Refrain

      Чуя проснулся от того, что над ухом размеренно стучало. Он не поленился приподняться и повернуть голову, и невольно застыл, завороженный. Небеса стали темно-серыми, низкими, клубились и тянулись к земле. На его глазах сверкнула молния, после которой мир как будто выцвел. Спустя пару мгновений небо глухо зарокотало по нарастающей, под конец все загремело и окончилось оглушительным треском, как будто кто-то врезался в гору. Эхо прокатилось по долине, и несколько мгновений было тихо.       А потом на землю обрушился дождь. Это была первая гроза, которую Чуя увидел в мире екаев, и от нее веяло первобытной дикостью могучей стихии. От нее было страшно.       Чуя сам собой зябко передернул плечами и прижал уши, но прятаться в тепло не слишком спешил. Как бы он ни боялся грома, а все-таки было в грозах кое-что, приводившее его в восторг.       С улицы неторопливо шелестело, по крыше катились ручьи и реки, словно ее черепичная поверхность превратилась в скат фонтана, и именно эти струи-ручьи и стучали обо что-то внизу — кажется, кто-то выставил в сад кадки, чтобы собрать немного дождевой воды. Видимая в окно зелень деревьев была темно-зеленой, мокрой, с потемневшей от воды корой на стволах. Пробирающийся в комнату ветерок вкусно пах сырой землей, свежестью и прохладой.       Накахара, немного успокоенный монотонностью ливня, лениво дернул ухом, вернулся на место и зарылся поглубже в тепло, подтянув к носу ближайший хвост. Он был на грани ощущения полного комфорта и уюта.       Сзади в макушку тепло дышал спящий Дазай, и, судя по всему, его никакой шум не волновал. Его рука поперек живота Чуи была непривычно горячей и вызывала некоторые интересные мысли.       Несмотря на вчерашние слезы, вспоминаемые с ужасом, сегодня свое состояние екай мог расписать, как «игривое желание погрузиться обратно в томную сонливость и приятное, радующее тепло». Одинокому бедняку при жизни слишком редко было и тепло, и лениво, и чтобы еще и поваляться можно было. Сегодня он наслаждался собственными возможностями.       Дождь даже и не думал заканчиваться. Чуя не знал, нормально ли это, но был совсем не против — удушливая жара накануне чуть его не доконала.       Когда стало понятно, что затекшее плечо требует от него перемены положения, он ухитрился аккуратно развернуться в кольце рук и хвостов, и едва не захихикал: не то, чтобы он и до этого некоторых нюансов не замечал, но этим утром Осаму определенно был ему рад.       Чуя не знал, почему, но это мгновенно бросило его в состояние приятного волнения и заставило потеплеть лицо. Он смотрел на приоткрытые губы, которые накануне целовал с отчаянием умирающего, на непослушные волосы, бросившие капризные пряди на высокий лоб, на густые темные ресницы…       Красивый. Какой же Дазай, стервец, был красивый! Накахара в жизни не видел более ужасного существа — такого притягательного, ха-риз-ма-тич-ного, чтобы слово сестрицы Кое ни значило, такого капризного, такого противного, и одновременно — такого заботливого, такого предусмотрительного, такого верного.       Осаму выбрал именно этот момент, чтобы шумно вздохнуть и подтянуть его к себе, как будто он совсем ничего не весил. Чуя проглотил писк. Рука поперек спины была тяжелой и напористой, словно из стали, и она уверено соскользнула вниз, под хвосты, подтягивая его тело вплотную к чужому, оставив напрочь лишившегося всякой сонливости Чую жгуче пламенеть от невозможного стыда и теплой струйкой побежавшего под кожей живота возбуждения.       Дазай уткнулся ему в макушку, привычно изогнув шею и пристроив его голову под свою, а Чуя, получив новый угол обзора, быстро позабыл обо всех неудобствах и руке у себя под хвостами.       В конце концов, теперь он мог рассматривать тело Дазая дальше. Это стоило небольшой порции смущающих вещей.       