Refrain

      Храм Инари традиционно принимал лисиц всех видов, мастей и характеров – от дружелюбных плутовок, обтирающих собой ноги для привлечения внимания, до бойких скандалисток, вырывающих еду из рук. Здесь было угощение для них, место для сна, и, конечно же, возможность быть обласканными — тонкие пальчики жриц касались нескрываемо нежно, приводя в порядок мех и сбитые беготней лапки.       Лисицы здесь были вместо домашних питомцев. Десятки лисиц, самых разных мастей и окрасов — все они здесь становились спокойнее и тянулись к рукам. Здесь они заводили семьи, здесь они растили детей, здесь они позволяли надевать на себя плетеные ошейники из ярких лент и сторожили кур от чужих. Копались на грядках, рыли норы в холмах, спали под кустами и в цветах. И никто не гонял их всерьез, никто не осмеливался охотиться.       Храм Инари был их домом, и всегда был готов принять любого из своих детей обратно.       А еще он был местом, где рождались екаи. Колыбелью лишь для одного типа духов.       Серебристо-голубой лис редкого окраса, вымытый и вычесанный, пушистый, ухоженный, но худой от отчаяния, кажущийся больным, но с непримиримыми взглядом, свернулся на подстилке возле алтаря. Черная тоска тяжелила неохотно перегоняющее кровь сердце. Умереть хотелось больше, чем жить, и, если бы охота на таких лисиц, как он, не была запрещена императором — Осаму бы уже добровольно попался и с чистой совестью дал бы себя освежевать.       Сердце обливалось кровью, ныло в клети ребер — вот уже четыре сезона сменились, снова пришла душная весна, а душа так и не нашла покоя. Раня себя снова и снова безжалостными и утратившими яркость воспоминаниями, он думал о мертвом и тосковал по нему, как по живому.       Он плакал. Он просил богиню-мать. Он проклинал ее. Он уходил и возвращался. Он клялся бросить все, но не мог бросить, и снова занимал место на подстилке. Медитации не помогали, делая только хуже. В своем сердце, Дазай не знал смирения.       Чуя его памяти остался юношей, молодым мужчиной, отверженным людьми и отвергающим их в ответ. В фиолетовой, изношенной, истертой юкате, с мягчайшими тонкими рыжими волосами, с гибким и горячим телом, с белой кожей и глазами цвета небес. Чуя его памяти не принял екая, зная, что делает с людьми их природа. Но и не гнал от себя до самого конца. Не обманывал, не лгал, умел играть словами, как любят все лисы.       Недоговаривал. Но не лгал.       Знал, что жить ему осталось мало, но не приказывал уйти. И не привязываться не приказывал — Дазай бы все равно поступил от противного.       Они просто жили вместе, бок о бок. Человек и екай — высшее наслаждение, раньше нигде, кроме храма, не испытываемое лисом.       А в один прекрасный день, Чуя попросил Осаму отправиться за цветами в горы. Сказал — сделает сластене что-нибудь вкусное. В город только сходит, прикупит кое-чего, и сделает.       Сердце лису кольнуло уже на обратном пути. Для него загрохотал гром и засверкали молнии над головой, хоть глаза и твердили о чистом небе. Где-то далеко-далеко рассыпались холодными искрами все заклинания, все метки, оставленные украдкой на милом сердцу человеке. Метки, снимаемые одной лишь смертью. Осаму никогда еще не бегал так быстро, что на двух ногах, что на четырех, хвостами оберегая цветы, а в голове билась мысль: надо было дать Чуе свою жемчужину. Надо было дать ему ее, как избраннику лиса. Пусть сохранила бы ему жизнь и здоровье, такой не предал бы, не сделал больно, не обманул доверия.       Он не успел.       Его не было день и ночь, а дом, жалкий и до смешного неказистый, но милый сердцу, уже сожгли.       