"Кавказъ"

Проводив взглядом Репнина и Корфа, выехавших со двора на рысях, Павлуха зевнул: – Любиться поехали... И перекрестился. – Чего городишь, дурья твоя башка?! – деланно возмутился Прохор. – Чего вижу, то и горожу, – нисколько не обиделся Павлуха. – А коли видишь, так помалкивай. – А считай, что и молчу. С тобой, цыганская морда, что с табуреткой беседовать. – Это за что ж ты меня деревом-то обозвал? – А за то, что, коли с тобой поговоришь о чем, чего другим знать не надобно, то дальше табуретки, на которой сидел, и не пойдет. Ладно, пошли досыпать, а то скоро Андрей Петрович вернется. Ты им пожрать чего положил? – Обижаешь! Полные седельные сумки – и еда есть, и вина бутыль сунул. Пущай... отпразднуют. – Пущай. Господи, сохрани их и помилуй! И Прохор с Павлухой, еще раз задумчиво посмотрев вслед уехавшим господам, пошли досыпать. * * * Сквозь полуприкрытый дверной полог палатки, стоявшей на траве метрах в двух от кромки воды, откровенно заглядывала полная бесстыжая луна, и над темной головой Корфа, склонившегося над лежавшим на спине Репниным, светился мерцающий серебристый нимб. Князь запустил руку в это мягкое, текучее серебро, намотал на палец шелковую прядь... Сильные плечи и руки барона были облиты лунным светом, и Михаил, не отрываясь, смотрел, как этот желтовато-серебряный свет оттеняет выпуклости и впадинки на теле друга. Владимир кончиками пальцев обвел контур запрокинутого к нему лица, коснулся бровей, ощутил, как щекотнули кожу пушистые ресницы, как затрепетали под прикосновениями крылья носа, как дрогнули и раскрылись мягкие чувственные губы... Михаил поймал зубами пальцы и чуть прикусил. У Корфа перехватило дыхание – и возбуждение, несколько улегшееся после ночной скачки, вмиг вернулось. Наклонившись, прижался виском к виску, шепнул: – Никогда бы не подумал, что можешь быть таким... таким... – Каким? – задохнулся, пытаясь поймать губами губы Владимира, князь. – В твоих руках я чувствую себя, как... как скрипка, которую настраивает искусный музыкант. Только вот понять не могу – откуда мой музыкант (он чуть повернулся и быстро, не дав Репнину времени, чтобы отреагировать, поцеловал его в губы) так хорошо осведомлен о том, за какие струнки дергать? – Я кажусь тебе... бесстыдным? – Не кажешься. Ты такой и есть. И это мне очень нравится. – Я просто... – Репнин запнулся. Потом отчаянно продолжил: – Я просто подумал, что мы оба – мужчины, значит, устроены одинаково, и то, что когда-то нравилось в занятиях любовью мне, должно понравиться и тебе тоже... – Предусмотрительный ты мой... И догадливый. Что бы я был без тебя... И барон накрыл своим ртом рот князя. Ненасытные, пылающие губы прижались к таким же обжигающе горячим губам, два встречных дыхания перепутались между собой и слились в одно, языки сначала робко, затем все смелее заскользили по сахарно-белым, крепким зубам, по нежным, чувствительным деснам, шершаво-игриво сплелись между собой и закачались в древнем, как мир, танго... Поцелуй длился вечность – ту самую, что отделяет друг от друга два вздоха. А им показалось – мгновение. И поэтому когда один захотел отстраниться, чтобы глотнуть воздуха, второй потянулся следом – две пары губ, как два дыхания, слились в одно целое, трепетная плоть невыносимо мучительно отрывалась от трепетной, чувственной и чувствительной плоти. Оторвавшись наконец от губ Михаила, Владимир смотрел в бесконечно любимое, сиявшее мерцающим светом в полутьме лицо – и ему казалось, что припухшие от поцелуя, приоткрытые губы темнеют на этом лице, как рана. Миша смотрел на него снизу вверх темными, как смоль, широко распахнутыми глазами, и на дне этих глаз изумрудами на черном бархате высверкивала тайная, далекая, сияющая и призывная зелень. Владимир положил ладонь на горло князю, ощущая, как торопливо бьется пульс, повел чуть