Ладонь сама поднялась и легла на широкую грудь. Кожа у лиса была горячая, светлая, гладкая. Чуя провел пальцем вокруг темнеющей в сумраке ареолы соска. Никогда он не видел столь забавного окраса кожи, столь нежного, светло-красного ее оттенка. Из-за темного цвета волос и совершенно противоположного окраса лисьих ушей и хвостов, Чуя немножко подозревал, что пигментация тела будет сероватая или коричневатая. Но Дазай-человек в основном был просто человеком, пусть и девятихвостым. Ничего такого, что Чуя не мог бы заметить у самого себя.       Твердые грудные плиты и широченные плечи имели прекрасное дополнение в виде четко прорисованного пресса и изумительных косых мышц бедер. Ног в тени хвостов почти не было видно, но Чуя и так знал, что они просто бесконечные.       Из-за кимоно это никогда не бросалось в глаза, спали они в одежде, да и ничего такого Дазай при нем для поддержания формы не делал… Но когда вот так близко — было очевидно, что рядом с ним лежит воин, а не праздно проводящий время екай-аристократ.       К сожалению, Чуя мало видел именно бойцов, чтобы по тонкостям узнать в своем госте матерого воина и убийцу в одном флаконе. Это были и идеально контролируемый центр тяжести, и скорость реакции, и плавные движения — чего стоила коронная дазаевская скользящая, бесшумная походка, — и излучаемая неконтролируемо уверенность. Словом — идеальная физическая форма, которой он мог беспрепятственно полюбоваться теперь.       Чуя бросил быстрый взгляд ниже выпуклых кубиков пресса и тут же смущенно отвел глаза. Дазай, без сомнений, был красив, но так просто пялиться у Накахары не получалось — определенные части тела заинтересованно реагировали, из-за чего он начинал возбужденно ерзать. Однако и не бросать быстрые взгляды вниз по телу он не смог, так что вышел замкнутый круг, из которого он не очень спешил выбираться.       Любопытство, интерес и небольшое ноющее желание не позволяли ему просто отвернуться, закрыть глаза и не думать об этом великолепии. Чуя хотел попробовать на зуб сильную шею и плечи, пролизать влажную линию снизу вверх по белой коже, пробираясь между рисунком пресса к груди, которую так и хотелось раздразнить покусываниями и посмотреть, что получится.       Чуя свел бедра и стиснул зубы. Кажется, он впервые понимал, что месяцами ощущал Осаму, и какие цели он преследовал, оставаясь рядом, тратя на бедняка из лачуги на отшибе свое время. Очень осторожно, стараясь не разбудить, Накахара провел пальцами по груди и вниз, легко обвел пупочную ямку, едва не соскользнув в нее пальцем. Пальцы легли на горячую кожу чуть ниже, в опасной близости от набухающего кровью члена.       Дазай нравился ему, как никто и никогда, в том самом стыдном смысле, в котором его в жизни не привлекал никто другой. Ни один мужчина, ни одна женщина, ни один человек, никто. Только этот лис, только он. Его ум, голос, тело. Его подначки, глупости. Его смех, его лукавая улыбка, запах в сгибе шеи, куда он привык прятать нос.       Сердце билось где-то в горле, придушивая.       Чуя быстро облизнул пересохшие губы.       А спустя мгновение едва не взвизгнул, когда лежавшая на его теле рука вдруг обернулась у основания хвостов, и сжала до звездочек перед глазами.       Чуя едва слышно простонал и впился когтями в низ чужого живота, тяжело дыша и подергиваясь, когда ладонь Осаму повела дальше, мучительно приятно, весомо, до самого кончика того хвоста, который попался его пальцам. Тело налилось жаром и эфемерной тяжестью, от очередного движения ладони Чуя выгнулся в спине до хруста, ловя губами воздух. Сверху и немного ближе к уху раздался низкий смешок.       