Возле вишневого дерева, украшенного синей лентой с колокольчиком, курилось благовоние и лежали белые цветы на безымянном надгробии…       Осаму выронил охапку своих бережливо собранных глициний и веток белой магнолии, когда подкосились ноги. Он не помнил, как обернулся лисицей, от горя потеряв разум и людской облик, не имея возможности вернуться в человеческий образ. Он выл, тявкал, скулил и ходил кругами вокруг на скорую руку сделанной могилы. Он бегал вокруг, искал в неверии, но раз за разом возвращался на пепелище, снова обследуя холодные угли и скромную могилу.       Он не знал, была ли у Чуи семья и почему его похоронили не на кладбище. В тот момент, он даже не думал об этом. Сердце, всегда верное сердце кололо, его словно душило призрачными руками, заставляя хватать воздух ртом, и он откуда-то знал: не ошибка.       Чуя. Мертв.       Его Чуя. Мертв.       Мертв. Мертв. Мертв. Ме-       Нет!       Нет-нет-нет! НЕТ!       Никогда! Никогда! Никогда!       Будь прокляты земля, и небо, и люди! Люди, забравшие у него самое ценное! Боги, допустившие это! Будь они прокляты, будь они все прокляты!       Глаза зверя налились кровью, разум помутился.       Дазай не помнил следующие полгода.       Его привезли домой, в храм, поймав сетями. Десять мужчин, они несли его, связанного и скованного цепями, просунув между лапами крепкую жердь, подвесив, словно добычу. Десять невежд, требующих плату за буйство любимца богини. Побитые, исцарапанные, покусанные, выжившие с трудом, оставившие за спиной павших товарищей, они все равно продолжали думать не о мести, а о деньгах. Осаму воротило от них и он продолжал яриться.       Плату им предоставили, вот только даже самые не пугливые жрицы боялись расковать его. Три ночи и три дня он лежал, отказавшись пить, скрипя цепями, рыча сквозь петлю на морде. Желая умереть. Желая убивать. Не желая помнить. Не в силах забыть. Безумный и отчаянный, утонувший в своем горе.       Дазай даже представить не мог, как далеко он мог убежать и что делал. За спиной колыхались девять хвостов, и он крушил, он мечтал уничтожить землю, небо и богов, которые отобрали у него Чую! С особой жестокостью желал он разрушить чертоги богов, которые указали ему такую судьбу – снова и снова терять любимых. Он ненавидел их, всех и каждого, за такую жизнь, полную страданий — свою, Чуи.       И он привлекал внимание всеми силами, желая бросить вызов. Он уничтожал - деревни и города, святилища и храмы. Скакал по горам, перевывая гром и грозы, мог не есть и не спать хоть седьмицу, мучимый чувствами. И не чувствовал ни покоя, ни облегчения, ни забытья.       Сердце кровоточило, словно в нем и правда засело что-то острое, ранящее его глубже и глубже. Не дающее ни забыться, ни успокоиться, ни днем, ни ночью.       Екаям нельзя любить людей.       Кумихо пришла, когда он ослабел. Его рыже-красная девятихвостая сестра, в этом обличье носящая имя Озаки Кое, она присела перед ним, и первым делом повязала на шею плетеный оберег. Потом когтистые ручки разобрались с цепями и узлами веревок. Попытавшийся вскочить Осаму взвыл, когда лапы подломились, а через мгновение сбоку его подперла алая лисица, и медленно довела до тории.       Мир духов за вратами первым делом подарил Осаму легкость в теле и полное исчезновение болей. Пропали слабость, голод. Схлынуло безумие, оставив после себя горе и растерянность, а потом и жгучий стыд.       Озаки моментально вернула себе людской облик, а вот Дазай не спешил. Он не был готов вновь стать человеком. Но и лисой размером с лошадь оставаться не мог. Его девять хвостов видели — жриц таким не удивишь — но потерять над собой контроль было уже лишним.       Он убивал и ранил. Мог прикусить руку и жрицам в беспамятстве. Сейчас весь прожитый после смерти Чуи срок смазался и поблек в его памяти, зато заиграло красками раскаяние: вот уж кто не заслужили его бешенства, так это жрицы.       