Refrain

      Вымывшемуся Чуе кто-то оставил кимоно. Дорогое, плотное, красивое, с рисунком в виде белых цветов на лазурно-голубой верхней ткани. На нижних материю рассекли, оставив место под хвосты — явно знали, для кого делают. Они были тщательно пошиты, немного длинноваты в рукавах на его вкус — и все же, это было лучшим нарядом в его жизни. И под ним идеально уместились все восемь хвостов.       Чуя уткнулся носом в воротник и глубоко вдохнул. Дазаем от ткани и не пахло, и на мгновение рыжие уши дрогнули.       Холод побежал по рукам — невыносимый, ненавистный. Чуя спрятал ладони рукав в рукав, примерил новенькую обувь. Впору. Чуя завозился, покрутился, привыкая к тяжести.       У него никогда не было такой дорогой одежды — глядя на себя в зеркало, нервными пальцами заправляя за уши непослушные рыжие завитки, Чуя не узнавал сам себя. Впервые он мог сказать, что выглядит… Красивым?       Сестрица Кое ужаснулась бы, если бы следила за мыслями последнего мужчины из своего рода.       Встретивший его на выходе слуга молча поклонился, потом приблизился и расправил оби. Чуя растерянно моргал, пока тот разглаживал складки и оправлял края. Накахара с опозданием спохватился, суетливо поклонившись в ответ. — Простите мне мою невоспитанность, меня зовут Накахара Чуя, — пробормотал он, ужасно смущенный и растерянный. Однако мужчина заставил его выпрямиться, и даже в этом его действии сохранилась внутренняя стать. — Молодому господину не пристало кланяться слугам, хотя и не скрою — мне приятно, — Чуя только кивнул, сдерживаясь, чтобы не начать кусать губы. Он не мог сказать, был ли этот мужчина екаем, как он, или же человеком. Это сбивало с толку. Он вспомнил один из упреков Дазая — как мало он знает о мире духов, о духах! А сколькое пропустил мимо ушей!       Чуе хотелось плакать от обиды на самого себя, о собственной глупости. — Голову выше, — неожиданно мягко сказал мужчина, тронув его подбородок. Чуя поднял на него мокрые глаза, моргнул, и почувствовал, как теплые пальцы вытирают ему щеки. — И слез не надо. Господин испуган за вас больше, чем вы сами. Сейчас немного пар спустит, голову остудит — и сам придет. Еще и прощенья попросит как-нибудь в своей манере, — Чуя сдавленно улыбнулся и неуклюже кивнул. Мужчина улыбнулся в ответ. — Меня зовут Хиротсу Рюро, и я побуду с вами, пока господина Дазая рядом нет. Заодно расскажу вам что-нибудь интересное и обедом покормлю. Зная господина Дазая — раньше трех сакадзуки саке он не присмиреет, и к согласию с собственным сердцем не придет, — Хиротсу-сан сложил руки в рукава и двинулся вперед.       Чуя засеменил за ним, сбитый с толку, но полный надежды.       Он впервые оказался практически один, без Дазая поблизости, как ему показалось — то есть, практически самостоятельным.       И ощущения, сопровождающие это «событие», ему пришлись не по вкусу.       За обедом Хиротсу объяснял ему, что, как и в каком порядке есть. Чуя понял, что вот это — наконец-то его обучение, и мужественно проглотил протесты. Он уже «выступил» сегодня; как итог (он только сейчас об этом вспомнил): Дазай был ранен, Чуя едва не погиб, лишенный возможности защититься в другом обличье, а уж об остальном и вспомнить было стыдно.       Поэтому он приложит все усилия, чтобы из лиса-оборванца превратиться в лиса, достойного своего покровителя. А в покровительстве сомневаться не приходилось.       Чуя помнил немногое из человеческой жизни, но то, что помнил, было… Необычайно красноречиво. Опаляющие нутро жаром прикосновения, жажда обладания, очевидная и пылкая, жадность, от которой он горел и терял желание противиться.       В той жизни, его именно что жаждали, и не сильно скрывали этот факт. Чую от согласия отдаться лису удерживала только гордость и и без того скорая смерть. Та смерть свилась в его груди и душила ночными приступами. Та смерть — наследие его матери, — была его наказанием за убийцу-отца. И об этой скорой смерти он знал почти всю свою человеческую жизнь.       В своей новой жизни, опьяненный своей свободой от недуга, он ухитрился все испортить, не успев даже нескольких месяцев пожить и принять людское обличье. Дазай, должно быть, страшно разочарован.       Вот это и пугало.       После они с Хиротсу гуляли по саду. Чуя слушал уже знакомые истории о мире, о богах, о екаях. Старался быть внимательным и учтивым. Учился ходить, держать спину, и быть достойным лисом — он же не оборванец.       