Дазай явно был доволен своей выходкой и ни капли не скрывал этот момент. — Понравилось? — его вкрадчивый голос походил на мурчание, пальцы поглаживали, сжимали и чуть тянули основание хвостов снова и снова, доводя до беспамятства. Чуя проскулил, сжимаясь. Больше всего на свете он сейчас хотел встать на локти, поднять трепещущие каждой шерстинкой хвосты и потребовать… Он не знал, чего, но инстинкт диктовал ему действия. Инстинкт говорил, до чего прекрасно будет оказаться придавленным, в тисках рук, задней стороной шеи ощущая горячее дыхание. Предвкушая укус в холку и вторжение в горящее, пылающее, изводящее своей внутренней пустотой тело.       Дазай шумно втягивал воздух возле его макушки, едва слышно пофыркивая, и в нем тоже было больше от лиса, чем от человека. Его пальцы вдруг оставили в покое чувствительное место основания хвостов, и медленно проскользнули в ложбинку между ягодиц, от чего Чую затрясло. — Как интересно… Ты пахнешь, словно лисичка в течку, нетерпеливая, жаждущая, но вот здесь, — пальцы ласково потерли кожу и чуть надавили, проникая внутрь, — ничего такого. Горячо, податливо. Но может, внутри очень даже мокро?       Чуя пряднул ушами и те разошлись в сторону, прижались к самой голове, отражая все его смущение и стыд, поднявшиеся волной от чужих слов и прикосновений.       Он действительно с ума сходил от возбуждения, от перебивающих одно другим желаний, приходящих к нему ежесекундно, стоит только чуть разобраться и осознать все предыдущие. От произнесенных тем же вкрадчивым тоном слов «лисичка» и «мокро», внутри на мгновение все сжалось — сладко и больно, и пронзительно приятно.       Дазай приподнялся на локте, и первый его поцелуй коснулся влажного рыжего виска. Чуя сгорал от отчетливого возбуждения, ставшего особенно заметным, когда девятихвостый разметал свои хвосты, и то же вынудил сделать Чую, стыдливо поджавшего их ближе к телу в попытке хотя бы немного прикрыть наготу. То, что вчера было совсем неважно и неощутимо, правильно, сегодня доставляло подчас значительный дискомфорт.       Дазай рассматривал его, внимательно, пристально, а Чуя подрагивал, словно взгляд превратился в гладящую его тело руку в бархатной перчатке.       Длинная рука Осаму была белее светло-золотистой кожи Чуи, а еще для чужого глаза было очевидно, что с Накахарой делают проклятые прикосновения бесстыжего девятихвостого. Член уже давно подтянулся к животу и подрагивал, головка блестела от смазки. — Ты чудесный, — вдруг выдохнули в самое ухо, и Чуя вздрогнул. Лицо нешуточно припекало, он едва нашел в себе смелость посмотреть на Дазая. Тот смотрел нежно и жадно, огонь в его глазах пылал и обещал обернуться огненным заревом, стоит только позволить. Глаза горели, как звезды цвета темного меда. А Чуя уже горел, от макушки — и до кончиков хвостов, и все его страхи один за другим занимались, вспыхивали красным и синим пламенем, чьи отблески плясали по нервам возбуждением, только усиливая бурю чувств внутри.       Чуе хотелось плакать от того, что разрывало его, словно из него рвалось другое существо, жаждущее ласки и чувственного наслаждения.       Дазай не позволил этому случиться, и нетерпеливый поцелуй был полон терзающих его чувств. Жажда, жадность, потребность обладать — знакомый коктейль, чаша, которую они пили до дна, разделив на двоих. Чуя вцепился в чужие плечи, едва вспомнил, что у него есть руки.       Внутри все пылало, между бедер было мокро — Чуя не знал, от чего, и ему было плевать. Скользкий холодок вместе с длинным пальцем пробравшийся внутрь подсказал, что Дазай что-то сделал, и Чуя заурчал в поцелуй от облегчения. Так было куда лучше. Правильнее. Он нетерпеливо закинул ногу на чужое бедро, потерся возбужденным членом о чужой живот, ерзая и постанывая от ощущения деликатного вторжения тонких когтистых пальцев. — Будешь моей сладкой лисичкой, малыш Чу-Чу? — Дазай, судя по голосу, улыбался, и на мгновение в Чуе поднялось привычное бешенство от этого поддразнивания.       