вниз – и в беззащитной, трогательной ямочке возле левой ключицы нащупал какой-то бугорок. Отвел ладонь, наклонился, чтобы рассмотреть. – Ах, князь, лада моя... Вам от меня во веки веков никуда не деваться – вы мой. Перед Богом и людьми... – Я и не собираюсь никуда от вас деваться, барон... Но вы бы лучше не отвлекались на всякие высокопарные сентенции. Они мешают вам... целоваться. Владимир едва слышно рассмеялся. – Я просто хотел сказать, что я тебя пометил так же, как ты меня. Здесь у тебя шрамик от моего клинка – помнишь?.. И Корф, стремительно склонившись, легко прихватил зубами нежную кожу там, где высокая белая шея плавно перетекала в плечо. Сильное, гибкое, как у большой дикой кошки, тело выгнулось под ним дугой, князь, не справившись с собой, зарычал, вскрикнул – и рывком перевернул барона, уронив спиной на одеяла, и накрыл грудью грудь. Шевельнулся – темный, твердый от возбуждения, в окружении светлого пуха сосок зацепил другой, такой же возбужденный и твердый, но опушенный темными волосками, и из двух глоток вырвался сдавленный стон. Голова Корфа запрокинулась, подставляя губам Репнина сильную шею. Михаил, чуть куснув ямочку на подбородке, спустился ниже, трогая полураскрытыми губами теплую кожу. Накрыл ртом выдающийся кадык. Владимир сглотнул – и кадык ушел из-под губ князя. Он снова поймал его и легонько сжал зубами. – Ты-ы... – с хрипом вырвалось из уст Корфа. – Мучитель... Устроившись поудобнее на локте, Михаил, не отводя взгляда от искаженного гримасой наслаждения лица друга, лежавшего с закрытыми глазами, пустил свою ладонь в свободное плавание по вожделенному телу. Нежно скользнул по выпуклым мышцам груди, обвел, чуть царапнув ногтем, острые чувствительные соски, тронул их по очереди языком, наслаждаясь странным, немного терпким вкусом желанной плоти, – дыхание Владимира сбилось, он бессвязно зашептал что-то, замотал растрепанной черной головой. Князь наклонился – и Корф, поймав свешивавшийся с его шеи медальон, потянул за цепочку, заставляя Репнина приникнуть к его жаждавшим ласки губам... Поцелуй был нарочито медленным и влажным, уста безжалостно вжались в уста, язык проник глубоко-глубоко, касаясь миндалин, дышать было трудно, но остановиться – еще труднее... Не отпуская рта Владимира, Михаил жестко провел рукой по ложбинке на груди, от горла до живота, сильно погладил рельеф крепкого, как кирпичная кладка, плоского пресса, накрыл ладонью, с наслаждением ощущая, как под его рукой трепещет, дышит живая плоть, как вздымаются и опадают разбуженные его, князя, ласками могучие мышцы. Рука опустилась ниже... Ниже... Еще ниже... Тело барона дернулось в конвульсии, из прокушенной им губы князя потекла кровь. Михаил остановил руку, чуть отстранился – и одним движением накрыл тело друга своим. Его бунтующая, грозящая взрывом мужская плоть заскользила по плоти Корфа, сильные бедра раскрылись, давая простор для взаимного проникновения, оба одновременно качнули чреслами навстречу друг другу, чисто инстинктивно ища более тесного контакта – и где-то в самой глубине существа Владимира родилась волна крупной дрожи, от которой свело мышцы. Вырвавшись наружу, она докатилась на самый верх – и без задержки перетекла в тело Михаила, заставила на долю секунды захлебнуться сердце, скрутила в тугой жгут мускулы живота и канула где-то в глубине его существа... Два тела вошли в пронзительный резонанс, двое мужчин неуловимым, но очень согласованным движением достигли желаемого эффекта – и задышали глубоко и медленно, давя рвавшийся наружу не то стон, не то крик. * * * Владимир первым пришел в себя. Глубоко вздохнул – дышать было трудно, тяжелое жаркое тело Михаила вдавливало его в одеяла. Но эта тяжесть была приятной – она давала ощущение защищенности и от нее не хотелось избавляться. Поэтому, едва почувствовав, что