***
Конан впервые встретила Тоби в медицинском учреждении. В то время она была просто медсестрой-стажёркой — такой молодой и невинной — и в один день буквально врезалась в своего будущего жениха. Девушка была так измотана после утомительной ночной смены, с трудом тащилась, сопротивляясь намерению уснуть прямо на холодном полу больницы, но усталость как рукой сняло, как только она на кого-то налетела, тут же облив его горячим кофе. Конан взвизгнула (но теперь она никогда не признает этого), резко развернулась, чтобы стряхнуть с себя обжигающую жидкость, и запуталась в собственных ногах. У неё бы точно было сотрясение мозга, если бы не сильная рука, которая обвила ее талию, не дав упасть. (Она влюбилась в тот момент.) (Не то чтобы она когда-либо собиралась это принять.) Как бы банально это ни звучало, но это была любовь с первого взгляда. Она и предположить не могла, что когда-то увлечётся молодым человеком гораздо младше себя. Ему тогда было всего шестнадцать, а ей двадцать три — Тоби ещё не был совершеннолетним — но он излучал странную ауру уверенности в себе, которая прямо заманивала девушку в его объятия. Несмотря на то, что парень был одет в уродливую больничную одежду, он бродил по коридорам как преследующий хищник, а с его изуродованных губ не сходила коронная самодовольная улыбка, которая одновременно пугала врачей и очаровывала молодых медсестёр. В этом учреждении было не так много интересных пациентов, поэтому Конан провела первые несколько месяцев после их роковой встречи, посвящая всё свободное время этому странному мальчишке. Он мало говорил, потому что его ответом на любые вопросы были в основном ухмылки и пристальный взгляд. Проводить с ним время — означало подписаться на жуткое нервное безмолвие. Собственно, это было такого рода молчание, которое невольно заставляло задуматься, размышляет ли он над способами убить тебя, пока ты спишь. Да. Такая гнетущая тишина. Этот ребёнок был жутким. А Конан была без ума от него. Большую часть времени Тоби яростно рисовал в своем альбоме — красные и чёрные линии формировались в сумасшедшие наброски, от которых глаза Конан искрились в восхищении, а губы изгибаться благоговейном страхе — и когда он не пугал остальной персонал своими ужасными скетчами, он рисовал свой портрет. Конан задавалась вопросом, не рисует ли он то, как представляет себя без ожоговых рубцов, омрачающих половину его лица. Эскизы всегда были такими идеально красивыми. Шрама не было, а тёмные глаза, казалось, сверкали даже на чёрно-белых карандашных набросках. Его автопортреты всё время улыбались, отражая светлую мальчишескую усмешку, которая совсем не вписывалась в образ сломленного парня, которого она привыкла любить. Когда она спросила об этом, мальчишка просто игриво подмигнул и выдавил свою излюбленную ухмылочку, снова погрузившись в молчание. Зная, что он больше ничего не ответит, Конан оставила вопросы при себе и продолжила наблюдать за ним в тишине. Только после его семнадцатилетия до неё наконец дошло, что Тоби рисует не своё лицо.***
— Большинство людей избегают меня, ты знаешь? Конан моргнула, слегка дёрнув головой и переключив пристальное внимание с его зарисовок на его изувеченное лицо. На этот раз он улыбался — не кривая довольная ухмылка, которая нервировала его врачей, а настоящая, искренняя, с намёком на незапятнанные автопортреты, заполняющие добрую половину его блокнота. Его черты смягчились, сгладив постоянную угрюмость изуродованных губ. Честно говоря, выглядело это довольно мило. — Я — не большинство людей, — ответила она, несмотря на своё первоначальное удивление, не желая терять шанс на разговор, когда он, наконец, открылся ей после двух месяцев, проведённых в полной тишине. — И мне нравится смотреть, как другие рисуют. — А ты сама чем-нибудь увлекаешься? — промямлил Тоби, возвращаясь к накладыванию теней на ярко улыбающийся автопортрет. — Если умение липнуть к людям можно считать искусством, то я