По крайней мере, он не хотел им быть, и Рюро всячески поощрил это стремление. Поэтому остаток свободного времени они провели за обучением чтению.       И Чуя таки рискнул задать ему волнующий вопрос. — Скажите, а вы… Человек? Или все-таки екай? — он раскраснелся от жары и волнения, но старик только улыбнулся и потрогал клинышек ухоженной бородки. — Я — человек. С определенной точки зрения, — в голосе Рюро слышалась хорошо знакомая интонация. Смешливая нотка, скрытая в словах улыбка существа, понимающего суть. — А с другой точки зрения — я жил, когда господина Дазая, как человека, а не как екая, даже в проекте не было, — Хиротсу уже откровенно улыбался, а Чуя тупо моргал на его моложавое лицо.       Он не дал бы ему больше сорока. Сорок — почтенный возраст, но для знатного — вообще ничто.       Для екая выглядеть на сорок — это говорило о солидном жизненном пути, они тысячелетиями не старились и были почти бессмертны. Почти — потому что убить екая все-таки было возможно. Трудно — но достижимо. — А как вы оказались здесь? — почему-то шепотом спросил Чуя, и уши встали по стойке «смирно», готовые ловить рассказ. — Наставник господина Дазая выбрал меня, — просто пояснил мужчина. — Я приглянулся ему еще мальчишкой, да и сам он был не старше ваших лет, — затаенная нежность стала громче. — Он соблазнил меня, подмял, подчинил. У меня не было ни шанса — ведь кем я был? Всего лишь крестьянин. Ни ума, ни воли, ни манер. Все, что я умею — это он научил меня.       У Чуи не было слов. Связь этого человека с его екаем была… Необычайной. Тысячи лет! В голове не укладывалось, что человеком можно прожить так немыслимо долго. — Он выбрал меня, — продолжил Хиротсу с еле заметным волнением. — Забрал в этот мир, одарив своей жемчужиной и печатью. А потом высек из неотесанного камня верного себе слугу, — Хиротсу еле заметно подрагивал, и это была дрожь отнюдь не ужаса или отвращения. На лице его была одухотворенность, близкая к экстазу. — Он сохранил мою человечность, подарил мне почти вечность — и гарантию. Что после смерти я смогу стать ему равным. Не рабом, — Хиротсу моргнул, и лицо его быстро потеряло внутренний свет, из убежденного превратилось в просто приятную маску. Его темные глаза посмотрели на сжавшегося от ужаса и восторга Чую, осознавшего, чего ему удалось избежать, с предельным вниманием. — Насколько я знаю и могу судить, господин Дазай вас вымолил. Кровью, силой, безумием. Я не знаю, чем еще. Он сам не знает, наверное, но это чудо. Госпожа редко выбирает тех, на ком нет ни печати, ни следа жемчужины. — Жемчужины? — онемевшими губами переспросил Чуя. — Лисья жемчужина, — повторил Хиротсу, и, поняв, что его слушатель — крайне непросвещенная личность, пояснил: — У каждого лиса есть сосредоточие его силы. Источник вечной молодости, его огня. Искра, из которой рождается пламя. Лисья жемчужина — овеществленное могущество лисицы.       Молодые китсунэ, особенно девушки, дарят их своим любимым. Некоторые из условий дарения жемчужины — любовь по отношению к лисе, чистота сердца, искренность намерений. Сам подарок то и значит — обещание разделить на двоих удачу, долгую жизнь, счастье и благополучие.       Если назначенный срок человек соблюдает поставленные ему условия — он становится спутником этой лисы. Жемчужина помогает ему сохранить здоровье, молодость, благосклонность богов, дарует долгую жизнь.       Если человек нарушает условия договора — лисица имеет право забрать жемчужину и съесть его печень.       Но бывает и такое, что лисицу обманывают, а она — слишком любит своего человека. И тот гнусно этим пользуется. Вот из таких обманутых лисичек злые духи, о которых все наслышаны, и получаются. — А как же так получилось, что вы служите Дазаю? — уже немного позже, обдумав рассказ, рискнул спросить Чуя.       Лицо Хиротсу стало печальным. — С одной стороны — я не мог оставить без присмотра господина Дазая, когда его покинул наставник, — искренне ответил он. — А с другой? — прозорливо продолжил лис.       Хиротсу прикрыл глаза, и лицо его исказилось болью. — А с другой — человек, пусть и любовник, но все еще раб, не может быть подле Высшего Екая, служащего самой богине. Меня должны были отвергнуть во имя госпожи, и я не стал ждать этого. Выбрал сам, куда податься. Так я и оказался здесь.       И Чуя больше не решился ничего спрашивать.       К вечеру у Чуи пухла голова, но в новое он вгрызался с упрямством, достойным его обычных выходок, только в кои-то веки оно ушло в продуктивное русло.       