Осаму виновато поджал уши, а Озаки только вздохнула и потрепала его между ними, почесала над носом. — Поспи, брат мой. Отдохни. И когда исцелишь раны — вернешься в малом обличье в храм. У нашей матери будет для тебя поручение в ближайшее время, — Озаки отступила и растворилась в тумане мира духов, а Дазай, шевельнув хвостами, развернулся и потрусил к своему дому.       Госпожа не спешила осудить его за преступления. Но и простить себя так просто Осаму не мог. Разумное в нем боролось с животным, страх крепко переплелся с виной. Слишком опасным было его присутствие рядом с людьми. Слишком непредсказуемыми могли быть последствия.       Две луны он истратил на выздоровление, не принимая облик человека, мучимый вспышками горестного, бессильного бешенства. Две луны то тосковал, то сдерживался, то ждал, когда богиня поторопит, но та не давала понять, что помнит и не в обиде на своего сына. Не давала знать, что она думает обо всем совершенным им. Не давала обрести покой и равновесие. Его жестокая госпожа.       Ее возможная обида жгла лиса каленым железом — раньше он успел позабыть, какие у нее нежные руки и ласковые касания, а сейчас боялся потерять возможность вспомнить и цеплялся за все привычное. Страх новой потери вцепился в него, втерся в кости и отравлял изнутри.       Слуги только растерянно переглядывались — так изменился их господин, такая тоска над ним висела. А Дазай просыпался по ночам, чувствуя запах желанного человека, и мерещились ему знакомые изгибы под руками, звук дыхания и любимый сердечный ритм.       Пробуждение становилось мучительным: иллюзия выскальзывала из пальцев, оставляя вместо себя пустоту.       В малом обличье он возвращался в мир людей с неохотой, страшась наказания и желая его, но наконец-то безумие не владело им, и в подлунное время богиня пришла к нему. Осаму тявкнул, когда она села рядом с ним, и торопливо запыхтел в протянутую ладонь, ткнувшись в центр мокрым носом.       Его богиня была прекрасна и не имела единого обличья. Сегодня это была зрелая женщина с тяжелыми волосами и мудрыми глазами, а в другое время она могла обернуться юной девушкой с загадочной улыбкой, однако спутать ее было невозможно: то, что делало богиню — богиней, горело в ней неукротимо.       Инари говорила с ним, не требуя ответов. Хвалила, журила, раз оттаскала за ухо, а потом дала поручение, наставив тонкий палец на его морду: остаться в храме до весны и найти мир с собой в своем сердце. Об убитых не говорила, и наказание не назначила. Лишь напоследок она щелкнула его по носу, а потом пропала, словно растворившись в лунном луче.       Осаму думал, как найти мир с собой в сердце, которое тебе больше не принадлежит, подаренное смертному.       Полгода в храме он боролся сам с собой, но — проигрывал. Тоска черная нависала над ним темной тучей, лишала ночами сна. Он пытался избавиться от бессонницы, лежа возле алтаря — только здесь сила богини, касаясь его, дарила ему умиротворение. Сотни молитв, сотни часов забытья приходили – но наступал день, и боль продолжала крушить ему кости, будто их снова и снова ломали ему.       Жрицы накануне смиренно принесли ему новую циновку и застелили чистой соломой: в разумности и воле девятихвостого зверя, пусть он не крупнее остальных лис, сомнений у них не было. В беспрестанном покаянии духа, лежащего у алтаря без единой попытки покинуть занятое место, тоже никто не сомневался. Осаму был благодарен служительницам за заботу и те маленькие нарушения установленных правил, которыми славилась жизнь в храмах, когда дело касалось екаев.       Очередное полнолуние было на пике: он чувствовал, как приветствует сестру Океан, как ночные хищники выходят на охоту. Барьер гудел — оберег на шее, надетый сестрицей Озаки, сделал и его стражем границы, хотя разумных лисиц здесь и кроме него было немало.       