Миша, тоже потихоньку отходивший от оргазма, попытался скатиться с него, Корф немедленно обхватил его руками. – Нет, не надо. Полежи так еще... – Я же раздавлю тебя... – Не раздавишь. – Как ты дышишь-то? Я ж тяжелый. – Ну, дышу как видишь. Мне даже... нравится. И едва слышно рассмеялся. – Никогда не мог понять, как женщины, держа на себе такую тяжесть, могут испытывать какое-то удовольствие. Теперь понимаю... Он запустил пальцы в мягкие, чуть влажные волосы Миши, встрепал их еще больше, погладил затылок, шею, плечи, задержал движение, нащупав шрам под лопаткой, скользнул дальше – и накрыл ладонями упругие, чуть подрагивавшие под его поглаживаниями ягодицы. – Спасибо тебе, – шепнул, поймав губами нежную мочку уха. И кончиком языка нырнул в ушную раковину. Михаил, ощутив, как неожиданно быстро начало возвращаться только что удовлетворенное желание, застонал и все-таки скатился на бок, лег рядом, прижавшись щекой к груди друга и водя бедром по его бедру. Владимир приподнял мишино лицо за подбородок, тщась в полумраке разглядеть выражение глаз. – Как... твои сомнения? Ты не разочарован?.. – Я?! Разочарован?! Ты... шутишь или издеваешься? Как я могу быть разочарован, если я... если я чуть не умер от наслаждения?! – Ну я не знаю... Это ведь ты твердил: а вдруг нам не понравится... – Я... – упавшим голосом согласился князь. – Я хотел обезопасить нас обоих от... – Эй, – прервал друга барон, – я тебя ни в чем не обвиняю. Я просто хочу знать – тебе было так же хорошо, как мне? – Не так же, – пробормотал, высвобождая подбородок из хватких пальцев Корфа, Репнин. – Мне было гораздо лучше. – Это почему же? И – прости – с чем ты сравнивал? Откуда тебе знать, КАК было мне? Князь, приподнявшись на локте, хотел что-то возразить, но передумал – и расхохотался. После паузы за другом последовал и барон – до него тоже дошла абсурдность затеянного ими диспута. – Володя, – внезапно посерьезнел Репнин. – Мне еще никогда в жизни не было так хорошо. Я даже забыл, на каком я свете. Впрочем, это не важно. Важно лишь, что на каком бы свете я ни был, ты – со мной. – Я с тобой... – эхом отозвался Корф. И бережно, стараясь не потревожить раненого плеча, лег сверху, укутав всем собой Михаила. И еще раз про себя подивился, как их тела подходили друг другу – так, словно были специально созданы для того, чтобы соприкасаться по всей длине, совпадать по всем параметрам, услаждать друг друга всеми мыслимыми способами. Вот сейчас они не предпринимали никаких действий, просто лежали, не шевелясь, прижимаясь кожей к коже, грудью к груди, животом к животу, вновь оживающими чреслами к чреслам, и это уже было достаточно, чтобы испытывать непередаваемое наслаждение. Михаил поймал ладони Владимира, переплел пальцы с пальцами, сильно сжал. Владимир спрятал пылающее лицо в изгибе его шеи, тронул губами, прошептал: – Я люблю тебя. И не услышал – почувствовал ответное признание, дуновением ласкового ветерка тронувшее кожу возле уха: – Я тоже люблю тебя... И после паузы: – Я где-то слышал, что любовь – это болезнь, при которой душа стремится покинуть тело, чтобы слиться с другой душой... Приподнялся на локтях, заглянул в бездонные глаза: – И тебе нравится думать, что мы... больны? – А мы (с усмешкой) ...здоровы? – Не знаю, как ты, а я здоров. Вполне. Чувствуешь? – и Владимир провокационно нажал бедрами на бедра, вдавливая свою наливающуюся силой плоть в плоть друга. Михаил застонал, сделал встречное движение, закинул ногу на ногу барона, заплел, прижал его к себе с еще большей силой. – Конечно, мы оба здоровы, – прохрипел едва слышно. – Противно думать, что все, что между нами, лишь плод воспаленного воображения. Предпочитаю... Предпочитаю любить тебя в здравом уме и твердой памяти. – Отважный мой, – Корф жестко, даже причиняя некоторую боль, поцеловал друга. И тут же