Но Дазай не появился и на ужине, хотя Чуя с нетерпением ждал возможности извиниться. И после вечерних посиделок за чаем.       А потом Хиротсу вновь отвел его к уже знакомым покоям и замер на входе. От их минут откровенности давно уже не осталось ни следа, но общая тайна неуловимо сблизила. — Господин Дазай приказал разместить вас в его покоях. Ни о чем не волнуйтесь, я пришлю девушек помочь вам привести себя в порядок. День был долгий, а господин явно к чему-то пришел в своих мыслях, и не решается теперь показаться на глаза, — в голосе мужчины явственно была слышна добрая усмешка. — Не тревожьтесь и позвольте мне обо всем позаботиться.       «Не в первый раз», — различил Чуя несказанное, и его пушистые красно-рыжие ушки сами прижались к голове.       По покоям Чуя метался, как птица по клетке. Запах Дазая будил в нем непонятные желания и чувства, воспоминания разжигали огонь под кожей.       Почему? Почему Дазай ушел именно сегодня, если так долго ждал? Неужели Чуя успел ему опротиветь? Так сильно он был ранен? Чуя оскорбил его своей выходкой?       К тому моменту, как пришли девушки, Чуя уже лишился всех сил противиться. Они раздели его, вымыли, привели в порядок, высушили и даже в постель уложили.       Чуя свернулся на чистом белье, жадно дыша. Все, все здесь впитало не запах Дазая — его силу. Голубой огонь, горевший сегодня холодными цветами, от которых становился немножко блеклым реальный мир.       Чуя представил себе, каким может стать, если не будет лениться — та же стать, та же сила, красота и хитрость.       Люди не любили лисиц — те считались обманщиками и иллюзионистами такой масти, что кушанья сами в пасть им шагали.       Чуя не заметил ничего такого.       Лисы лукавили, но не врали. С определенной стороны. С другой стороны изъяснялись они таким образом, так умело играли словами, что легко было принять одно за другое.       Он быстро понял: лис, не способный правдами и неправдами играть словами — это раб. Вечный раб ушлого человека. Хорошо, если хозяин хороший — а если тварь, которую загрызть не жаль, да зубы не дотягиваются?       Один день с Хиротсу — и он понял многое.       Дазай ему не покровительствовал. Он его натурально опекал. Грыз уши — но никогда не поднимал ни лапы, ни руки. Даже сегодня. Даже тогда, когда Чуя сам себя был согласен выпороть — полезть тявкать на седого волка! Просто кладезь ума!       Чуя заполз под одеяло и захныкал. Тело горело, ощущения были странные. Ему хотелось обратно, в ушедшие дни — когда можно было спрятаться в пушистых хвостах и сидеть там. Спать на руках у Дазая. Подставлять живот под пальцы, а макушку — под язык, изредка наслаждаясь до блаженно закатываемых глаз, как зубы незаметно прихватывают загривок.       Загривок…       Чуя потрогал заднюю сторону шеи, обхватил пальцами, с разочарованием ощущая: не то.       Так, как умел Дазай, даже человеком, он сам на себе повторить был не в силах. А ведь выгибался рядом с ним, извивался, ощущая, как скользят хвосты — мягкие, гладкие, пушистые, распаляя желание. Как Дазай этими хвостами умел раздразнить, раздраконить. Щекотал губы, оглаживал бедра — и Чуя раскрывался перед ним, как книга, голодный, жадный, жаждущий.       И торопливо прячущий все обратно, сгорая от стыда, отравленный знанием: ничто не вечно.       Но ведь… Не теперь?       Восемь рыжих хвостов, они окутали его тело, оставляя чувствовать себя уязвимым и безмерно защищенным одновременно. Чуя вздыхал, оглаживая сам себя, пальцы сами нырнули между бедер…       Он тек. Стыдно и чудесно — пахнущая солоновато смазка замарала пальцы, от прикосновения к чувствительной головке звезды перед глазами вспыхнули, и он, шумно дыша, рефлекторно толкнулся в ладонь, так же, как рефлекторно выгибался навстречу когтистой руке еще будучи человеком.       Все. Все это он мог испытать уже давно. Не один. Если бы только он позволил себе отдаться Дазаю. Если бы только он…       Чуя остервенело двигал бедрами и отказывался думать. Мокро, жарко, влажно. Душно.       Он не мог закончить. Он хотел не своих рук, и тяжесть в теле гневно давила. Она должна была пролиться по воле другого.       Это его руки должны были вырвать из Чуи стоны, его губы должны были смять уста, его зубы должны были сладко и больно прикусить, оттянуть загривок. И весь он должен был быть внутри, заполняя и заставляя чувствовать себя… Правильно.       Чуя обреченно застонал, сжимаясь на постели, сгорая от стыда, закрыв лицо руками и тыкаясь в подушку, едва сдерживая слезы.       Какой же он глупый… Глупый, глупый, глупый!!!