Refrain

      По долгу работы и в силу лисьей натуры, Дазай умел соблазнять. Оставив позади уже давно несчетные столетия, он даже не помнил, скольких именно соблазнил и ради чего. Скольких обманул, направляя на нужный путь. Скольких взял, скольким отдался, скольким открылся, а у скольких сожрал печень за невыполнение договора.       Дазай был екаем зимы, гневом богини и ее орудием, жил по инерции. Ему были безразличны жизни людей. Ему вообще мало кто был интересен. Он плевал на большинство других лисиц и екаев, за редким исключением.       Иногда, в стылую вечную мерзлоту его жизни приходила весна, и тогда он возвращался домой, в храм, становился любимцем мико, ласковым лисом богини. Мог снова уйти, много путешествовал. Пил, когда находил компанию, громко смеялся, встретив достойных друзей. Лез в чужие драки, откровенно нарывался на неприятности, крутил хвостами и проворачивал немыслимые авантюры, играя с людьми. Играя людьми.       И всегда, всегда латентно хотел умереть как-нибудь. Не от отчаяния или тяжелой ноши хотел — это желание перешло с ним из жизни смертного в жизнь бессмертного.       Бессмертие угнетало бессмысленностью в его глазах. Он желал умереть не больно, тихо и наверняка. Внутренняя пустота жгла до тошноты. Смерть, казалось, несла покой, хотя он точно знал, что один его собрат, напрямую связанный со смертью, меньше всего мог дать покой.       И все же, он желал умереть. Не мог наложить на себя руки, а потому путешествовал, резвился со злой горечью в битвах, прикидывался смертным, убивал любовников, и, казалось, жил. Но внутри оставался пустым. Сделать с этим ничего не смогла ни богиня, ни учитель, ни мико, ни несколько приятелей и родичей.       А потом в его жизни появился Чуя.       Рядом с Чуей прошлое меркло с самого начала. Дазай почти ворвался в чужую жизнь, Чуя в ответ — ворвался в его сердце. Сделал там ремонт, меблировал камеры, вышвырнул мучительное существование как самоцель и вписал в строку смысла свое имя. Заставил вспомнить вкус жизни. Сладко-горький, свежий, холодный. Остающийся в памяти.       Сейчас Чуя был в его руках, немного подавленный. Предупреждение было проговорено так не вовремя, что притвориться, будто его не было, оказалось невозможно.       Осаму вздохнул, притягивая деревянное тело к своему, не позволяя закрыться в себе, не позволяя отстраниться. Девять голубых хвостов огладили тело, приятно надавили на копчик, куда после он нажал ладонью, с удовольствием ловя ответную дрожь. Дазай игриво пробежался пальцами вверх по спине, вдоль всего позвоночника, до самого верхнего позвонка, чтобы немного помассировать напряженную шею. Чуя поджал ушки к голове, дыша чуть чаще.       Его прекрасный, его любимый, нежный мальчик. Сладкий, как спелый персик, терпкий, как вишня, опьяняющий, как саке. Дазай огладил ладонями сверху вниз дрогнувшие бока, пробежался пальцами по ребрам. Душным цветком раскрывалась в его груди нежность.       Лисенок, лисеныш, маленькое чудо его жизни. Если бы не встретил он отверженного мужчину — так и шел бы дальше, не желая жить, вяло огрызаясь на слова учителя, уставший и невыносимо холодный. Такой, какого себя показал Чуе. Такой, каким он никак не мог быть рядом с огнем восьмихвостого.       Чуя весь дышал чувственностью, от нее пересыхал рот и огонь опалял нервы.       Дазай гладил его, извиняясь за спектакль и ощущение угрозы, но не жалел. Гадливость к себе самому он как-нибудь переживет, чуть позже извинится со всем тщанием. А пока у него есть только бездонное чувство и жажда, и тело в его руках. Тонко, вкусно пахнущее. — Иди ко мне, — прошептал он почти умоляюще, желая зализать раны на нежной страсти, на раненном настроении, на жажде близости.       Воистину, любая болтовня в постели — зло.       Чуя потянулся, доверчивый телом, раскрытый сердцем и обиженный эмоционально, подавленный. Дазай ласково лизнул его рыжее ухо, прихватил губами, отлично зная, как это приятно — доверить кому-то уши. Ощущать, как горячие губы касаются тонких краев, сладко приминают, ласково покусывают. Как лижет горячий язык, как пальцы трут бархатную шерстку. И как от этого бедра разъезжаются сами собой.       