смягчил прикосновение, и боль ушла, оставив лишь тревожащее, вызывающее желание послевкусие. – К тому же мне гораздо больше нравится другое высказывание: о том, что дружба – или любовь – это одна душа, живущая в двух телах... – Ага... Понял теперь, откуда ты так хорошо знаешь, как разбудить мое желание единственным прикосновением... Продолжить князю не удалось – барон запечатал его рот поцелуем. Их губы вновь были заняты любовью. Изощренно. Изысканно. Неутомимо... * * * – Мне можно коснуться тебя... здесь? Теплая ладонь трепетно легла на ядреную ягодицу барона. – Да. Да... – последовал немедленный ответ. – Я хочу... Хочу. Но я не знаю... – Ш-ш-ш, – продолжая ласкать упругую, соблазнительную плоть, прошептал князь, покусывая мочку уха. – Если тебе будет... неприятно, ты скажешь – и мы остановимся. – Нет. Не хочу останавливаться... Только ты... только ты сможешь навсегда стереть те воспоминания... И заменить их другими... Я... хочу тебя. Там... Внутри... – Да, родной, да, я знаю. Я вижу, как ты меня хочешь. – Быстрее... – выдохнул барон. Но быстрее не получилось. Князь был бережен, дотошен и методичен. К тому моменту, как его губы добрались до заветной цели, барон, доведенный ласками друга до полного исступления, судорожно извивался на ставших влажными одеялах и сбивчиво шептал: – Мучитель... Инквизитор... Палач... Что ты со мной делаешь... Хочешь, чтобы я умолял тебя? Ну так я умоляю... Наконец Михаил сжалился над жертвой своей любви, коснулся губами правого полушария. Поцеловал. Поддавшись соблазну, легонько укусил, оттянув упругую кожу зубами. И, уступая порыву, храбро запустил язык в вожделенную ложбинку... Кончик коснулся горячей нежной выпуклости – тело барона подбросило вверх. – Ми-иша... – низко, протяжно, хрипло и вибрирующе простонал Корф. Князя затрясло. Пытаясь справиться с захлестывавшим его желанием, он остановился, потерся лицом о поясницу. Перевел дыхание. И снова проник языком в заветную темноту. На этот раз нащупал что-то твердое. И по тому, как только что жившее, бившееся в его руках, извивавшееся в мучительной истоме тело Владимира окаменело, понял: шрамы... Проклятая память о той нагайке... Владимир, кажется, перестал дышать. Беспомощно мочалил зубами угол одеяла, давясь слезами. Изо всех сил пытался справиться с навалившимся невесть откуда ужасом, в ушах звенело, сквозь звон звучал мерзкий голос, который он, как казалось, давно забыл, издевательский смех, собственные сдавленные стоны, вскрик, ругательства, опять смех... Краем помутившегося сознания он сознавал, что все это происходило когда-то давно, не сейчас, что сейчас с ним рядом любимый и любящий, бережный, нежный и осторожный человек, который никогда, ни при каких обстоятельствах не причинит ему боли и страдания, но тело, поддавшееся панике, отказывалось повиноваться. И тут как сквозь вату до него донесся голос: – Володя, душа моя, очнись. Володя, это я, Михаил, я люблю тебя, я не сделаю тебе больно... Слышишь меня? Радость моя, очнись, отбрось эти воспоминания, вернись ко мне... И в этом голосе отчетливо слышались слезы. И страдание. И это вырвало барона из кошмара. Владимир пришел в себя и почувствовал, как дрожали судорожно обнимавшие его руки, каким влажным было прижимавшееся к его спине лицо, как срывался шептавший успокоительные слова голос... Он высвободился из объятий князя, встал перед ним на колени, притянул к себе, обхватил руками за спину, покрыл быстрыми поцелуями мокрое от слез лицо. – Прости меня, прости... Перестань. Все позади. Мы вместе. Мы справимся. Слышишь? – Я должен был прийти за тобой скорее... Я тянул, чего-то ждал... – всхлипывал, не слыша бормотаний Корфа, Репнин. – Я виноват. Виноват! Я не знал... Не думал, что с тобой ТАКОЕ посмеют сделать... Господи, какой же я дурак! Как я посмел коснуться тебя... – Нет, Миша, нет, не