Временные трудности

Грейнджеру нравится осенняя прохлада. Дома, когда его домом не был храм, полный охотников, таких же отбросов, как и он сам, смотрящих ему вслед с почти что благоговением (как маленькие дети, что увидели своего кумира), в это время года всегда горел камин и пахло печеной тыквой. Мама пекла печенье, делала тыквенную кашу, а сезон сбора урожая, наконец-то, заканчивался и его сестра больше времени проводила дома, с ним, книжкой сказок и кошкой под боком. Теперь же Грейнджер сжимает свое запястье, чтобы поймать ритм пульса и удостовериться в том, что он еще жив. Пульс ленивый, еле слышимый, изо рта вырываются облачка пара. Поздней осенью, как сейчас, когда на лужах появляются первые ледышки, Грейнджер чувствует себя как амфибия, готовящаяся впасть в спячку. Алукарду нипочем ни холод ни жара, он всегда встает рано, и так же рано начинает тренироваться. Грейнджер смотрит за ним по несколько часов кряду, потому что, по сути, ему и заняться то больше нечем. Тренировочное поле занято, а Грейнджер не любит стрелять, когда кто-то отвлекает и маячит в пределах поля зрения. Ему всегда сложно сосредоточиться на дыхании и на том, как его музыка звучит в воздухе. Остается ощущение недосказанности. По утрам они не говорят никогда. Слова становятся лишними и неважными, да и говорить особо не хочется. Ранним утром всегда тишина особая, и они оба умеют ее ценить. Конечно, это не значит, что Алукард в состоянии заткнуться хоть на минуту. Он говорит руками, языком жестов шпарит больше десяти слов в секунду, кажется. Грейнджер, который не любит молоть языком, немного тронут такой заботой. В смысле, кто еще кроме Алукарда выучил бы язык немых ради него. Когда его сестра была жива, у них тоже были свои значки, чтобы говорить без слов. Но это было другое. Они были близнецами, и иногда эти значки были…просто для виду. Между ними было нечто большее, чем взаимопонимание. Что-то сродни магии. У Алукарда ни капли магии нет. Он беспардонный, шумный, его всегда слишком много, он буквально везде. Еле уловимый запах кожи и железа преследует Грейнджера даже тогда, когда они ложатся спать в разных комнатах. — Я ненавижу тебя, знаешь, — Грейнджер вздыхает тяжело, когда вечно голодный Алукард уводит у него последний кусок сыра за завтраком. Не то чтобы это было огромной проблемой, но осень делает Грейнджера медлительным. И очень голодным. — Нет, — Алукард не смеется даже, скорее, хихикает. Грейнджера всегда поражала эта его особенность — смеяться, по сути, и не смеясь. Ему самому кажется, что он даже улыбаться разучился. Хотя, он никогда не был человеком, раздающим улыбки направо и налево. — Ты любишь меня. Алукард толкает его бедро под столом и улыбается. Не приподнимает один уголок губ в расчерчивающей резко лицо ухмылке, а широко, искренне и мягко улыбается. В этой улыбке есть что-то ребяческое. Грейнджер (совсем немного) с первого взгляда им из-за этой черты очарован. Он даже не может спорить, и просто отворачивается от Алукарда с таким лицом, будто он прямо сейчас разочаровался в нем на всю жизнь вперед. Впрочем, он всегда был в нем разочарован настолько же, насколько был очарован им. Это была непреложная истина, неоспоримая аксиома с тех пор, как они стали напарниками. С Алукардом было на удивление легко, пускай временами он был как детская мозаика из цветных стёклышек, дробился будто на части, раскрывая перед Грейнджером то, чего бы никогда в жизни не показал в нормальном состоянии. Грейнджер был одним из тех немногих, кто знал — у Алукарда все не в порядке. Из всех людей, знавших Алукарда достаточно хорошо только Грейнджер не пытался его анализировать и исправлять, потому что просто не знал как. Когда чувствуешь себя сломанным, раскрошенным надвое, сложно помогать бороться кому-то еще. Единственное, что Грейнджер мог сделать, это осадить Алукарда в те мгновения, перетекающие в часы, когда его тело занимало что-то еще. Агония, жадность и боль возведенные в абсолют, кривящие его рот в безобразной полуухмылке, которую стрелок так не любил. Обычно за нею неотступно следовала боль, но боль была вещью, к которой Грейнджер давно привык. Сейчас, заглядывая в его смеющееся, улыбающееся широко лицо, Грейнджер с позорным облегчением думает, что все хорошо и все в порядке. С последнего приступа Алукарда прошло уже почти три недели.