Чуя на его коленях заерзал, тонко выскулил и прижался крепче, потираясь, разделяя свой запах с чужим, смешивая. Осаму отстал от ушей, ощущая, как твердая плоть тычется ему в живот, отмечая, как Чуя поджимает пальцы, как рефлекторно задирает восемь хвостов, инстинктивно предлагая себя, желая близости. Дазай хотел вылизать его между ног — положить на постель, развести бедра, протолкнуть внутрь язык, вылизывая стыдно и чудесно, нежа в самых деликатных местах. А потом втолкнуть пальцы, член, ловя сладостные судороги.       Его чудесный, сладкий лисенок. Его счастье. Альфа и омега, константа его существования.       Один поцелуй, два, три — нежные, ласковые, такие теплые. Чуя захныкал ему в рот, обхватил шею руками, не давая отстраниться, отвечая, сплетая мокрый язычок с его языком. Рот у Чуи был маленький, поцелуи получались аккуратные, даже когда абсолютно развязные, шумные, влажные. Горячие. Такие не отражающие ледяного холода, в который минутой Осаму был закован, как в доспех — потому что никакого холода по отношению к Чуе Дазай не испытывал.       Осаму не врал — лису не обязательно жить инстинктом, быть воплощением своей силы. Но Чуе повезло с самим типом своего огня. Осаму мог часами рассказывать, как по мере появления хвостов формируются техники, склонности. Лисы лепят себя сами, наращивая таланты, опираясь на склонности или переламывая их. Чуя появился со всем готовым, и грани силы будет править сам. Будет узнавать себя, раскрываться, как цветок. И никто не должен будет умирать из-за его ошибок.       Дазай кончиками пальцев провел по горячей спине, потом зажег пламя. Чуя еще ничего не умел, а какое безумие их затопит, когда научится. Красный лис — это страсть, это плодородие, сама его суть. Дазай не будет удивлен, если окажется, что и Чуя способен выносить, ведь по воле богини может случиться и не такое.       Сладкий. Его маленький грех, его луна и звезды, его небо, его огонь. Дазай целовал горячие щеки, целовал раскрытые губы, целовал маленькие человеческие ушки. Забавные, бело-розовые, чуть выглядывающие из кудряшек. Если Чую подстричь — они будут топорщиться.       Осаму хотелось получить его целиком. С этими ушками, с россыпью родинок, которые он целовал, целовал, целовал и прикусывал, оставляя багровые пятна на коже. Вместе с маленькими сосками, узкой спиной и упругой задницей. С восемью хвостами, с жалобными стонами, вздыхающего.       Дазай был пленником своего желания, своей любви к Чуе, был рабом его чувственности, его силы. И находил все новые причины влюбиться, невыносимый дурачок.       Покорный его воле, мягкий голубой огонек скользил по пальцам, зачарованная Осаму реальная иллюзия, переломавшая саму суть огня. Пальцы скользнули вдоль спины, оставляя ощущение мокрого на сухой коже.       Чуя задрожал, дыхание сделалось прерывистым, срываясь. Пальцы девятихвостого, увенчанные когтями, принялись мять кожу возле основания хвостов, изредка проходясь против роста шерстинок, от чего Накахару передергивало и прошибало острым чувством возбуждения.       Осаму любовался им каждую секунду — обессмыслившимся взглядом, влажно блестящим, прижимающимся к животу возбужденным членом, перевитым надутыми венками. Любовался немо распахнутым ртом, когда Чуя проглотил звук удовольствия, и слепым взглядом в никуда.       И, конечно же, Дазай любовался огнем, загорающимся в любимом теле. Алые угли пылали, огонь был готов вырваться. Вот-вот, вот-вот, вот-вот — хотя Осаму знал, что прорвать контроль сможет только соитие. Или опаляющее бешенство.       Он ждал. Ждал, когда Чуя сам попросит. Когда не выдержит. Когда возьмет в свои руки контроль и скажет: пора, возьми меня.       От одной только мысли о таком Чуе, решительном, жаждущем, его пробила дрожь, а пальцы, взявшиеся кружить вокруг горячего ануса, соскользнули к промежности, играя и приминая мягкую, нежную кожу.       