выстраивай между нами этой стены, – Владимир взял в ладони лицо князя, заглянул в глаза. – Когда я сказал, что хочу тебя, я сказал правду. Я ... хочу испытать это с тобой. Я хочу знать, как это бывает, когда... с любовью... Слышишь? Дай мне слово, что сделаешь это для меня. И крепко поцеловал, требовательно раздвигая безвольные, мягкие, трепещущие губы, властно проникая языком во влажную горячую темноту. Михаил подчинился поцелую, всхлипы утихли, слезы высохли, руки, обнимавшие тело барона, перестали вздрагивать. Углубляя поцелуй, барон ощутил, как возвращается возбуждение, как их обоих снова охватывает страстное желание близости. – Я сделаю это для тебя, – почувствовали его губы произнесенные Михаилом слова. – Клянусь. Ты забудешь обо всем. Будешь помнить только меня. Знать, что только я касался твоего тела там, где не касался больше никто. Целовал тебя так, как никогда и никто не целовал... Это обязательно будет. Но не сейчас... Сейчас я хочу, чтобы ты... Чтобы ты взял меня... Ничего не говори (трепещущая ладонь легла на горячие губы барона, запрещая ему возражать). Так будет правильно... Я хочу, чтобы так было. И, выпустив друга из объятий, князь опустился на сбившиеся одеяла, не отпуская взглядом взгляда Корфа, провел руками по своей груди – Корф, следивший за тем, как коротко подстриженные ухоженные ногти Михаила легко царапнули мгновенно ставшие твердыми аккуратные соски, судорожно сглотнул, – согнул в колене правую ногу, слегка отвел в сторону... У барона пересохло во рту. Ладони стали влажными. А его мужское естество взбунтовалось так, что стало больно. Потянувшись, он поцеловал колено, скользнул губами вниз по внутренней поверхности бедра – Миша задрожал, прерывисто вздохнул, судорожно зажмурился, не в силах смотреть на то, как темная голова Владимира опускается все ниже и ниже. Наконец жаркое дыхание опалило чувствительную кожу там, где длинные красивые ноги князя вливались в торс, язык прочертил влажную дорожку – из горла Михаила прорвался низкий, грудной стон, – и барон почувствовал, как его щеки коснулось что-то твердое, шелковистое, обжигающе горячее. Лицо и шею залило краской, однако смущенный, не слишком умелый еще, но вдохновенный любовник пересилил собственное смятение и... тронул губами колонну каменно напряженной плоти. И тут же резко отстранился – если бы он промедлил хоть долю секунды, князь, чье тело от неожиданного прикосновения скрутило и подбросило вверх словно пружиной, коленом выбил бы барону зубы. На мгновение в палатке стало тихо. Не было слышно даже дыхания. Двое замерли, всматриваясь друг в друга широко распахнутыми, одинаково черными от едва сдерживаемой страсти глазами. – Ты действительно хочешь этого? – хрипло, едва выговаривая слова, произнес Корф. Язык с трудом ворочался в пересохшем от незнакомых и оглушительных эмоций рту, и для того, чтобы сформулировать мысль, требовались невероятные усилия. – Это... Это больно и... и... и унизительно. Я помню... – Больно и унизительно только тогда, когда тебе осознанно хотят причинить боль и унижение, – охрипший голос Михаила казался незнакомым, но звучал странно успокаивающе. – Я не верю, что ты способен причинить мне страдание, телесное или физическое. Я хочу, чтобы ты и сам убедился, что в любви не может быть ничего стыдного или запретного. В конце концов это же именно ты назвал то, что между нами, любовью. Я тебе поверил. И знаю – боли не будет... Он приподнялся, опираясь на руки, обнял ногами Владимира за талию, сжал бедра – Корф забыл, как дышать. Потянулся, заскользил грудью по груди, царапая сосками кожу, куснул шею возле нижней челюсти, провел губами по губам, тронул верхней губой нижнюю, нижней – верхнюю, прошептал, прижавшись ртом ко рту: – Ничего не бойся. Просто будь... аккуратен. И все получится. И поцеловал. Требовательно