Зачем, зачем он болтает так не вовремя?! Глупый Осаму! Бледная скумбрия!!! — Чуть позже я научу тебя не поддаваться животному инстинкту, хотя в нас он силен. Но сегодня — пусть будет по-твоему, — искусительный шепот отвлекал и мешал. Чуя глухо взвыл, надавил на сильную шею неповоротливой рукой, привлекая девятихвостого к себе, и рыкнул уже в самые губы, сходя с ума от чистейшего, незамутненного желания сиюминутной близости и бешенства: — Да заткнись ты уже, богиней прошу, просто сделай, сил нет терпеть! — щеки загорелись от смущающего признания, но один опаливший его взгляд мгновенно заткнувшегося Дазая того стоил.       Следующий поцелуй едва душу из него не выбил — глубокий, нежный, чувственный, неспешный, а потом резко грубый, властный, подчиняющий — от такого пальцы на ногах сами собой поджались, а в паху заныло и запульсировало, пока внутри его тела подушечки пальцев уверенно ощупывали гладкие стенки.       И Чуя зашелся криком, когда они-таки нашли искомое. Он задыхался, а череда мелких настойчивых касаний заставляла возбуждение скручиваться в единый ком внизу живота, внутри все подрагивало. Дазай терся щекой о его волосы, словно помечая своим запахом.       Чуя бесконтрольно заскулил, сходя с ума, и неожиданно для себя принялся тереться о рельефный живот партнера, вскрикивая, когда чувствительная головка особенно ощутимо проезжалась по влажной коже. Он был так близко, так мучительно близко от чего-то, от возможности выпустить, дать вырваться, отпустить себя…       Он шептал срывающимся шепотом, превратившись в оголенный нерв, в воплощенный инстинкт, взывая, умоляя, требуя.       Дазай стек вниз не просто быстро, а очень быстро. Чуя не успел понять, что к чему, и почему сверху его обдувает влажный уличный воздух, а внизу его вобрал в себя горячий рот. И Чуя едва не обхватил чужую голову бедрами. Лишь чудом успел остановиться, не толкнул бедра вперед, пытаясь вбиться в горячий влажный рот. Из последних сил он вцепился одной рукой в темные волосы, другой — когтями в постель, с треском раздирая белье, громко и протяжно выстанывая имя любимого безумца, закатывая глаза от невыносимого блаженства.       Внутри три пальца растягивали до странно-приятного чувства, легкая резь сглаживалась удовольствием. Чуя бился в быстро проходящих судорогах, сдерживался, цеплялся и вздрагивал, забывал дышать, закатывая глаза как от невыносимой муки.       Он заскулил, острое чувство опасности с опозданием кольнуло Чую огнем, когда острые зубы сжались на чувствительной головке, угрожающе, намекая. Потерли нежную кожицу, сжимаясь еще чуть ближе к кончику, вырывая несдержанный вопль от чувства — «это уже слишком!»       Но он даже рот для оформленных слов и проклятий еще не открыл — Дазай уже внял бессловесным предупреждениям и разжал зубы. Кончик языка пощекотал щелку на головке, огладил кругом и под ней, соскальзывая на ствол, сжатый теплыми пальцами уверенно и аккуратно. Горячие губы приятно охватили, посасывая, вырывая дрожь…       А потом тщательно взводимая пружина в животе Накахары сорвалась, и он резко оказался за краем. Тонущим — с темнотой перед глазами, с огнем в теле, выжигающим с головы до ног все его естество до костей; забывающим дышать, потом делающим первый вдох, словно заново рождаясь — и пронзительно кричащим от удовольствия.       Мгновения растянулись в вечность — вокруг грохотало, казалось, будто небеса норовят обрушиться им на голову и бьют молниями в темя.       Когда он начал понимать, что происходит, Дазай резким тоном кому-то что-то говорил. Но когда он открыл глаза и смог видеть — никого не было, двери были закрыты. Чуя подумал, не показалось ли ему, и предпочел забыть.       