профессионал, — она осторожно улыбнулась, протягивая руку к бумажному цветку в своих волосах и предлагая его мальчику. — А вообще, я хорошо разбираюсь в оригами. Тоби снова ухмыльнулся ей, слегка изогнув губы, но всё равно принял цветок. Конан не успела и глазом моргнуть, когда он как бы невзначай вытащил иглу, которой у него, само собой, не должно было быть, и приколол бумажный подарок к своей поношенной больничной рубашке. — У тебя не должно этого быть, — невозмутимо отрезала она. Тем не менее, не сделала никаких попыток конфисковать предмет. — Тогда тебе нужно прекратить их мне контрабанировать, — парировал он, вращая в руке скальпель, который ранее находился у неё в кармане. (Его она тоже не должна была приносить с собой.) Конан просто улыбнулась. Это было началом их отношений.***
Какаши задаётся вопросом, какова его роль в этой запутанной связи. Это ведь не роман, потому что Обито не изменяет Конан. Синеволосая женщина прекрасно знает, что делает её жених с Какаши в их собственной постели. Несколько раз ночью Конан возвращалась с работы, заставая Обито, держащего в своих руках запястья Какаши, бёдра которого дрожали между ног Учихи, расставленных практически на шпагат. Женщина не повела и глазом, войдя в комнату и увидев своего жениха на кровати с другим человеком. Вместо этого Конан склоняется, чмокнув покрасневшую щёку Обито, проводит острым накрашенным ногтем по дрожащей челюсти Хатаке, бросает свои серьги на комод и следует в ванную, чтоб принять душ. К тому времени, как она закончит, Обито уже будет ждать её у двери, а после захватит в объятия и увлечёт в страстный поцелуй, пока ослабший Какаши будет силится подняться с постели. В тот момент, когда в поле зрения Обито появляется Конан, в сторону Какаши больше не падает ни одного взгляда. Это больно. Какаши обычно не выдерживает и поцелуя пары, в его груди начинает пылать. Он должен выйти из комнаты, пока его кровоточащее сердце не треснуло ещё сильнее. Он никогда не ложится спать рядом с Обито. Ни разу за эти семь месяцев их отношений. Ни разу Обито не обнял его, использованного, и не предложил ему разделить постель до утра. Какаши всегда будет один, и его спутниками останутся только синяки и следы от смазки, напоминающие о том, что между ним с Учихой что-то было. Когда он терял сознание посреди секса, то просыпался уже вне комнаты, брошенный на кушетку и наспех накрытый тонкой простынёй поверх обнажённого тела. Какаши обычно не ждёт, когда проснётся Обито или Конан. Ему кажется, что он больше не вынесет наблюдать за их любовью со стороны. Но сегодня Хатаке не просыпается в холоде и одиночестве на диване. Он просыпается с непривычной тяжестью на плечах, горячим спокойным дыханием, обжигающим шею сзади, и забавным взглядом Конан, направленным в его сторону. Какаши не осмеливается шевелиться — беспокоится, что если он это сделает, то Обито проснётся, и этот мгновение кончится, — и всё-таки его дыхание прехватывает от приятной неожиданности, когда Обито передвигается и притягивает его ближе к себе в крепкие объятия. Тёплый. Обито такой тёплый. Какаши хочет утонуть в этих руках. Он хочет, чтобы время остановилось, чтобы как можно дольше оставаться в этом тепле. Конан улыбается ему лучезарной улыбкой — слишком светлой, даже светлее ещё не взошедшего солнца — склонив голову в сторону своего жениха, и продолжает бродить по комнате, роясь в своей сумочке и собирая в неё вещи. — У него вчера был рецидив, — говорит она, потянувшись к одному из шкафов, чтобы достать оттуда туфли на каблуках. — Убедись, что он выпьет таблетки, когда проснётся, хорошо? Рецидив. Какаши так отчаянно хочет спросить, искренне волнуясь за здоровье Обито. Он в курсе, что Учиха страдает каким-то расстройством личности — предположение, основанное на его склонности иногда, будто по щелчку, менять настроение и вести себя настолько по-детски, что это реально нагоняет жути. А порой дезориентированный Обито замирал в трансе, прежде чем его