Refrain

      Солнце проворно катилось к горизонту, и если ездило оно по небосводу на колеснице, то колесница эта сегодня явно увидела что-то крайне неприличное.       Осаму с трудом подавил смешок и подумал, до чего странные мысли ему лезут в голову, стоит только дать им немного воли.       Закат за окном сегодня обещал быть как никогда алым, но дурных предчувствий по этому поводу у девятихвостого не было. Закат и закат — никакого ощущения грядущей беды, нарастающего напряжения и нервных метаний — только воспоминания о той беде, что сегодня обошла их стороной.       Дазай с усталым вздохом отложил последнее на сегодня сообщение от своих информаторов и потер ладонями лицо. Внутри была усталость и опустошенность, однако ум был на удивление ясным.       Дел было уйма, три порции саке укротили дрожь в руках, пятая порция заставила его испытать долгожданное расслабление. Напряжение рассосалось — словно медленно растаяла глыба льда, и оказалось, что он может не думать о худшем. Не думать, что все было на волоске.       Что Чуя мог умереть там, в поле, среди голубых цветов и зелени трав, защищая скверного мальчишку.       Бумаги, попавшиеся под руку, пока он метался, срочные, важные — пришлись как нельзя кстати. Он забыл о еде, углубившись в дебри докладов, и только так не позволил уму и сердцу свести его с ума. «Вгрызся в работу с невиданным энтузиазмом» — он всегда люто ненавидел всякую волокиту, так что сегодняшний его к ней горящий интерес, заставил бы знающих отобрать у него выпивку и проверить наличие лихорадки.       Однако в какой-то момент, стопка срочных бумаг оказалась разобрана, несрочные как-то совсем не соблазняли присесть за свои залежи, а Дазай вернулся к своим думам. Руки сами достали трубку и набили; он даже прилег на низкий диван, выпуская в воздух дымные кольца.       То, что он смотрел на Чую горящими глазами с первых дней, для него секретом не было. О, если это была не судьба, то и названия у случившегося не было.       Дазай до сих пор иногда крутил в голове отложившиеся кристально ясно мгновения их первой встречи: легкую беззвучную походку, из-за которой он не сразу заметил открывшуюся перед носом дверь; изящные стопы, оказавшиеся прямо перед глазами упавшего на колени екая; очаровательные лодыжки, мелькнувшие при повороте. И узкие бедра уходящего в глубины узкого коридорчика молодого мужчины, качающиеся магнитом для глаз.       Лисы видели красоту, ценили ее, жаждали. Чуя был живой драгоценностью, и то, что добавляло ему незримого сияния — это бессознательность его собственной привлекательности. Люди вырастили его в отторжении, и некому было дать понять рыжему изгнаннику, что он может быть красив в чьих-то глазах. Желанен.       У Дазая каждый волосок на хвостах вставал дыбом, когда он видел перечень обстоятельств, которые сделали Чую — Чуей. Но при этом они же не дали Накахаре обзавестись гордыней. Осознание своих сильных сторон не доходило до небалованного комплиментами молодого мужчины, делая его ослепительно чистым.       Живой служитель богов — да и только.       Дазай желал его — и не смел в открытую искушать, как сделал бы с кем-то другим. Только под покровом ночи давал себе немного воли, ловя бессознательный ответ — и упиваясь им, как лучшими из напитков.       А потом Чуя оказался мертв. И Дазай лишился разума, хотя был бы хоть немного умнее — задумался бы.       Оглядываясь назад, в прошлое, сейчас он понимал: просто оказаться рядом с богами полным света духом, Чуе не грозило.       Было кое-что еще в становлении екаем, о чем люди только догадывались, а Высшие молчали, накрепко сомкнув уста.       Став лисом, Чуя начал меняться. Стал смелее. Лишился смирения жертвы, знающей о своей судьбе. С ним стало сложнее, но ярче, живее. И даже то, что случилось сегодня — было лишь одной из граней этой неудержимой жажды вкусить жизнь.       А Дазай сорвался в крик. И теперь боялся, что Чуя возненавидел его за то, что тот снова попытался загнать только вкусившего свободы екая в рамки. Просить беречься того, кто умирал годами, медленно и иногда мучительно, кто начал жить только после смерти — это ли не издевательство?       Чуя наверняка взбунтовался. И был в чем-то прав.       