Чуя, изгибаясь и задыхаясь от тысячи приятных касаний, превратившийся в сосредоточение возбуждения, думал, что хочет научиться владеть своей силой столь же осознанно и филигранно. Пока сила Дазая колет его вспышкой адреналина от ощущения близкой опасности, он позволяет себе раствориться в инстинкте. Позволяет касаться себя, хотя шерсть встает дыбом и разум криком требует бежать. Но он остается на месте, с воздухом, застывающим в легких, с расширяющимися до предела зрачками, окантованными тонкой голубой полоской радужки.       Наркоман, наркотик которого в руках лишь одного создания.       От этого у него крепче встает, и тело ноет от возбуждения. Ему немыслимо нравится играть со смертью, пляшущей голубым огнем на тонких пальцах. Ему немыслимо нравится плавиться, становиться аморфной массой сладостного удовольствия. Ему немыслимо нравится смотреть на Дазая, нависшего над ним, возбужденного, шарящего по его телу голодным взглядом.       Глаза Дазая — черные дыры на бледном лице. И Чуя с радостью проваливается в них, чтобы никогда не увидеть солнца, если солнце — не этот лис.       Тело дрожит, череда коротких судорог заставляет стонать. Чуя хочет встать на колени и локти, хочет толкаться, возить членом по постели, оставляя смазку, ловя невыносимое удовольствие. Задирая хвосты, задирая задницу, искушая, соблазняя, предлагая взять себя до разъехавшихся ног, до грубого укуса в холку, до воя и брызжущей из-под пальцев, терпко пахнущей теплой спермы.       Желание сделать, как хочется, нарастало в своей силе, словно снежный ком, и вот уже он на секунду шире разводит ноги, потираясь о чужое тело, и призывно стонет в горячий рот, когтя широкие плечи.       А через мгновение почти стекает на постель. И распластывается, упираясь коленями и локтями, вжимая грудь, выгибая спину. Хвосты трепещут, поднятые строго вверх, от твердой хватки пальцев и движения от основания к кончику Чуя тявкает человеческим горлом и скулит, закатывая глаза и приоткрывая рот, показывая кончик мокрого розового язычка.       Он чувствует, что Дазай смотрит, чувствует, как смотрит, и от одного этого взгляда жар спешит прилить к паху выжигающей нервы волной лавы.       Выкинуть из головы все лишнее и вернуться к приятному оказалось проще простого, и Чуя искренне наслаждается этим. Возможность не зацикливаться на проблеме и неприятном открытии для него в радость.       Длинные хвосты возникли со всех сторон, гладя, щекоча, распаляя. Чуя уткнулся лицом в постель, кусая губы. Предупреждение Дазая заставляло краешком сознания держать себя в руках. Вот только сам Осаму явно собрался проверить его на стойкость.       Дазай притерся к его ягодицам — от ощущения сильных пальцев, держащих бедра, внутри все сладко дрогнуло. Горячий член лег между ягодиц, как инструмент — в футляр, а потом лис сымитировал несколько фрикций, и Чуя заныл, тихо и протяжно, сжимаясь. Уткнулся лбом в постель и качнул бедра навстречу, найдя опору. Внутри все дергало от возбуждения, он стиснул руки в кулачки, хныкая. Снова тявкнул совсем по-лисьи, требовательно. — Пожалуйста, — почти взмолился он, не имея никаких сил ждать. Желая сию секунду прекратить ощущать внутри себя концентрированную пустоту. Готовый умолять, поджав уши к голове, рискнувший игриво провести одним из хвостов под челюстью мгновенно замурчавшего лиса, руками раскрывший собственные ягодицы в надежде, что его прекратят мучить.       Дазай застыл за его спиной. А потом приник к спине, навалился сладкой тяжестью, и Чуя дрогнул, сипло дыша — немилосердная рука твердо сжала его хвосты, стиснула до того, что от острого удовольствия дернулся и капнул смазкой член. — Буду брать тебя снова и снова. А потом вылижу и снова возьму, — горячо зашептал Дазай стыдные слова, от одного тона-обещания которых Чуя тяжело задышал, зафыркал, позабыв, что он пока что человек. — Искусаю всю шею, подомну так, что встать не сумеешь, никакой одеждой не скроешь, что ты мой.       Сердце Чуи бешено билось.       Да, да, тысячу раз да!       