Дазай провалился в очередной тягучий кошмар, полный неясного запаха тела возлюбленного, когда алтарь засиял, вырвав его из пучины ужаса и бездны отчаяния.       Возле подушки для богини лежал, вытянув лапки, новый екай. Дазай помнил, как сам проснулся на этом месте, имея смутное знание о прошлой жизни смертного, равнодушный к своей смерти и скептически отнесшийся к новой жизни.       Маленькое тело, совсем еще лисенок, огненно-рыжий, почти красного оттенка — совсем как у сестрицы Кумихо. И восемь хвостов — Дазай пересчитал каждый, отчего-то ощущая неверие и волнение. Лапы заплясали сами — Осаму бесконтрольно затанцевал вокруг спящего беспробудно лиса, снедаемый нетерпеливым энтузиазмом. Хвосты взвились в воздухе, луна, светящая сквозь распахнутые двери, сделала шерсть серебряной.       Лисенок не просыпался; его появление в мире духов явно обошлось ему большой тратой сил. Дазай разочарованно тявкнул, но тот даже ухом не дернул. И тогда Осаму потерял всякое терпение, бегом бросаясь к покоям жриц.       Лисы обычно в личные комнаты только скреблись, так что проникновение девятихвостого создало переполох. Подумаешь — лизнул голое бедро! Став своего настоящего размера!       Девушки недолго визжали, пока стражи храма пытались решить, что делать с торчащей из дверей пушистой филейной частью с девятью хвостами. Ни к чему не пришли, а потом Дазай принял малую форму, и весь из себя игрушечный нетерпеливо заплясал перед выбранной им девушкой, разве что ноги не обтирая, зато умильно потявкивая.       Сборы были быстрыми — когда тебя торопит девятихвостый, клацая зубами при попытке развести церемониал, приходится расстаться с привычными ритуалами и поспешить за ним.       Место на алтаре — это всегда немного мир духов. Дазай не хотел волочь новое дитя богини хвостами и за шкирку — зачем, если есть прекрасная юная жрица, лизнув руку которой и оставив печать духа, можно приоткрыть завесу и подарить ей — становление чаровницей, себе — бесценную помощь в пронесении практически новорожденного в реальный мир? В мир, где нет опасности погибнуть, оставшись без защиты на перекрестке миров?       Восьмихвостого лисенка не видела ни одна девушка, пока отмеченная Дазаем не вынесла его с алтаря. Осаму, так и вившийся под ногами, тявкал и прыгал от нетерпения прямо на избранную, норовя ткнуться носом в рыжий мех, виднеющийся между ее пальцев.       Его поняли правильно: рыжего малыша положили на его лежанку. Дазай царственно лег рядом, азартно обнюхивая новичка и приходя в неистовство: запах свежего печенья, запах ночных цветов, запах мира духов — ничто не могло перебить аромата госпожи и скрытого под ним — запаха его возлюбленного.       Высеченный на скрижалях памяти, этот аромат едва не свел его с ума. Дазай привычно подтянул маленькое тело лапкой к себе и закутал в хвосты, настороженно следя за жрицами, принесшими воду и угощение, и попытавшимися погладить рыжую прелесть, так и спящую под боком у серебристо-голубого брата.       Осаму сам не понял, с чего так вызверился, но понял, что оскал получился красноречивым: верхняя губа дрогнула, обнажая острейшие зубы, уши отошли назад и поджались к голове. Сказать более очевидно «Мое!» не смог бы никто другой.       Жрицы вскоре ушли, обсуждая между собой увиденное. На запястье избранной пылал лисий браслет, который к утру станет виден глазу и вызовет ажиотаж, а пока что…       Дазай с нежностью лизнул рыжую макушку между ушами, и, положив голову на лежанку, закрыл глаза, ощущая бешеную радость, счастье, нежность и благодарность.       Он засыпал, долгожданно и неотвратимо, а в голове кружилась буря, и только одна мысль горела ярко: благодарю тебя, богиня-мать, за это чудо.