и успокаивающе одновременно. Владимиру оставалось только догадываться, как Михаилу на самом деле тревожно. Но князь держался великолепно, никак не выдавая ни своей неуверенности, ни страха, – раз и навсегда решив, что хочет ЭТОГО, он всячески старался внушить уверенность и ему. За что Владимир был безумно другу благодарен. Если бы не мишина самоотверженность, то он – стыдно признаться! – скорее всего сбежал бы. Впрочем, об этом князю знать было вовсе необязательно! Барон обхватил друга руками за спину, бережно опустил на одеяла, провел ладонью по горлу, груди, животу, бедрам, икрам, обвел пальцем высокий аристократичный свод узкой стопы, вернулся обратно – и повторил весь путь снова. Поцелуями. Целовал и покусывал, не пропуская ни миллиметра чуть солоноватой на вкус, влажной на ощупь, гладкой, остро и чисто пахнувшей потом и отчего-то сандалом кожи. Поначалу каждый третий поцелуй превращался в укус, затем каждый второй... Подчиняясь желанию, накрыл ртом живот, запустив язык в соблазнительную впадинку в центре, запоминая уникальный, ни на что не похожий вкус кожи своего друга. Пальцы князя запутались в его шевелюре, поглаживая, теребя, направляя... – Кажется, нужно что-то такое сделать, чтобы... чтобы не было боли... Я только никак не вспомню, что... – прохрипел, уткнувшись лбом в твердый живот Михаила. И ощутил, что друг... смеется. – Нет, Миша, ты все-таки невыносим, – пробурчал, отлепляя повлажневший от пота лоб от тела Репнина. – В такой... ответственный момент и ржешь самым бессовестным образом. – Прости, – захлебнулся смехом князь. – Ничего не могу с собой поделать. Ты такой... трогательный со своими мыслями вслух... Сил нет! Господи Боже, кто бы мог подумать, что мой благовоспитанный друг хотя бы теоретически имеет представление о... м-м-м... мужской любви! – Не вижу ничего смешного. Можно подумать, вы, ваше незапятнанное сиятельство, в юности не страдали повышенной любознательностью... В московском кадетском корпусе скабрезных стишков не читывали-с, князь? Ни за что не поверю! – Ой, Володя, молю – не измывайся надо мной, пожалуйста. И не отвлекайся от дела по пустякам. Довел меня, понимаешь, до состояния студня – и в теорию вдарился. Инквизитор! – Я не хочу, чтобы тебе было больно, – тихо и виновато пробормотал Корф. – А мне не будет больно. Я люблю тебя. И доверяю тебе... Только не останавливайся больше... А то я умру от неудовлетворенного желания! Тебе же хуже будет. – Ну, смотри у меня. Сам напросился. Будешь орать, умолять будешь, чтобы я остановился, а я не послушаю, – с шутливой угрозой произнес Владимир, опрокидывая князя навзничь и зажимая зубами левый сосок. – Не дождешься... Меня на слабо не возьмешь... – задыхаясь, прошептал чуть не теряющий сознание от желания Михаил. Вербальная пауза была короткой, но она позволила барону немного отрезвить затуманенное страстью сознание, и мозг справился с поставленной задачей, подключив к природным инстинктам полученные еще в кадетском корпусе и офицерском училище инженерно-физические познания. Например, о трении. Однако, испытав минутное облегчение, Корф немедленно впал в панику – память услужливо подсказала, что подручных средств нет. Но поручик Корф не был бы поручиком Корфом, если бы не нашел выход из, казалось бы, безвыходной ситуации. Он вовремя вспомнил, как вело себя его тело, когда Миша ласкал его... ТАМ. Он осторожно перевернул князя на живот. Лег сверху. Полежал, переводя дыхание и прислушиваясь, как дышит друг. Потерся лицом о затылок, укусил – и отнюдь не слегка – за основание шеи там, где заканчивались волосы. Князь вздрогнул, но не проронил ни звука. – Месяц стричься не будешь, – зашептал, покусывая ухо, – чтобы скрыть следы от моих зубов... – Не волнуйся – я найду, как тебе отомстить... Тоже будешь ходить лохматым... Рывком