внезапно начать вести себя жестоко. Он хочет спросить об этом. И он действительно хочет узнать правду. Это единственный побочный эффект после его прыжка с седьмого этажа? Или есть ещё что-то с более затяжным эффектом, который влияет на здоровье и поведение Обито? Как же Учиха получил свой шрам от ожога? Случилось ли это, когда одна его личность снова сменилась на другую? Какаши заметил, что у детской версии Обито есть склонность к безрассудности, которая граничит с опасностью. Хатаке всерьёз обеспокоен. Но он не лезет в это, опасаясь, что может перейти черту, слишком глубоко вдаваясь в принесённую им же беду. Ведь Обито стал таким именно из-за него. Он не имеет права совать в это нос. Всё же Какаши ничего не может сделать, но внезапно вздрагивает, когда Конан наклоняется перед ним, чтобы чмокнуть Обито и следом оставить такой же поцелуй на его щеке. Затем она, довольная, уходит, счастливо примурлыкивая — дверь за ней захлопывается. Оставшись наедине с любовью всей своей жизни, Какаши придвигается к нему, уткнувшись в обнаженную грудь. Он наслаждается звуком ровного сердцебиения, радуясь тому, что Обито выжил, осторожно протягивает руку, чтобы поправить его чёлку, и кончиками бледных пальцев с любовью провести по его шраму. Ему понадобится целая минута, чтобы подумать, набраться смелости и неуверенно склониться поближе, чтоб поцеловать Учиху в лоб. Он любит его. Он действительно очень любит этого человека. Но, Обито его ненавидит.***
Мадара отказывался слышать длинный ровный писк. Он отказывался признать это, несмотря на мягкое давление со стороны медсестёр, которые отвели их троих в сторону, пока врачи пытались реанимировать его умирающего сына. Мадара ощущал себя странным образом оторванным от происходящего, словно бы смотрит на всё через стекло. Рядом, спрятавшись за его правый бок, издала тихий удушающий стон Наори, сжимая его руку смертельной хваткой. — Обито. Это был голос Наори — его бывшей жены, у которой был просто стальной хребет, и ничто не могло вывести её из себя просто так, — и теперь этот голос произносил имя их сына прерывистым шокированным шёпотом. Это была пытка. Мадара был фактически одним из самых влиятельных людей мира. Толпы падали к его ногам, чтобы заслужить благосклонность. Он обладал буквальной властью над значительной частью нации, будучи главой клана Учиха — одной из выдающихся семей, чьё происхождение восходит к королям и знати древних династий страны Огня. А сейчас он был так никчёмно беспомощен. Он ничего не мог сделать сейчас, оставалось лишь держаться вместе с родными. Он ничего не мог. Ничего. Сердце Мадары сжалось, когда врачи отступили от кровати с сочувствующим выражением на лицах. Длинный звуковой сигнал продолжал свой писк.***
По прошествии восьми месяцев со встречи выпускников Какаши начал думать, что, возможно, для них с Обито ещё не всё кончено. Теперь Учиха стал к нему мягче. Секс всё ещё грубый и грязный ― успешно заставляющий Хатаке чувствовать стыд и растоптанность по его окончании ― но даже во всём этом проскальзывала какая-то патологическая нежность. Обито стал уделять внимание уходу за ним. Теперь он заботился об измученном теле Какаши, тогда как раньше просто оставлял его, осквернённого, наедине с самим собой. Мягких поцелуев и объятий стало больше, чем в предыдущие месяцы. Эти перемены погружали Хатаке в дежавю, напоминая о коротких моментах после того, как он окончательно сломил Обито и обращался с ним практически идентичным образом ― бесконечный цикл насилия и заботы. Он не гордится этими воспоминаниями ― нет, не теперь ― но хочет, чтобы сейчас всё кончилось иначе. Возможно, их исковерканные отношения ждёт хеппи-энд. Это нездорово. Он знает, что такая связь совершенно ненормальна. Но он заслужил это, так? Память о сломленном мальчике, подчинённом его навязчивой страсти, тянется сквозь года. Хатаке обманывался, думая, что делает всё ради того, чтоб удержать свою любовь подле себя, и если Обито