Дазай отложил потерявшую свою привлекательность трубку и свернулся на низком диване, укрываясь пушистыми хвостами.       Все начиналось с жажды, с любования, с наслаждения от разделенных дней и украденных ночей. А закончилось тем, что Чуя похитил его сердце и был способен нарезать его мелко-мелко, даже не подозревая, что именно он делает. И это было бы не менее искренне, и от того больнее, чем накахаровская неосознанность простых, для Осаму, истин.       Дазай хотел иметь право заботиться, любить не скрываясь, кутать в свою заботу, как в шелк. И сладко вздыхать, признавая поражение, когда его нравный лисеныш будет бунтовать. Будет беситься и драться за свою свободу, чтобы в конце, уложив однажды Осаму на лопатки, поставить ножку ему на грудь.       В том, что бунты будут, лис не сомневался. Сущность Накахары требовала действий сама по себе. Как все лисы, он был полон любопытства.       Дазай был согласен на что угодно. Лишь бы Чуя не гнал от себя. Лишь бы не покинул. Не оставил с вечностью один на один. Не отверг, не отказался от его общества.       Без Чуи Осаму больше не жил.       Однако никаких прав просить, требовать что-то у него не было. У него вообще никаких прав не было.       Не было права срываться — Чуя ему ничего не должен в своей новой жизни, в том числе беречь себя. Не должен терпеть его рядом. Не должен терпеть заботу, о которой не просил.       И какая разница, что Дазай снова и снова умирает, видя, что восьмихвостому брату грозит опасность? Любовь и страхи Дазая Осаму — это проблемы самого Дазая Осаму. Накахара Чуя не должен платить нервами за чужие телодвижения в свою сторону.       Эти мысли жгли изнутри, отравляли и поднимали бурю протестов, которыми он давился, словно его заставляли есть траву. Они были вязкими, как деготь, и ядовитыми, как кровь проклятых богов. От них не было спасения, в них не было надежды — только отчаяние, толкающее на ошибки.       Дазай хотел быть причастным. Хотел быть кем-то в жизни молодого екая. Нуждался в Чуе, в знании, что тот поблизости, жив и здоров. И что Дазай где-то рядом не вызывает у него отвращения.       Екаям, все-таки, крайне вредно любить.       Иногда в голову закрадывалась мысль: как же славно было бы запереть Чую в стенах этого дома и никуда не пускать! Но это был бы чистого вида эгоизм, который существо вроде него не могло себе позволить в отношении собрата.       Дазай тоскливо уткнулся носом в кончик собственно хвоста, жмуря горящие глаза. Мысли вернулись к тому, как долгожданно близко и недосягаемо прямо в эти мгновения находился Чуя.       За окном сверчки, душистые цветы и выпавшая роса говорили: уже поздняя ночь, звезды поют для тебя, и луна прячет свой лик, разделяя твою печаль. Осаму нервно сжал когтистыми руками собственные хвосты, с которыми обнимался, используя их вместо подушки.       Если он, как прежде, придет, ляжет рядом, прижмет к себе, кутая в свое тепло и мягчайший мех, словно одеяла все еще не существовало — Чуя ведь ему это позволит? Позволит ему… быть рядом? Хотя бы так?       Но для начала, ему требовалось освежиться — выпил он немного, а вот выкурил… Да и перед этим предостаточно побегал.       Но к себе он не пойдет — иначе до воды сегодня вообще не доберется. Особенно, если перед глазами окажется Чуя. Придется изворачиваться и идти обходными путями.       Дело привычное, хотя и не в последний год.       На ладони согласно заныла кое-как зализанная рана, которую он весь день игнорировал.       Осаму тряхнул мокрыми волосами и прислушался к происходящему в доме, отпустив волну своей сдерживаемой силы окутывать жилище, и покрутил ушами. Тихо. Только слышны шаги Хиротсу в сторону помещений кухни — отдать распоряжения на утро, чтобы завтрашний завтрак был сервирован идеально. Мудро и любезно было с его стороны занять Чую, давая хозяину дома время немного остыть и подумать.       Лис чувствовал, как скребется внутри нетерпение, и, мысленно ругаясь из-за очевидного потакания собственным слабостям, позволил трепещущему сердцу вести себя вперед.       Ноги привычно ступали так, чтобы пол не скрипел, чтобы ни один светильник не выдал его движения, чтобы никто живущий в доме даже не заподозрил его присутствия, когда он скользил мимо редких слуг по коридорам.       