Refrain

      Накахара проснулся словно от толчка в бок. Сердце билось в груди, как после сумасшедшего бега, лицо было покрыто неприятным липким потом. Память подсказала, что снилось ему что-то мерзостное, полное ощущения потери. Мелькала там и спина уходящего вдаль Дазая, за которым он гнался, но не мог догнать, оставаясь в стылом кромешном мраке, от которого промерзала шерсть и стыли кости.       Чуя зажмурился и уткнулся лицом в подушку, потом нашел когтистой рукой Дазая, и сам почувствовал, как отпустило напряжение. Тепло чужого тела, как и наличие девятихвостого рядом, отогнало зябкую тень кошмара. Для собственного удовольствия он поерзал, прижимаясь, уткнулся носом в шею и довольно засопел, грея замерзшие ручки о мех чужого хвоста.       Несмотря на то, что поясницу слегка тянуло, игриво-уютное настроение быстро победило, заиграв в крови лиса забродившим хмельным напитком. Чуя приблизился, насколько это вообще было реально, испытывая смутное удовольствие от того факта, что Дазай не просыпаясь начал подтягивать его к себе, крепко удерживая. В сизых сумерках туманного утра, стало заметно, что необходимость бриться китсуне не чужда. Чуя мимолетно проверил свое лицо, но для него эта проблема все еще оставалась незнакома, словно какой-то предел своего роста он так и не пересек. — Осаму, — Чуя впервые позволяет себе так легко и тягуче произносить это имя, и целует колючий подбородок, следующим поцелуем намереваясь коснуться кожи под челюстью. — О-са-му, — он смакует каждый слог, пробует, как пьянящий напиток, растирает звуки по языку.       Дазай неохотно просыпается от его легких поцелуев, и каждый его хвост приходит в движение, плавно свиваясь вокруг хвостов Чуи, шевеля которыми тот приветствует его в ответ. В этом жесте вся их нежность, и Чуя тычется носом под ухом, шумно посапывая. Вкусный запах зимы, исходящий от чужой кожи, заставляет кожу покрыться мурашками; внутри все дрожит, мышцы сводит краткая судорога.       Осаму открывает сонные глаза, щурится, фокусируя моментально теплеющий взгляд, и с полуулыбкой гладит Чую по щеке.       Чуя в ответ вползает на него верхом, как детеныш на родителя, жмется и тычется в его ладонь, сдерживая счастливые лисьи повизгивания, и едва не падает ему на грудь в рыданиях, когда не видит на его лице решимости разорвать связь, отказаться от Накахары. Осаму следит за его бодростью, и в его глазах только искреннее облегчение — близнец того, которое по иной причине сейчас затапливает Чую.       Восьмихвостый торопится поцеловать широкую ладонь, касающуюся его щеки — алая полоса полученного накануне удара от меча волка все еще явственно видна, так что он целует ее в самый центр, ощущая, как нежна наросшая кожица. — Как ты себя чувствуешь? — Дазай вглядывается в его лицо с ноткой тревоги, но не позволяя себе отвлечься. Чуя снова возвращается к мысленному анализу сигналов своего тела, и непроизвольно легко улыбается. — Тянет, но тянет приятно. И хочется добавки, — Дазай под ним широко распахивает глаза и после изумленно моргает, словно на секунду думая, что ему послышалось. Как Накахара и думал — Осаму испугался того, что сделал с ним. И не думал, что Чуя снова захочет…       Что Дазай единственный, кто испугался.       Что Накахаре могло понравиться такое бесцеремонное овладение почти лишившимся всех сил тельцем. — Серьезно? — в голосе Осаму заслуженная порция недоверия, но вместо ответа Чуя прикусывает собственную губу, тянется за поцелуем и одновременно своей ладонью направляет чужую руку. Он низко стонет в чужой рот, когда Дазай попадает пальцами между ягодиц, и скулит, вздрагивая, когда тот вводит влажный палец.       Его сводит судорогой моментально — тело голодно, словно минувшего дня не было, словно не было почти — всего — суток на восстановление. Чуя снова непритворно хочет, он влажный внутри, твердый снаружи, и целует Дазая с жаждой и надеждой, которой раньше в себе и не подозревал.       Дазай явно потихоньку убеждается в том, что все в порядке — и облегчение его зависает в воздухе, когда они с Чуей перекатываются на бок. Но взять на себя всю инициативу, как было вчера, Чуя ему не позволяет: он ластится с поцелуями, прикусывает чужие уши, робко тянется ладонью к основанию чужих хвостов. Мех мягкий, шерстинки скользят под пальцами, покалывают кончиками, а Накахара погружается в поглаживания, почесывания и сжатия, пока Осаму тяжело вздыхает, низко коротко стонет и не начинает рычать от возбуждения, пытаясь не глядя поймать Чую за руку, чему тот противится.       