считает необходимым «лечить» Какаши его же «лекарством», то как он смеет возражать? Он заслуживает всего этого. И, вероятно, если он выдержит ― всё обернётся к лучшему для них обоих. Если он позволит Учихе сжигать его всем тем накопленным за десять лет гневом до тех пор, пока огонь не обратится мерцающими угольками в пепле воспоминаний ― тогда, может быть, придёт спасение. Только тогда появится шанс быть прощённым. Только так они могли бы обрести истинную близость на этот раз. Всё-таки теперь-то Обито стал к нему благосклоннее. Какаши часто просыпается в его объятьях, согретый и закутанный в мягкие простыни чужой постели, не то, что раньше, одинокий и замёрзший на диване. Видимо потому, что Конан каждую ночь куда-то исчезает, говоря, что уходит «на работу». И Хатаке страдает от своей тайной мечты о том, чтоб их союз рухнул. Конан на самом деле очень хорошая девушка. Она не заслуживает быть жертвой его эгоистичных желаний. От чувства вины за собственные мысли Какаши выскользнул из рук Обито, невольно улыбнувшись тому, как любовь всей его жизни хмурится от исчезнувшего тепла его тела. И кажется, что солнце, наконец, взошло и над ним. Какаши склоняется, чтобы поцеловать Обито в лоб. Боже, он так сильно любит этого человека! Но знает, что его любовь навсегда останется невзаимной. Он понимает, что ему не следует надеяться на что-то большее, потому как если выбирать между ним и Конан — ясное дело, что второй вариант предпочтительней. Обито искренне счастлив с ней — и, если понаблюдать за их взаимодействиями, это становится настолько болезненно очевидно — что Хатаке не хочется встревать между ними, несмотря на совершенную неадекватность их отношений, длящихся ещё со встречи выпускников. Так, желая примириться с Конан, Какаши поднялся с постели и похромал на кухню. Солнце ещё не взошло, а значит у него есть около получаса, прежде чем она вернётся с работы. Достаточно времени, чтобы помочь ей прибраться в квартире и приготовить нехитрый завтрак на троих. Он проходится по коридору, подымая разбросанную одежду, двигаясь на чистом автопилоте, как вдруг что-то маленькое падает из скомканных штанов Обито и укатывается в гостевую спальню через маленький проём под дверью. Какаши и подумать не может, что увидит, когда откроет дверь, чтоб подобрать оброненную вещицу. И тут же замирает, едва войдя.***
Конан видела разные выражения лица своего возлюбленного. Обычно это были довольная ухмылка и пристальный взгляд — нервирующее выражение уверенности и авторитетности, которое каждого должно было заставить чувствовать себя неуютно и подчиняться его прихотям. Но изредка он проявлял мягкость, только при личном контакте и только для немногих избранных — тогда его отличающиеся друг от друга глаза смотрели с нежностью, а улыбка становилась ласковой и любящей, без каких-либо признаков злобы. Когда-то Конан видела его разъярённым — ехидная усмешка и пылающий взгляд были исполнены необузданного кипящего гнева — такое было лишь единожды, когда она затащила Тоби в клуб, и там её, разгорячённую спиртным, попытался ухватить за зад какой-то идиот. Мало кто догадывался, что невзначай брошенное ею «мой парень тебя покалечит» было даже не преувеличением — преуменьшением. Конан также видела, как однажды он впал в полное похотливое безумие — нет, речь не о естественной нужде в удовлетворении плотских утех, а скорее о зверской жажде крови — его природе, взращенной бабушкой по материнской линии глубоко в подземном бункере Ооцуцуки. Хе-хей, ну не замечательная ли это подноготная прошлого их семьи? Мать — известный юрист, отец — неистово честный бизнесмен, вся семья по линии которого ― преимущественно работники правоохранительных органов, и тут, внезапно, его бабушка — лидер преступного мира. Такое несоответствие, должно быть, весьма напряжно для тандема семейств Учиха-Ооцуцуки. Может потому Конан и видела такую разнообразную гамму эмоций в Тоби. Но таким потерянным она не видела его ещё никогда. Девушка полагала, что он вообще не способен испытывать горечь. Видимо, она ошибалась.***
