Прятки — самая лучшая игра.
Ханна не сомневалась в этом ни секунды. Она пряталась лучше всех — в способности скрыться даже на пустой площади ей не было равных. Неуловимая, исчезающая Ханна. Ее всегда искали дольше всех. Особенно Ганс.
Прятки — это всегда вызов. Ты прищуриваешься, оглядываешься, слышишь обратный отсчет. У тебя есть десять секунд, чтобы исчезнуть, пока не закончилась считалка. Ханна цепко охватывала взглядом площади, улицы, дворы и чердаки, и для нее не составляло труда слиться с мозаикой старой церкви Убежища — если это потребуется, конечно.
Все знали: труднее всего в игре найти Ханну. Ее могли искать часами.
Рассеянный Ганс прятаться не умел, а искать — и того более. Он не замечал даже того, что мелькало прямо перед его веснушчатым носом, мог несколько раз пройти мимо и даже не обратить внимания на примятые травинки около подвального окна. Играть с ним было даже скучно — он искал слишком долго, и порой Ханне приходилось выходить самой, теряя терпение. Иногда ей весело наблюдать за Гансом, который потерянно бродит по улице и заглядывает за каждый угол, но потом это изрядно надоедает.
Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
Искать Ганса было легко. Его вихрастая рыжая голова предательски торчала из-за розовых кустов, и Ханна с самодовольной улыбкой двинулась навстречу.
— Туки-туки, — лениво произнесла она, раздвигая листья. Лиловые розы возмущенно потемнели и ощетинились — они не любили прикосновений. — Да не переживай ты так, сейчас уйдем… Ганс, я тебя просила не залезать в розовые кусты. Они опять сменили цвет.
— Ты всегда находишь сразу, — обиженно шмыгнул Ганс, поправляя съехавшую лямку комбинезона.
— Просто ты не умеешь прятаться, — хихикнула Ханна, увлекая его за собой.
Он был младше. Всего на пару лет, но иногда разница казалась огромной. После того, как они ушли из Гамельна, Ганс часто плакал по ночам, лип к сестре и просился домой. Ханна снисходительно перебирала пушистые рыжие кудри, пожевывая травинку. Она никогда не была привязана ни к матери, ни к отцу, ни к беззубой старухе из соседней каморки, которая угощала Ганса в младенчестве хлебным мякишем, смоченным в вине.
Идти за Музыкантом было приятно и правильно. С тех пор прошло слишком много времени — хотя может статься, что никакого времени не было вообще.
Ганс боялся Смотрящих. Глупый. Хельга и Тилль тоже боялись.
Никто не знал, откуда они появились. Смотрящие были всегда, и мимо их неусыпного взора не могла прошмыгнуть даже захудалая мышь. Никто не видел, чтобы они ели и спали. Они были безмолвны и слепы, никого не видели, редко говорили, были одновременно везде и нигде. Ханна не боялась.
Она знала: пока Смотрящие здесь, они в безопасности.
Высокую каменную стену, окружавшую город, хранили Привратники.
Она знала: пока Привратники стоят на страже тяжелых ворот, обитых сталью, они в безопасности.
Именно Смотрящие когда-то показали ей окна. С тех пор Ханна нередко поглядывала в узкие глазницы чердаков — через них можно было наблюдать за городом. Странно одетые люди, дети на велосипедах, разносчики фруктов. Шум, крики, телефонные звонки, музыка. Смотреть и слушать было интересно. Иногда, впрочем, в окнах не было ничего, кроме клубящейся темноты. Порой картинка мелькала, напоминая барахлящую потертую киноленту.
Ханна часто думала о том, что могла бы стать хранителем города. Бродить по ратуше, трогать пальцами гигантские шестеренки башенных часов, сидеть с ногами в больших разлапистых креслах. Она вздыхала и понимала, что это только мечты. Те, кто пришел с Музыкантом, никогда не становились хранителями. Некоторые правила нельзя было нарушать. Некоторые законы были непоколебимы.
«Забавно, — думала Ханна. — Вы зоветесь Смотрящими, но на самом деле не видите». Серебристые лужицы глаз, похожие на подрагивающую амальгаму, гипнотизировали из-под тяжелых капюшонов, и она старалась не вглядываться в них. Взгляд Смотрящего не казался ни пугающим, ни зловещим, просто она осознавала, что это — не ее территория. Они, безусловно, присматривали за городом и детьми. По-своему.
Эти существа были древнее, чем сам город. Может быть, они появились вместе с городом. Она не знала.
Смотрящие ходят по одиночке. Это такой же непоколебимый закон, как и то, что никто из детей не может стать хранителем ратуши. Очень редко высокие фигуры, укутанные в темно-серые плащи, появлялись на малой площади группами, и тогда дети опасливо расходились в стороны, а цветущие клумбы начинали переливаться всеми оттенками сиреневого. Розы не любили детских прикосновений и злились, но Смотрящих привечали, сияя ослепительным синим.
Когда город накрывал искрящийся голубоватый туман, это значило, что Смотрящие говорят друг с другом, безмолвно наполняя жизнью изнанку старых камней.
И все-таки, без Музыканта все было не таким. Последний умер много лет назад, и его место по-прежнему пустовало, наполненное тонкой звенящей грустью. Каждый из них был хрупким и недолговечным, Музыканта стоило беречь — как сокровище, как единственную ценность. Как того, который привел их сюда много веков назад.
Ханна помнила тот день. Лес гладил их шелковыми ладонями листьев и трав, щекотал запахом хвои и незнакомых ягод. Музыкант играл.
Ганс перепуганно озирался, постоянно оглядываясь туда, где исчезали крыши и дымоходы Гамельна.
— Он уведет нас туда же, куда увел крыс, — шептал он, не в силах сопротивляться звукам флейты.
— Нет, — утешала его Ханна. — Он ведет нас в город.
Город Смотрящих. Город синего тумана. Город вне времени.
Германштадт.
***
«Псссс. Смотри, все еще спит».
«Пускай спит. Он мне нравится».
«А как засияло-то вчера, видала? Дом аж вздрогнул».
«Да, давно так не искрило. Ой, что теперь будет… Наоткрывает он дверей, попомни мои слова».
«Да и ладно. Какие есть, все его. Это не Якуб, у него здешняя кровь».
«Ну все, хватит, отлипни от окна. Сегодня ты водишь».
Румыния
Сибиу 2015