В конце концов, под тихие, но требовательные комментарии и свои смешки — ведь он по себе отлично знает, какую власть держал в руках — Чуя сползает вниз по телу. Лижет напряженные в ожидании ласки соски, с удовольствием проводит руками по жесткому прессу, проступившему отчетливей под его прикосновениями, вылизывает кожу вокруг пупка. А потом почти без заминки берет в рот крупную головку с выступившей на ней терпкой каплей, и с удовольствием позволяет проехаться по своему языку вглубь рта.       Дазай над ним мгновенно начинает дышать чаще и гортанно стонет. Его длинные пальцы вцепились Чуе в волосы — требовательно, даже отчаянно, потому что рука ходила ходуном от напряжения.       Чуя даже сам на мгновение загорелся, впервые полноценно осознавая, какую власть получил, просто съехав вниз по телу.       Всего лишь головка во рту — и Дазай мечется, дергает бедрами и ищет, куда деть руки, чтобы не вколачиваться в горячий рот.       Накахара горит огнем своей мрачной власти, и острыми зубками терзает самый кончик члена, пробуя то, что пробовали на нем. Вытягивает смазку, причмокивая, втягивая щеки, когда засасывает.       И Дазай, в конце концов, снова оказывается под ним на спине, широко разводя ноги, сгибая их в коленях, цепляясь за Чую и запрокидывая голову.       Весь во власти рыжей бестии, минуту за минутой, пока тот лижет, целует, втягивает в рот, смачивая своей слюной, обводит языком, трет. Минута за минутой, снова и снова, пока Дазай не кончает — тише, чем кончал из-за него Чуя, зато обильно, и Накахара, случайно подставивший лицо, ищет взглядом тряпицу, которая, как он помнил, была поблизости. — Ненасытный, — вздыхает Дазай, когда Чуя возвращается, но тот в ответ только улыбается с лукавинкой. Они вместе лежат, Чуя спиной жмется к горячему телу, с удовольствием украдкой потираясь телом о чужие хвосты, возбуждаясь от прикосновений меха.       Это похоже на их совместный быт в маленьком домике чуть поодаль одного селения, и Чуя ощущает неуловимый привкус того времени, хотя и помнит о нем в основном то, что связано с Осаму. Который лежит и целует ему плечо, пока длинные ловкие пальцы мнут, трут, гладят член, растирая по головке смазку.       Раньше Осаму норовил сделать такое украдкой, пользуясь сонливостью, теперь не скрывается. А Чуя только чуть разводит бедра, выгибает спину и кусает губы — Дазай делает все гораздо приятнее, чем когда-то делал с собой он сам.       Чуя всхлипывает и прогибается, когда Дазай подтягивает его к себе и необычайно ловко входит, словно они занимались этим всегда. Из растяжки был только палец, но Чуя влажный внутри, словно они недавно закончили, и принимает его в себя легко, быстро становясь податливым. И жадным.       Чуя слышит, каким охриплым и надрывным, жалобным становится его голос. Ему хорошо, когда Дазай управляет его телом, прогибает под себя. Ему хорошо, когда Осаму вытаскивает, укладывает на спину, раскрывая руками перед собой, обласкав взглядом сочащийся смазкой член. Когда входит, когда заставляет скрестить ноги в лодыжках у себя за спиной. Когда держит за задницу, вбиваясь до шлепков и вскриков.       Чуе нравится кричать для него, нравится ощущать себя на своем месте, нравится быть дома. Нравится целовать, нравится сжимать ладонями красивое лицо на котором горят темным огнем потемневшие глаза, нравится цепляться, ублажая уши сокровенными стонами, от которых Дазай кончает глубоко внутри, сжатый и немыслимо желанный. Нравится кончать, едва чувствуя на себе чужие пальцы с их стыдными касаниями.       Ему нравится быть здесь, с этим мужчиной. Между ними все не так бедно и бесперспективно, как было — Чуя хотя бы будет жить, да и сидеть на шее будет не долго, уж слишком привык работать руками, а себя не переделаешь.       Но пока что он может прикинуться вовсе не екаем. Может немного побыть беззащитным человеком, соблазненным коварным китсуне. Может поцеловать расплывающиеся в знакомой до последней нотки улыбки губы. Может быть влюбленным и глупым, и впервые он позволяет себе покраснеть, но не отрицать собственных чувств.       Впервые он может позволить себе выбрать будущее.       Они расцепляются, когда Дазай находит в себе силы разъединить их тела, валятся пропитанной потом грудой на футон. Чуя громоздит ногу на чужое бедро и стонет от удовольствия, когда мышцы тянет. Внутри тепло, мокро, но не течет.       Дазай подсовывает ему свое плечо под голову, и Чуя с довольным вздохом укладывается, как предложено, кончиком острого коготка рисуя на широкой груди узоры. — Как… Как остальные? После вчерашнего… Все хорошо? — с небольшим волнением интересуется Чуя, виновато поджав уши и не глядя Дазаю выше или ниже груди, словно на груди кто-то начертал неразгадываемую загадку.       