Он сливался с тенями, крался, словно вор, не желая привлекать к себе сторонний интерес, ведомый своим сердцебиением — и тем сердечным ритмом, что он чувствовал, как свой собственный, на другой стороне тончайшей ниточки связи.       Он мог чувствовать Чую — и боялся только, что это фальшивка, иллюзия или самообман, рожденные его измученным сердцем и разумом.       В комнате горел единственный фонарик, бросая рисунок маленьких неровных звезд на стены. А на мягчайшей постели свернулось, отбросив одеяло, пушистое великолепие.       Но замереть с бешено бьющимся в груди сердцем, бесшумно прикрыв двери за спиной, заставило не оно. А запах.       Виноград и мускус.       Комната полнилась неуловимым запахом желания. Терпкая нотка пронизывала пространство, оседала на языке, заставляя растереть ее по небу, ощущая, как рот наполняется жадной слюной, а клыки ноют.       Дазай не дыша скользнул в сторону, торопливо избавляясь от слоев одежды, небрежно сбрасывая все на пол. Влажную кожу лизнул прохладный ветерок из распахнутого окна, косодэ Дазай пренебрег, отметив, что и Чуя успел сбросить его во сне.       Весь он, маленький, кажется, мог поместиться у него на ладони. Прижатые к груди точеные кулачки, очерченные плавными линиями божественной кисти худые бедра, две ямочки внизу поясницы. Жемчужная кожа, мягкие золотые волоски на руках, в золото же сгоревшие ресницы и мелкая дробь светлых пятнышек по плечам. Дазай вздохнул. Больше нигде веснушки не уцелели, а плечи словно припорошило.       Нежность и умиление цвели в груди — Дазай и не помнил, когда при виде Чуи чувствовал что-то другое.       Окажись Чуя невинно спящим — все было бы иначе. Он бы лег рядом, запрещая себе переступить границу. Он бы сдержал низменные порывы души и тела. Поцеловал бы в теплый висок, упиваясь невинностью до боли в груди. Но все было не так. Лицо Чуи хранило следы слез, а жар его тела, запах его кожи, рассказывали Осаму о томном возбуждении, о жажде и нужде, о любви. О том, что все это так и осталось балансировать по грани.       Чуя ласкал себя, лежа в его постели, жадно дыша не запахом — отголоском присутствия. Как будто зная, что еще мгновения назад, воплощенная мечта была… Прямо здесь. Здесь длинные пальцы касались, гладили; здесь лежало без сил к сопротивлению мощное тело. Дазай так крутился на футоне, когда Чуя уже вставал, пряча нос в то, что можно было назвать простынью, пытаясь надышаться неуловимым и мимолетным.       Сейчас все это было, словно не с ним. Когда-то в другой жизни. Не для Чуи другой — для него.       Он нуждался в этом рыжем чуде. Любил его. Любил так, что сердце в груди болело. И отказаться бы смог, только сломав себя, только чтобы сохранить ему жизнь.       Серебряно-голубые хвосты легли на пол, когда Осаму встал на колени в изножье футона. Руки у Чуи были холодные, с голубыми ручейками вен под тонкой кожей, а лицо горело. Дазай провел по нему прохладной от воды рукой, любуясь, как сквозь сонную дымку Чуя тянется следом. Повадки у бывшего человека все еще — или уже — были лисьи. Глядя, как раздуваются крылья носа, Осаму не мог не обратить на это внимания.       Он обтер пылающее лицо ладонью, провел большим пальцем по алеющим губам, любуясь. Он в самых горячих грезах не смог бы придумать рта идеальнее, такого, чтобы хотелось прижаться к нему поцелуем столь же сильно. Чуя весь был идеалом в его глазах. Весь — от шапки непокорных рыжих волос до поджатых сейчас пальчиков на ногах. Чудо. Истинное чудо. Губы, как цветок камелии, кудри, как заря, как лучи утра, кожа, как лунный свет. И глаза — как небеса, с которых снисходит к людям богиня.       Кто бы мог подумать, что прожив тысячу-другую лет, можно так влюбиться.       Чуя завозился, переворачиваясь на спину, рефлекторно поджимая рыжие хвосты к телу, и Осаму сдвинулся, давая ему место. С замирающим сердцем он смотрел на пронизанные беззащитностью жесты. На тонкие пальцы с острыми коготками, которые хотелось целовать по одному и все вместе.       Он спрашивал себя — как можно защититься таким? Про себя он знал, что выживет в любой передряге. Но за Чую сжималось сердце.       Если бы он учуял кровь Накахары там, на поле — он бы потерял голову. Может быть, буквально, — потому что самый первый инстинкт призывал кинуться и вырвать седому волку горло.       