не отказывая, не запрещая... Просто удерживая на месте его ладонь... Владимир потерся лицом о спину, поцеловал выступавший между лопатками позвонок, коснулся его языком, осторожно, боясь не рассчитать силы, сжал зубами... Тело Михаила выгнулось, голова резко запрокинулась назад – Корф едва успел отвернуться, иначе ему разбили бы нос. – Ты-ы... – прохрипел неузнаваемый, ставший вдруг низким и вибрирующим голос. – Ты-ы... Нарочно сводишь меня с ума... Репнин, преодолевая сопротивление обнимавших его рук, развернулся лицом к лицу. Корф увидел его глаза. Черные. Бездонные, как омуты. В которых ему немедленно захотелось утопиться. От обнаженных тел веяло нестерпимым жаром. Владимир не увидел, почувствовал, что Миша тоже на грани, что его желание так же безудержно и ошеломляюще, его мужская плоть так же грозит взрывом... Руки Михаила скользнули по спине, пояснице, к упругим выпуклым ягодицам, вниз, на бедра, снова на ягодицы. Князь сжал их ладонями и властно притянул барона к себе, соединяя чресла в один безумный пожар... Из горла Владимира вырвался не стон – вой. Он проглотил его, до крови закусив губу. И тут же ощутил, как его раненого рта коснулся другой, робкий и жадный одновременно, жаждущий и дающий, вызывающий и трепетный... Горячий мягкий язык нерешительно коснулся его языка, словно спрашивая разрешения, он принял его в себя с ослепительной радостью – и гость как по волшебству превратился в азартного изобретательного озорника. Их губы то скользили друг по другу в медленной мучительной истоме, то объявляли друг другу войну, то замирали в нежном предвкушении. Две пары уст пили друг друга как ключевую воду в жаркий день, и чем больше пили, тем яростнее становилась жажда... Не разнимая губ и не разрывая кольца рук, они медленно приближались к постели. И наконец упали на нее, так и не выпустив друг друга из объятий. Тут же правое плечо и грудь князя пронзила острейшая боль – дало знать о себе недавнее ранение. Не сумев сдержаться, Михаил вскрикнул – и Владимир, мгновенно поняв, что крик этот продиктован не страстью, а чем-то другим, скатился с него. – Что? – тревожно спросил барон. – Что с тобой? – Плечо... – сквозь стиснутые зубы простонал Репнин. Он осторожно сел на постели, подобрав под себя ноги, и, опершись о матрас руками, попытался перевести дух, заглушая боль. – Я дурак... Господи, какой же я дурак! – раздался за его спиной беспомощный шепот. – Я должен был помнить про рану... Прости... И Михаил ощутил, как влажные горячие, вздрагивающие губы осторожно коснулись пульсирующего от боли шрама под его правой лопаткой. И боль почти тут же ушла. А губы – нет... – Так... лучше? – Так... хорошо. Ты только не останавливайся и ничего не бойся. Подумаешь, боль. Это такая... ерунда, – севший голос князя дрожал, но теперь – и Корф знал это – не от боли. – Такая ерунда... – Совсем не ерунда, – бережно опуская Репнина на прохладные оливковые простыни, прошептал Владимир. – Я хочу, чтобы ты не от боли стонал, от наслаждения... Я хочу дарить тебе такие ощущения, которых ты никогда не испытывал... Хочу знать, что я, только я один, причина твоего счастья... И хочу сам быть счастливым от этого... Светлые, отливающие платиной в лунном свете волосы князя рассыпались по шелковой подушке – Михаил лежал с закрытыми глазами, длинные ресницы роняли густые тени на его щеки, и было в открытости его лица что-то трогательное и беззащитное. Владимир опустился рядом, опираясь на локоть, и, положив ладонь левой руки на мягко и высоко вздымавшуюся грудь, смотрел на четкий профиль – и думал, что ради этого человека, ради его дружбы, доверия и любви готов без колебаний пожертвовать жизнью. Но ставить об этом в известность Репнина он не собирался: Владимир прекрасно знал, что его жизнь для князя – слишком большая ценность... Представив, какую лекцию прочел бы ему Миша, узнай о направлении, в каком текли его мысли, барон усмехнулся. – Над чем смеешься? – тут же послышался вопрос. – Откуда ты знаешь, что смеюсь? У тебя глаза закрыты. – Я... чувствую. Мне вообще на тебя смотреть не надо, чтобы знать, чем ты занят. Ты – как продолжение меня, – Михаил повернулся к нему, протянул руку, кончиками пальцев тронул лежавший в ложбинке на груди крестик, провел по цепочке, на которой висел талисман... С металла пальцы скользнули на теплую, чуть влажную кожу, замерли возле темного, твердого левого соска... – Что это? – Репнин неожиданно опрокинул Корфа на спину, склонился над ним, изучая что-то на его груди. – Надо же... На вас, барон, моя метина... – О чем вы, князь? Репнин хмыкнул: – Помнишь, мы как-то фехтовали с тобой в офицерском клубе? У тебя на груди остался след от моего эспадрона... Тут, – наклонившись над другом, Михаил кончиком языка тронул крошечный розоватый шрамик. От этого простого прикосновения – даже не ласки! – Корфа накрыла волна глубочайшего наслаждения. Он застонал, выгнулся всем телом, ища более тесного контакта с этими дразнящими, ускользающими губами, и Репнин сжалился над ним и, одной рукой прижав барона к постели, взял ртом соблазнительный твердый бугорок плоти. Владимир не смог справиться с собой. Он... закричал. Немедленно теплая и властная ладонь легла на его губы. – Тише, душа моя, тише, – зашептал, трогая губами ухо, Михаил. – Весь дом разбудишь. – Какая разница, – целуя накрывавшие его рот пальцы, прохрипел Владимир. – Андрея все равно нет, а Прохор с Павлухой спят так, что хоть из пушки стреляй... – Если так дальше пойдет, мы с тобой не то что дом, весь гарнизон на ноги подымем... Представив себе, как гарнизонная публика, поднятая их воплями как по тревоге, выскакивает из домов в полуодетом виде, пытаясь понять причину переполоха, Корф закашлялся от смеха. – Ты прав, надо что-то придумать. Беда в том, что я не хочу... сдерживаться. – И я не хочу, чтобы ты сдерживался. Мне нравится слышать твой голос... Короче, одевайся, – Репнин сел в постели. – Как это – одевайся? Ты... передумал? – Я не передумал. Я просто придумал кое-что. Одевайся. – Ты куда? – барон безуспешно попытался поймать выскочившего из постели князя. На секунду ему стало плохо от deja vu, но голос Мишеля, натягивавшего штаны, прыгая на одной ноге, успокоил: – Я за лошадьми, а ты буди этих бездельников, пускай из пары одеял скатки сделают да палатку упакуют. Едем на озеро – там нам никто не помешает...