Голову сладко повело. Дазай слепо тыкался между ягодиц, Чуя с нетерпеливыми звуками водил бедрами, пытаясь этот процесс ускорить, и низко застонал, когда получилось. Горячие гладкие стеночки приятно потянуло, когда крупная головка протиснулась внутрь. Чуя звонко всхлипнул, слыша над собой шипение Дазая. Коленки сами разъехались, пока Дазай с силой протискивался — большой, горячий, хороший. У Чуи рот заполнился голодной слюной и заныл низ живота — его неплохо растянуло по члену.       Дазай вошел до конца, чуть толкнулся вперед, бросив Накахару грудью на подушку. Без вопросов потрогал Чую там, где ныло, и влажное ощущение огонька притупило двоякое чувство. Чуя задрожал с головы до кончиков хвостов, пальцами ног цепляясь за постель. Осталось только томное удовольствие, будоражащий жар и терпко пахнущая смазка, выступившая на головке члена. — Держись, мой хороший, прокатишься на снежном буране, — загадочно и нежно пообещал Дазай. Но Чуя не успел спросить, о чем он — кончики голубых хвостов, поддерживающие его в устойчивом положении, вспыхнули знакомым пламенем, когти на легших по обе стороны от его головы руках заострились еще больше, продирая постель. А Дазай негромко, по-животному взвыл…       И качнувшись назад — вбился до шлепка, задвигался, заставив Чую позабыть обо всем на свете. Бросая в удовольствие с головой. Заставляя ответить девятихвостому лису в его безумии, отставая от него совсем немного.       Чуя задыхался, цепляясь за футон, ощущая, как ноют колени. Он выл, кусал уголок подушки и терся грудью о постель. Потявкивал, и каждый раз, когда в него входили, очередным толчком высекая из глаз искры и заставляя потерять способность связно думать, оказывался на пределе. Сила, дремавшая в нем, загудела. От нее горели мышцы, от нее выгибало спину. Дазай стал своей стихией, направил ее всю на возлюбленного, заставляя принимать, и Чуе показалось, словно за спиной у него дышит снежный демон. А другой откликается, отвечает ему прямо из него самого.       Хорошо, немыслимо хорошо. Он извивался, прогибался, рыжие-красные хвосты хлестали и словно бы сами жались к чужим, потираясь, игриво сплетаясь, нуждаясь в поддержке. Чуя всем своим естеством тянулся, кусая губы до крови и принимая, принимая в себя, ощущая, как рождается маленький пульс прямо между ног, тяжело дыша от безумного ощущения маленького сердца внутри себя. Яйца уже звенели от напряжения, член болезненно ныл и тек, заставляя тяжело и часто дышать, облизывать сухие губы.       Размашистые толчки резко стали короткими и неглубокими, словно волны на мелководье, и Чуя коротко стонал на одной ноте. Закатывая глаза, ощущая, как зарождается горячее удовольствие прямо между его ног, пульсирует в каждой вене, бросает в жар и бессознательность.       Ледяное дыхание опалило загривок, и Чуя покорно подставил его под острые зубы, скуля от чувственного наслаждения и закатывая глаза, отчаянно желая принадлежать. Рыжий лисенок в нем послушно задирал задницу, умоляя о внимании, о праве быть с сильным, праве принадлежать другому. Нужному. Чуя в жизни не ощущал себя таким маленьким и нуждающимся, как в эти мгновения, и душный запах возбуждения туманил ум. Он мог думать только о случке, о том, чтобы снова и снова раздвигать ягодицы перед сильным, вкусно пахнущим снегом и стылым ветром лисом.       Позволяя тому безраздельно владеть собой. Ловя в сладкую ловушку тела, потому что никогда, никогда он не отпустит снежного лиса на волю, никому не позволит даже облизываться на него. Привяжет своим телом и запахом, станет вселенной, путеводной звездой, единственным смыслом жизни. Сделает своим рабом, привяжет к себе неразрывными узами.       Внутри все скрутило в болезненный ком, от чего Чуя вскрикнул; перед глазами все задрожало, а потом жар между ног сорвался, опалил выжигающей разум волной с головы до ног, заставив потерять себя на долгое мгновение.       Чуя визжал, срывая горло, содрогаясь на члене, закатывая глаза от ощущения острых зубов, держащих его за загривок. Коленки снова разъехались, он почти распластался, повизгивая от ощущения продолжения череды мелких толчков, продливших его оргазм почти беспредельно. Член короткими порциями исторгал сперму, а уж когда прохладная ладонь сжала его, опустошая, выжимая остатки — стало почти больно.       