поднялся, сел, проведя ногтями по позвоночнику и с наслаждением слушая, как рычит под его ласками Михаил. Наконец руки легли на ягодицы. Сжал так, что понял – синяки останутся. Но Михаил стерпел и это. «Господи, что я делаю? – пронеслась в голове паническая мысль. – Я же не хотел причинять боли?!» И тут же, словно устыдившись своего порыва, склонился, целуя потревоженную плоть. Мягко. Влажно. Не только губами – всем ртом. Ощутил, как блаженно расслабился под ним князь, как раздвинулись, приглашая продолжить, могучие бедра. И, не дав себе времени на сомнения, нырнул языком в теплую ложбинку между полушариями. Быстро нашел цель, провел вокруг, спустился в промежность, снова вернулся к нежному бугорку и вдруг, преодолевая сопротивление, запустил кончик языка внутрь. Михаил вскрикнул и перестал дышать. Владимир тут же приподнялся на руках. – Что? Перестать? – Я тебе престану, – послышался сдавленный голос. – Вспомню, как дышать, и та-ак тебе перестану... – Сдается мне, ты, душа моя, не в том положении, чтобы угрожать... – А я и не угрожаю, – едва слышно прохрипел князь. – Я... умоляю – не останавливайся... И барон внял мольбам друга. За несколько минут он превратил блестящего офицера и дворянина, отчаянного рубаку и дуэлянта, самоуверенного и ироничного, азартного и авантюрного князя Репнина в изнемогающее от страсти, бесстыжее в своих желаниях существо. И это существо Корф обожал. – Теперь можно, – шептал, мотая золотистой головой, Михаил. – Я готов. Я больше не вынесу этой пытки. Давай же, Володя, давай, хватит измываться... Я молю тебя – отдай мне себя... Вывернувшись из рук друга, Репнин лег на спину, развел бедра, ни мало не стыдясь откровенности позы, призывно протянул к Владимиру руки. – Ну давай же. Хочу тебя. Хочу видеть твои глаза, целовать твои губы, умирать в твоих руках. Пожалуйста... И Корф, преодолев последние сомнения, сдался. Ослепленные желанием, они не сразу нашли удобное положение. Но, объединив усилия, справились-таки. Владимир навалился на князя всем телом, до крови закусил губу, сражаясь с подступающим оргазмом, нащупал вожделенное отверстие – и вошел. Там, куда он попал, было влажно, жарко и очень тесно. Тело Михаила содрогнулось – и плоть барона оказалась зажата словно тисками. В глазах стало темно. Владимир замер, оглушенный, обездвиженный, задыхающийся. Через мгновение продолжил движение. Мучительно медленно. То и дело останавливаясь, чтобы справиться с бешено колотившимся сердцем, чтобы убедиться, что другу не больно, что с Мишей все в порядке, что с ними обоими все в порядке. В первый момент тело Репнина пронзило острым приступом боли, и он, пряча ее от друга, зажмурился изо всех сил, закусил губу, пытаясь не закричать. Понимал, что если не сможет сдержаться, никогда больше не заставит Корфа отважиться на подобное. И, пытаясь быстрее преодолеть собственную постыдную, как он считал, слабость, сделал резкое встречное движение – и фактически нанизал себя на мужскую плоть Корфа. Боль, взорвавшись перед глазами огненными брызгами, почти мгновенно прошла. И уступила место странному, волнующему, опьяняющему ощущению заполненности. Поняв, что главное произошло, оба, слившись наконец-то в единое целое, некоторое время лежали, не шевелясь, привыкая друг к другу заново. Первым ожил Владимир. Приподнялся на руках, окинул взглядом распростертое под ним тело. Тело его любовника, полностью подчиненное его власти, его желаниям, жаждущее его, Владимира, ласк. Закусив губу и с трудом подчиняя воле разума бунтующую плоть, сделал первое короткое движение. Михаил застонал. Низко. Хрипло. Протяжно. Звук, рвавшийся откуда-то из глубины груди, не был похож на человеческий. Пальцы князя намертво впились барону в плечи, ногти оставляли на коже глубокие царапины. Владимир снова перестал двигаться, чуть выпрямился, сжал ладони