Осаму оказался рядом, и некоторые его хвосты туго сплетали хвосты Чуе, другие ласково скользили по переполненному удовольствием телу. Накахара не сразу понял, что улыбается — только когда Дазай издал полный облегчения смешок и потянулся к нему с поцелуем. Губы у него имели вкус зимы — Чуя откуда-то знал, что это именно зима, белая, снежная, вьюжная. — Я испугался, что мы переборщили, — негромко сказал Дазай, и подтянул его к себе руками. Чуя почувствовал, как приятно тянет поясницу — чувство растянутости и влаги внутри говорили сами за себя. Осаму наверняка испугался навредить ему, но как он вытащил пальцы — не запомнилось.       Чуя не хотел лежать рядом с ним. Он хотел сидеть верхом и смотреть взглядом завоевателя. Хотел трогать руками и губами, чертить языком и кончиками пальцев, и пожирать глазами. Что он и исполнил.       Осаму отпустил его хвосты и улыбнулся, дразня скользящими касаниями своих. От щекотно-игривого скольжения вдоль спины и до ягодиц у Чуи сбилось дыхание. Дазай играл мехом с его сосками, один хвост прошелся между ног. Чуя никогда не думал, что можно вытворять такое бесстыдство, но завелся мгновенно, словно жившая в нем чувственность наконец-то вырвалась в мир.       Может быть, так и было.       Он был красив — для Дазая. Он был желанен, любим, он был водой для путника, пищей для голодавшего, воздухом для того, кто еще секунду назад умирал под толщей воды.       Он был всем — для Осаму.       Чуя провел руками от широкой груди до живота, сверху вниз, и Дазай вздохнул, подставляясь под ласковые прикосновения. — Есть еще кое-что, о чем придется говорить до того, как я смогу наконец-то… Погрузиться… — пушистый серебристо-голубой хвост охватил голые плечи и волной мягчайшего меха соскользнул вниз, оглаживая спину и бедра. — В твое тело.       Чуя вздохнул. Осаму понимающе улыбнулся и вдруг сел, удерживая его руками под бедра, широкие ладони приятно смяли зад, и Накахара вздохнул уже от удовольствия, обхватывая его руками за шею, вжимаясь всем телом и испытывая чистый восторг от прикосновения голой кожи к голой коже. Большие ладони Дазая на его куда меньшем — не маленьком — теле ощущались и выглядели великолепно. Чуя знал это, и помнил, что не единожды при виде этих ладоней он украдкой вздыхал — так хотелось почувствовать их на себе, испытать, полюбоваться…       Сейчас он мог сказать, что прикосновения были одним из лучших чувств на земле, сравнимым, может быть, только с тем, как ощущалось то, что творил бескостный язык этого плута, когда он бесстыдно опустил лицо между его бедер.       Дазай уткнулся носом ему в волосы, горячо выдохнул и скользнул вниз, почти прижимая губы к человеческому уху — слышащему не так далеко и хорошо, но отлично годящемуся, чтобы в него шептать пошлые гадости, от которых шерсть встанет дыбом, и не только шерсть. — Потерпи, сладкий, скоро ты сможешь кусать меня за плечи — я ведь верно услышал? И за шею. Сможешь когтить мне спину, цепляясь за меня, пока я буду распирать тебя изнутри, пока я буду заполнять твое тело, пока я буду делать тебе так хорошо, что можно умереть, кончая, — Чуя задрожал, и жар в паху мгновенно вернулся, откликаясь на сладкие обещания. — Сможешь задирать хвосты, прогибаться и тереться сосками о постель — многие китсунэ в первую близость с себе подобными желают подобного. Особенно, если их любовник сильнее, и его сила так приятно давит, — Накахара мечтательно зажмурился, отказываясь думать, что и Дазай когда-то хотел прогнуться перед кем-то.       Если кто-то и был — то теперь его нет, и девятихвостый только его, или, может быть, наоборот — он сам принадлежит. Но во всяком случае — прошлое и настоящее вне этой комнаты не имеют значения.       