Он мёл хвостами, не управляя ими, а на белых кончиках горел алый огонь, и кисточки его ушей горели этим огнем. Дазай прижимал его руки к постели, пока Чуя извивался и корежился прямо на нем, сжимая в себе снова и снова. Заставляя кончить внутрь, заставляя потерять контроль, и звенящий осколками льда, незамеченный Чуей щит разлетелся вдребезги, брызнул во все стороны, когда от рыжего рванула алая волна силы.       От Дазая отчетливо запахло ужасом, хватка зубов стала невыносимой. — Держи, Чуя!!! — простонал мужчина, а Накахара не знал, что и как держать.       Он был везде и нигде, и две милые девушки-тануки в кухне яростно взялись наводить порядок и контролировать спокойствие своих господ. Человек, такой знакомый мужчина в своей комнате, в пылу бросился писать письмо, написать которое он боялся добрую сотню лет.       Люди и екаи, везде и нигде, Чуя заставлял их сердца гореть решимостью, и где-то на границе его разума дрожала боль укусов и острое удовольствие от них, прошивающее его тело, заставляющее его содрогаться и кончать вязкой спермой. — Чуя, — низко и страстно позвали его, прижавшись губами к самому уху, прихватили кромку острыми зубами.       Накахару резко бросило назад, втолкнуло в тело, а сзади его уже мучительно приятно таранили. В заднице хлюпала сперма, сперма текла по бедрам, а лишенный возможности думать, лишенный памяти, Чуя корчился от удовольствия и выл, ощущая, как горячий язык лижет его шею, покрытую больнючими укусами до крови. Чуткую шею, водить по которой языком — все равно, что между ног лизнуть.       Чуя задушенно взвыл, когда внутри все в который раз поджалось, и он кончил, ощущая, как в него снова кончают, и судороги свели широко разведенные бедра.       Стертые в кровь колени ныли, когда он рухнул на постель, задыхающийся и переполненный удовольствием. Он взвизгивал, когда чужие хвосты хлестали его по ягодицам и бедрам, заставляя метаться, заставляя сходить с ума от ощущения опасности и удовольствия, от которого все снова поджалось и даже головка члена повлажнела. Он едва дышал, когда его перевернули, когда он увидел слепые от желания глаза Дазая: горящий в них огонь принадлежал безумцу, зацикленному на теле Чуи. На самом Чуе.       Бедра, покоряясь чужим рукам, разъехались. Хвосты девятихвостого держали под коленками, а Чуя когтил широкую спину, плечи, кусал высоко под челюстью, ощущая ответные укусы и горячий язык, не несущий облегчения. Приятный вес опять прижал его бедра сверху, а Чуя едва не встал на лопатки, пока в чувствительное нутро проталкивали два объятых мягким огнем пальца, выпуская сперму, от которой тяжелело в животе.       Прохладные пальцы коснулись его алой от трения груди, и Чуя душно покраснел, до головокружения — его грудки выглядели так, словно набухли, растертые и истерзанные трением, чувствительные до боли.       Дазай обвел их пальцами по кругу, заставив Чую метаться по постели, наблюдая, как твердеют горошинки сосков и мучаясь возбуждением, скатившимся куда-то под кожу живота. Чтобы после Дазай лег, быстрыми движениями языка «лакая» чувствительную плоть, облизывая уже сосредоточенно и тщательно. Держа распростертые руки прижатыми к футону, но позволяя Чуе стискивать чужое тело бедрами, извиваясь на постели, ощущая, как подергивает и пульсирует что-то под кожей.       Чуя стал пленником своего жестокого бога. Он принял его в себя, глядя глаза в глаза, позволил расцветить багровыми цветами свое тело. Тонко провыл, когда Осаму звонко шлепнул его по ягодице; слепым взглядом смотрел, когда его взяли за горло, проталкивая в рот язык, целуя развязно, пошло, но ерзая от бесконтрольного возбуждения, и все шло на новый круг.       Дазай сделал то, что обещал: он вылизал его. Чуя мучительно краснел и почти не дышал, когда длинный язык щекотал растраханный анус, когда скользнул внутрь. Захныкал, когда Осаму вылизал в очередной раз звенящие от напряжения яйца и размашисто вылизал мягкий член. Сосать его таким Дазаю понравилось, а Чуя кончал в сухую, закатывая глаза, срывая остатки голоса, не слыша ничего, кроме шума крови в ушах.       