Репнина, сплел пальцы с пальцами и завел руки князя за голову – и снова качнул тазом, на этот раз тягуче, глубоко, медленно... Он смотрел в одухотворенное блаженством лицо друга, слушал, как мучительно-сладострастно выстанывал Михаил его имя, и ощущал себя... выздоравливающим. Воспоминания, еще недавно сводившие судорогой душу, отступали, таяли, растворялись от радостного осознания того, что ЭТО может быть причиной не позора, а счастья, может доставлять не мучения, а радость. Михаил отдавался ему весь, без остатка, дотла сгорал под пышущим жаром телом Владимира, и снова возрождался к жизни, как Феникс из пепла, – и исцелял его измученную душу, очищал оскверненное насилием тело. Наконец Репнину надоело быть в пассиве, ему захотелось не только следовать за желаниями Корфа, но и самому диктовать эти желания. Он обнял ногами гибкую талию барона, изо всей силы вжал его в себя, поймал на противофазе, ответил толчком на толчок, продолжил движение, одновременно сокращая внутренние мышцы, – и Владимиру показалось, что по его жилам вместо крови побежал жидкий огонь... Михаил высвободил руки, оплел шею и плечи, заставил барона навалиться на него всей тяжестью, так, что между их разгоряченными телами не осталось места даже для тончайшей полоски шелка, накрыл своим жаждущим контакта ртом рот своего любовника – и, когда обоих настиг ураган сильнейшего, опустошительного, второго за ночь оргазма, закричал. Крик любви далеко разнесся над озером, докатился до предрассветных гор, отразился переливчатым эхом и вернулся обратно. Где-то далеко, отзываясь на этот звук, низко заржал Басурман, которому звонко вторила Ласточка. Стремительный перестук копыт замер возле палатки. Продравшись сквозь туман, окутывавший сознание, Владимир оторвал от груди Михаила растрепанную голову, чуть подтянулся на руках, прижался вспотевшим лбом ко лбу, потерся кончиком носа о нос, прошептал, трогая искусанными в порыве страсти губами такие же истерзанные губы: – Ну и здоров ты орать, душа моя... Басурмана вон перепугал чуть не насмерть... – Ничем не могу ему помочь... Не моя вина, что хозяин у него... м-м-м... сам ровно жеребец. Корф против воли рассмеялся, пряча пылающее лицо в изгибе шеи князя, руки и ноги Михаила разжались, и барон соскользнул на бок. – Ты как? – спросил с тревогой. – Мертв... – Сам напросился... – Ничуть не жалею. Это было... Не знаю, как описать. Словно пожар внутри, взрыв порохового склада... Нет, не то... Нет у меня слов. А... как ты? – Ты меня исцелил. Я... – Ш-ш-ш... Молчи. Не надо ничего говорить... – Да не перебивай ты! Я просто хотел сказать, что абсолютно и бесконечно счастлив. Засыпая в объятиях князя, Владимир, положив голову ему на грудь, поцеловал покоившийся в ложбинке свой подарок – старинный бронзовый динар – и едва слышно прошептал: «Мой...» * * * Вернувшийся домой, как водится, под утро князь Андрей Долгорукий вошел в гостиную – и замер, рассматривая открывшуюся его глазам картину. Стол, застланный алой скатертью с белой, тонко отделанной мережкой полотняной подложкой. Оплывшие свечи в дорогих подсвечниках. Хрустальные бокалы с недопитым шампанским, откупоренная бутылка этого самого, уже выдохшегося напитка, плавающая в серебряном ведерке. И посреди разоренного стола - хрустальная чаша, полная чуть увядших белых роз. Князь медленно перевел взгляд на двери спален. Обе – и комната Михаила, и комната Владимира – были открыты. Сделав шаг, заглянул внутрь. Мишина постель была идеально застлана – в ней явно никто не спал. Кровать же Корфа была разобрана, простыни сбиты, подушки смяты, одна валялась на полу, темно-зеленое покрывало турецкого шелка свисало с одной стороны постели... – Вы все-таки решились на это, – тихо проговорил Андрей. – Бедные мои... (он перекрестился) Да простит вам Господь этот грех, как я простил...