И ему совсем не нравится, когда Дазай рядом с ним напрягается каждой мышцей, почти цепенея. Вздыхает тяжело. И молчит. Молчит, подбирая слова, прежде чем выдохнуть: — Хиротсу мертв.       Чуя застывает, прежде чем поднять больной, пришибленный, неверящий взгляд, и сжавшимся горлом каркнуть: — Что?..       В голове у него простая истина: слишком ужасно, чтобы быть глупой шуткой. А значит — все правда.       Хиротсу Рюро — мертв. И убил его, убил почти своими руками, своей силой, — Чуя.       В это мгновение, Накахара с мучительной виной, на отчетливую секунду, готов и даже хочет поменяться местами с покойным.       Потому что он не заслужил счастья. Не заслужил жизни. Не заслужил — не тогда, когда он не справился и убил своей силой своего единственного и первого в этом доме друга.       Дазай хватает его руками раньше, чем Чуя вскакивает, хватает и утыкает к себе в грудь лицом. А Чуя кричит, кричит и ревет, плачет, всхлипывает и воет, и дергается, причиняя себе боль, сходя от нее с ума.       Он не верит, не верит, не верит…       Но Дазай целует его опухшие губы, держит до хруста костей, заставляет подавиться своими рыданиями, воздухом, заставляет проглотить страдания, и шепчет, когда Чуя затихает в его в руках: — Я тут, мой сладкий. Я здесь, малыш. Все будет хорошо, мой милый Чуя. Все будет хорошо. Все будет хорошо?..       Чуя был бы рад, если бы слова Дазая оказались ошибкой, но связь хозяина дома с его обитателями абсолютна. После купания, одевания и завтрака, вкуса которого поникший Чуя не разобрал, они выбрались из покоев. Осаму мгновенно направился к чужим покоям, обитатель которых утром не вышел, немало удивив переживших тревожную, немножко фанатичную ночь, слуг.       В комнате Хиротсу чисто и тихо. Сам мужчина лежал, свернувшись, на боку, и кровь уже не текла из раны, оставленной вонзенным в грудь танто. Чуя зажал себе рот, сдерживая всхлип и слезы, и заставил себя приблизиться. Дазай как раз закрывал покойнику глаза и переворачивал безвольно опрокинувшее тело на спину. Рюро был мягкий, никакого окоченения, а на столе, за которым он сидел, прежде чем оборвать свое долгое служение, белели запечатанные конверты.       Имя на одном из них принадлежало Чуе. Рядом белел конверт для Дазая. Были два для кого-то по имени Мори Огай. Был еще один, подписанный как «слугам дома». Еще один — для сестрицы Озаки — единственный, на котором Хиротсу нарисовал цветы. Имен остальных Чуя не успел различить из-за потекших слез.       Дазай поймал его в объятия, начиная поглаживать по непослушным волосам. — Он все подготовил, — нежно шепнул мужчина в пушистое рыже-красное ухо. — Тебе не о чем беспокоиться, Чуя. Это не твоя вина, что самым страстным его желанием было умереть, малыш, понимаешь? Не твоя.       Чуя неверяще дернул головой, издал пронзительный звук, стон-вскрик-скуление, и вцепился в дазаево кимоно ледяными пальцами. Как Осаму его вывел, он уже не запомнил. Зато уловил, как тяжело вздохнул Дазай, когда один из слуг, которого Чуя еще не видел, доложил: — Мори-доно прибыл, Дазай-доно, Накахара-доно. — Проведите его сразу в покои Хиротсу, — безмятежным тоном откликнулся Осаму, сжимая Чую крепче, не позволяя рыжему отстраниться, не давая увидеть что-то. Или кому-то — увидеть его самого. — Позже я буду ждать его в кабинете. Распорядитесь подготовить погребальный костер и все остальное. Разберемся с этим делом быстро. — Слушаюсь, Дазай-доно, — откликнулся слуга и бесшумно ушел.       Чуя уткнулся лицом в чужое плечо, когда Дазай без лишних слов поднял его на руки и направился к кабинету. Чувствуя себя ребенком, Накахара держался за чужую шею и шумно сопел в воротник кимоно, пока мимо проплывали однообразные коридоры.       Наконец, цель пути была достигнута.       Дазай ногой ухитрился открыть дверь, войти, и таким же образом закрыть дверь обратно. — Чтобы ни случилось — ничего не бойся, — наставительно произнес Дазай, усадив заплаканного рыжего за стол и налив ему чай. — Что-то случилось? — Чуя шмыгнул носом и с благодарностью принял предложенный ему платок. — Не то, чтобы нечто необычное, — пожал плечами Осаму. — Мой учитель и первоначальный господин Рюро прибыл.       Чуя почувствовал, как от испуга у него дыбом встает вся шерсть.       Всего лишь старший Курама, служитель богини, учитель Дазая и Озаки, коварный похититель молодого Рюро…       Ничего особенного, да?..