Бедра уже сводило от боли, когда Дазай кончил в него в очередной раз, нависая на руках, долго содрогаясь над его телом, пока Чую сводило вокруг него судорогами, от которых он едва дышал.       Он был пуст. Это был его предел. Чуя уже не мог даже плакать, выжатый досуха, истерзанный, вспомнивший о том, что Дазай предупреждал. — Чуя, — прерывистый вздох мог принадлежать только сознательному существу, но в Чуе не было никаких сил реагировать. — Чуя! — полный тревоги и отчаяния голос ввинтился в уши, но захныкал он, только когда его потрогали между ног, где все горело, ныло, саднило, тянуло, резало… — Богиня-луноликая, помоги! — тонко провыли с явным ужасом и ноткой безумия.       Все закружилось — Чуя закрыл глаза, чтобы не видеть мельтешения, вздрогнул и проскулил, когда его усадили в холодную воду. Внутри все сжалось, но боль пропала начисто, а его обтирали, мыли дрожащие руки, знакомые, такие нежные и грубые…       Он скучал. Скучал в те бесконечные, мучительные часы, пока его брали. Скучал по своему трепетному любимому, который трясся над ним и не решался поцеловать его во сне.       Как же он скучал…       Он не заметил, когда отключился, но проснулся он нагим, лежа на Дазае. Свести бедра было невыполнимой задачей. Тело болело, словно его били.       Дазай пах улицей и домом, и для него был приятно обнажен и прохладен. У Чуи болели даже измочаленные хвосты, но он все равно с удовольствием обнаружил, что пышная груда меха чуть в стороне — это они сплели свои хвосты и сбросили их вбок, чтобы не мешались.       Чуя помнил страстное безумие, в которое они провалились, и несмотря на то, что тело было словно не его, болело и горело — возбуждение обдало его горячей волной, внутри все заныло. Он был готов к близости, даже такой, даже таким желал ее.       И уголком своей лисьей души немыслимо хотел поцеловать Осаму.       Он не удержал. Забыл, не послушал. Провалился в самоконтроле, тысячу раз провалился и заплатил за это собственным телом. Он помнил — Дазай как мог чередовал ласки, они прошли тысячу прелюдий, у Чуи даже член болел под конец.       Но они справились.       Чуя не был жертвой, если рассматривать все с обычной точки зрения — он был жертвой своей глупости.       Жертвой был попавший под действие хлынувшей силы Дазай: Чуя помнил его хищно заостренное лицо, тонкий баланс черт зверя и человека, в котором тот пребывал.       Жертвами были девочки-тануки и остальные обитатели дома и ближайших земель.       Чуя не был жертвой. Он был демоном, который ощущался сытым, который подкормился от всех остальных, который отдался немыслимое количество раз — но сначала продержался до самого ослабления шквала силы.       Он помнил свой алый огонь, лоснящуюся шерсть. Помнил, как сам оседлал чужие бедра и скакал, играя с чужой грудью когтями.       Чуя облизнул припухшие губы.       Он не был жертвой.       Вопрос был в том, как успокоить осунувшегося до серых теней под глазами Дазая, о чьи заостренные скулы можно было ранить пальцы. И как уговорить совестливого мужчину не отселять его от себя. Не закрывать Чую, — уже сейчас мучительно и блаженно плывущего от одной мысли о том, чтобы взять в рот, — в противоположном конце дома, на замок.       Чуя пристроил голову на широкой груди, отмечая поджившие алые следы своих ногтей, и поджал уши.       Если придется — он привяжет Дазая к себе. Чем угодно привяжет, нож к горлу приставит, подерется с ним, не позволяя отвергнуть воспоминания.       Но не позволит Дазаю ощущать вину.       Не позволит себя бросить.       Чуя лизнул одну из алых меток на чужой шее, ощущая тонкий привкус своего запаха, «прилипший» к коже.       Он придумает. Что угодно придумает. Но не даст стыдиться того, что было долго, под конец почти больно. Но обжигающе хорошо.       Это было и останется их первым разом.       Меньше всего на свете Чуя хотел, чтобы Осаму переживал, терзался и мучился.       В жизни есть тысячи вещей более ужасных, чем близость, на которую якобы «жертва» в лице Чуи, неожиданно оказалась согласна.