Какаши остолбенел от ужаса. Комната, которую он считал гостевой спальней, оказалась очень далека от его представлений. Она скорее была похожа на нечто из телешоу. Стены были облеплены бумагами и рисунками, словно обоями, поклеенными каким-то психом ― некоторые из них явно свежие, прикреплённые совсем недавно, другие уже выцвели от времени. Он присмотрелся: на одной из стен располагались документы ― полицейские отчёты и свидетельские показания ― и всё это до жути знакомое. Это были отчёты с допросов его одноклассников, которые проводились после совершённой Обито попытки самоубийства. Некоторые бумаги оказались медицинскими заключениями, описывающими травмы, о которых Какаши прекрасно знал ― ведь нанёс их собственными руками. Всё пестрило фотографиями ран и синяков, какие-то из снимков были обычного размера, в то время как другие были сняты крупным планом, все детали на них виднелись в мельчайших подробностях, даже самые бледные кровоподтёки от пальцев, окольцовывающие чью-то шею. Шею Обито, точнее. Хатаке сглотнул, увидев прибитые к стене мешки с вещественными доказательствами ― каждое из них, он знает, является абсолютным подтверждением его вины. Он присмотрелся ещё, в изумлении остановив взгляд на другой стене, когда наконец понял, что там. Какаши едва сдержал рвотный позыв. Он упал на колени, дрожа всем телом, как осиновый лист на ветру, зажав рот рукой и яростно пытаясь сморгнуть слёзы. Хатаке всегда смущал тот факт, что его телефон таинственным образом исчез сразу после последнего визита Изуны Учихи в старшую школу Конохи. Вся стена была увешана распечатками фотографий, которые он заснял, чтобы шантажировать одноклассника в течение последнего месяца издевательств. Проклятые снимки, сделанные во время каждого их извращённого полового акта ― снимки, которыми он бесстыдно пользовался для самоудовлетворения, когда Мадара Учиха был в городе, и трахнуть Обито было невозможно. Снимки, распространением которых он угрожал, если мальчик не подчинится его прихотям. Снимки, на которых Обито обнажённый, избитый, с заплаканным и искажённым болью лицом. Все фотографии, будто отражение унижения, через которое он заставил пройти Учиху, были распечатаны на большом формате и развешены вместе, словно художественное панно какого-то больного ублюдка. Какаши колотило. Для чего Обито это делать? Зачем он выставил напоказ такие вопиющие свидетельства страданий, которые ему пришлось перенести? Почему? Растерянный и напуганный, Хатаке сжал в руках собранную с пола одежду ещё крепче и вздрогнул от глухого стука выпавшего из штанов Обито бумажника. Кожаный кошелёк распахнулся, и всё внимание Какаши переключилось со стены на то, что хранилось в нём. Он снова застыл. Нет. Нет. Нет. Там была маленькая старая фотография. Настолько старая, что уголки её пожелтели и обтрепались с годами. На ней ― застывший во времени юный Обито, бодро улыбающийся во все зубы со всем своим мальчишеским очарованием ― бессмертный образ укравшего когда-то сердце Хатаке подростка ― но нет, не это так ошеломило Какаши. Не эта чудная улыбка вводила его в катастрофический когнитивный диссонанс. Это кривая ухмылка копии Обито заставила его замереть в ужасающей тишине. Рука клона лежала на плече Обито ― тёмно-бордовый элегантный пиджак юношеской академии Амегакуре резко контрастировал с куда более консервативным бежевым жилетом и белой рубашкой старшей школы Конохи ― они прижимались друг к другу, щека к щеке, соприкасаясь одинаковыми копнами колючих, смоляных волос… Просто нереальное сходство. Даже несмотря на исказивший лицо копии шрам от ожога. Несмотря ни на что, они абсолютно идентичны. Какаши не мог оторвать взгляд от этой маленькой фотографии, даже когда послышался скрип открывающейся двери, и тёплое дыхание сзади опалило ухо. Слова, словно ехидное мурлыканье, губы игриво ущипнули мочку: ― Ну что, дошло наконец?