Сейчас есть только они. — Китсунэ делятся на разные виды в зависимости от силы, что пробуждается в них, — тем же тоном продолжил Дазай и лизнул краешек его уха. Чуя сладко дрогнул. — Я — снежный лис. Мой огонь обжигает холодом. Если я отпускаю свою силу — снег может пойти посреди жаркого лета, в самой солнечной долине, — острые зубы приятно сжались там же, где прежде коснулся язык. Чуя застонал и нетерпеливо потерся. Пальцы на ягодицах сжимали его до приятной боли, рыже-красные хвосты мели, пока их приятно не скрутил один чужой, обвившись змеей. — Мой наставник был пепельно-черный, и огонь его был таким же — как сажа и пепел. Там, где он прошел, начиналась война.       Чуя знал, что его шерсть рыже-алая, как красные и рыжие листья, больше красная, яркая и блестящая. Кровь? — Не кровь, — успокоил его Дазай. — Страсть. Там, где появляешься ты или твоя сестра, появляются самые страстные любовники, самые верные, искренне верующие жрецы и жрицы, одержимые целью ученые. Страсть бывает разная — страсть творца, страсть искреннее захваченного своей ненавистью, страсть заключенного, желающего свободы, страсть выжившего. Все эти чувства в поле твоей силы расцветают — но и ты сам отражаешь ее.       Чуя понимал, что все это не просто так. Должен быть какой-то подвох. Он отстранился и нахмурился. — Разве плохо быть страстным? — он долго и трудно формулировал эту мысль, но в конце концов, у него получилось.       Дазай улыбнулся, и эта была та его ледяная улыбка, которая не говорила ничего, но несла угрозу. При виде ее Чуя вздрогнул и отшатнулся. А Осаму только улыбнулся шире. Глаза его остались холодными и колючими. — Я улыбаюсь нечитаемыми улыбками, не добрый и не злой — я зима, а зиме наплевать, если кто-то умрет от холода и голода. Зима не нежная и не грубая, она просто берет, — знакомый холодок коснулся спины, потек влагой по коже, и когда Чуя решил посмотреть, что же это — на длинных пальцах Дазая горел с льдисто-синий огонь, при виде которого Накахара смертельно побледнел, а возбуждение и любой намек на него пропали из головы. — Вижу, ты понял, что именно я использовал вместо масла, хотя до этого даже не задумался, — Дазай криво усмехнулся, а потом этаким небрежным жестом поймал дернувшегося Чую за горло охваченной огнем рукой, и его огонь снова влагой лизал ему кожу, пока Осаму шептал ему в самые губы, серьезно глядя в глаза: — Никогда меня не бойся, мой хороший. Не боялся же раньше? Страсти не обязательно думать вперед тебя и вместо тебя, зиме не обязательно быть холодной, моему огню, как и твоему, не обязательно убивать, — рука исчезла с горла, острые когти надавили на нижнюю губу, влажное ощущение стало сильнее. Но Чуя только покорно приоткрыл рот. Длинные пальцы потерли его язык, собирая густую слюну, Чуя захлебывался, а огонь все горел и не был холодным. — Когда мы с тобой забудемся, твоя сила постарается вырваться. Как и моя. Моя — не страшно, у меня были годы, чтобы научиться с ней управляться, я пришел к девяти хвостам по праву, — Чуя неотрывно следил за извлеченными длинными пальцами, влажными, блестящими от слюны, которую Осаму растирал между подушечек. — Но тебя богиня одарила сразу восемью, и твоя сила, спавшая, пока ты был зверем и рос, всей своей мощью ударит по тебе и по мне, разольется, как река. Никто не умрет — ни ты, ни, тем более, я — в конце концов, у меня будет возможность с ней бороться, я все еще сильнее. Но если ты ее совсем не придержишь — я все равно буду поглощен желанием. Я буду брать тебя, одержимый жаждой, — а жажда тебя жила во мне долго, — пока не измотаешься ты сам. А может и дольше — сила спадает медленно. Ты себе представляешь, что с одним бессмертным может сделать другой бессмертный, малыш?        Раньше Дазай ни за что не пошел бы на это — он страстно хотел умереть. Но теперь у него есть Чуя. И это в корне меняет все.       Чуя понял предостережение Дазая и кивнул.       Лисы по сути своей соблазнительницы — так отчего же ему выпало отразить это в себе больше прочих?