Чуя с трудом разлепил припухшие от слез и сна глаза, потер кулаком, словно ребёнок. Едва он заметил Дазая рядом с собой, — губы его дрогнули, сложившись в изломанную улыбку. Не прошло и секунды, как он тонко всхлипнул и в одно мгновение всем телом потянулся навстречу екаю. В спине у него словно лопнула пружинка, так быстро он скользнул вперед.       Осаму выдохнул, когда тонкое тело прижалось к его, когда цепкие пальчики зарылись в волосы, когда несвязные извинения и плач смешались с дрожью тела.       Хрупкий, какой же чудовищно хрупкий был его любимый.       Простил. Простил ему проклятый срыв.       Он и не думал, что будет шептать краткое имя, задыхаясь от нежности, почти задушившей его. — Прости меня, прости меня, прости, прости, — как заведенный шептал Чуя, и тонкое скуление, пронзавшее его речь, было совсем-совсем лисье. Дазай не нашел ничего лучше, чем целовать его губы, снова и снова, сцеловывать льющийся шепот. Горло будто невидимой рукой стиснуло, сжало, а глаза присыпало жгучим песком.       Чуя нашел его раненную ладонь и прижал к своей щеке, потом к губам. Нывшая безостановочно, не спешившая так просто заживать рана, — она как будто бы и ныть стала потише. Он совсем быстро поцеловал его в ответ в висок и растеряно улыбнулся, рефлекторно прижал оказавшуюся в его руке ладонь к своей груди.       Сердце билось бешено, в груди горело не прекращая, и Осаму прижимал к себе Чую, жался к нему сам, зарывался носом в рыжие кудряшки на макушке, как они привыкли делать еще в лисьей форме — бесстыдно и безостановочно, даже и не думая ослаблять хватку.       Ему нужно было совсем немного. Просто подержать его, вот так. Живого. Родного. Его.       Чуя прижался, угрелся, притих и тихонько засопел. Для Осаму ничего в природе милее не было, чем эти звуки — привычные, без которых и жизнь оказалась не жизнь, а сплошная тоска. — Я думал, ты совсем ушел, — надорванным голосом сказал Чуя. Дазай дрогнул. Он бы лучше умер, чем совсем ушел от того, за кого боялся больше, чем за весь оставшийся мир, гори он синим пламенем. — Нет… Нет, нет, — прерывисто обронил он, и торопливо оцеловал острую линию скул сверху вниз. — Никогда. Ни за какие блага на свете, пока есть ты, — тихо закончил он. Чуя, словно бы не веря, поднял к нему лицо, отражающее бездну сомнений и страха.       Глаза у него были тоскливые, одинокие. Больные.       У Осаму от невыносимости этого зрелища, вырезанного по живому на миловидном лице, сжалось сердце.       От того, видимо, их первый настоящий поцелуй получился со вкусом отчаяния и слез — Чуя плакал, прижимая ладони к его груди, царапал кожу острыми коготками, а за спиной взволнованно вились восемь рыжих хвостов. Дазай совсем упустил момент, когда его собственные сплелись с чужими, а один оставшийся обвился вокруг Чуи, выдавая всю подноготную хозяина — его отчаянное нежелание отпускать Накахару от себя дальше расстояния руки.       Они целовались, пока не устали губы и языки, пока не заныли шеи и спины, пока не осталось сил даже дышать. Тогда они легли, прижимаясь друг к другу, словно в надежде собраться в единое целое. Сплетали пальцы, сплетали мысли — и безостановочно сплетали друг с другом свое будущее.       Дазай держал его, нагого, когда Чуя уснул, пристроив голову ему на плечо, и под хвостами им обоим было как никогда тепло. Луна продолжала немножко заглядывать им в окно, подглядывая самым краешком своего покатого бока, а Осаму слушал чужое размеренное дыхание, и впервые рядом с Чуей не ощущал того жгучего желания, что изводило его неделями прежде.       Оказалось, за год плача, горя и гнева, кое-что все-таки изменилось.       Оказалось, что за год он, наконец, чем-то внутри себя осознал: это уже давно не просто желание. Не просто жажда. Не просто притяжение.       Удерживая руками и хвостами обнаженного, доверчиво жмущегося к нему лисенка, Осаму чувствовал совсем не голод плоти по плоти. Он чувствовал, как звучит все ярче, все нежнее, неудержимо пламеневшая прежде — песня его души.       Сегодня рядом с Чуей он чувствовал покой существа, наконец-то обретшего дом. И вечное желание куда-то бежать и спешить, инстинктивное желание двигаться и суетиться, свойственное многим лисицам, наконец-то       утихло.