Refrain

      В кабинете Дазая повисло необъяснимое напряжение. Вернее, напряжение ощущал Чуя, а вот остальные присутствующие, кажется, отлично себя чувствовали. Во всяком случае — ничего необычного в их понимании не происходило, в то время как Накахара едва мог сидеть спокойно и делать вид, что ему комфортно.       Хозяин дома и его бывший учитель с самыми благостными выражениями лиц чаевничали, переговариваясь ни о чем важном и одновременно — выплетая изысканную паутину убеждений, угроз и интриг. Чуя, которому всего лишь сутки назад Хиротсу показал, как прислуживать за столом хозяину дома и как проводить чайную церемонию, старался не отсвечивать и только заменял чашки и чай.       Пока что к нему не обращались, взаимно занятые друг другом, а Чуя тем временем нервно потел, стараясь одновременно держать спину, не кусать губы, не топорщить шерсть, не скалиться бесконтрольно и не дергать хвостами от невыносимого напряжения.       Посмотрев на гостя, общающегося с кем-то другим, встречи и разговора один на один с Мори Огаем Чуя боялся, как чумы.       Он ничего не знал об этом мужчине, кроме всепоглощающей любви Рюро к нему, кроме тех крошек историй, которыми его снабдил Дазай. Да и от самого Мори Чуя до этих чайных посиделок даже кончика хвоста не видел.       Все реакции сидящего за низким столиком Дазая его тревожили — слишком тот был приветливым и словоохотливым, словно натянул чью-то чужую шкуру и играл за кого-то другого, совершенно незнакомого и чужого. Ледяное же спокойствие и благожелательность Мори Огая заставляли все инстинкты Накахары вопить и орать: Мори был жутью в профиль и кошмаром в анфас.       Черноухий, чернохвостый, смоляного оттенка шерсти и волос статный лис, выглядящий не старше тридцати, он обладал белой кожей и глазами цвета вишневой древесины — благородно красными, насыщенного оттенка, красивыми и жуткими одновременно. Местами уши и хвост опушили серо-белые шерстинки, и он вспомнил слова Осаму про сажу и пепел.       Мори Огай был лисом, который нес войну. Он источал опасность, и лисеныш внутри Чуи повизгивал от едва сдерживаемого страха и злобы загнанной добычи. Быть рядом с этим мужчиной и не сходить с ума от напряжения не было никаких сил. Как Хиротсу мог мало того, что любить такого екая, так еще и желать с ним близости, для него было загадкой — в глазах Чуи, Мори был неприкасаемой единицей. Такой просто идет по полю брани, и воины падают замертво, открывая ему дорогу, а с небес пикируют вороны, готовые разделить со смертью страшное пиршество.       Чуя не заметил, как погрузившись в свои ощущения, пропустил обратившееся на него внимание. — Что так печалит твою рыжую красавицу, твою благочестивую Ямато Надесико, Дазай-кун? — низкий мелодичный голос с насмешливыми нотками ввинтился в уши, заставив дрогнуть и нервно дернуть хвостом — к чести Чуи, всего одним. Тело обдало жутью чужого внимания, и Накахара вцепился в чайник, боясь, что если выпустит его из рук и разобьет — умрет на месте от ужаса. Отчаяние — топкое, липкое, — и страх, ужас, эфемерно растеклись вдоль хребта, застыли коркой на коже, смешавшись с холодным потом. Чуя ощущал себя так, словно очнулся после битвы, придавленный грудой мертвых тел и залитый давно остывшей кровью — ледяной, вонючей, заливающей ему рот, уши, глаза.       Ассоциации неоткуда было взяться, опыта войны у Чуи не было, и это было еще страшнее.       Мгновенно возникшая тошнота наверняка заставила Чую побледнеть, потому что Дазай молча передвинулся. Ловкие руки забрали у Чуи горячий чайник, который тот держал двумя ладонями и не мог ни обжечься, ни согреться, едва чувствуя мгновенно заледеневшие пальцы, а девять голубых хвостов ласково обернулись вокруг плеч, подталкивая навстречу.       Не помня себя, посекундно обмирая от страха, Чуя в конце концов оказался рядом с Дазаем, прижатый к его боку, и мгновенно зажмурился, едва сдерживая дрожь. Судя по смешку с другой стороны стола, скрыть свое состояние у него не получилось, но Дазай с укоризненной насмешкой одернул гостя: — Подберите ауру ужаса, наставник. Если Озаки узнает, что вы не вынесли урока из ее обучения и опять позволяете себе кормиться на заведомо более сильных в эмпатии лисах, тем более конкретном — она ввергнет вас в страстное безумие месяца на три, наплевав, что вам не с кем его разделить. — А твоя красавица сама меня не накажет? — Мори мурлыкнул и подался вперед, и Чуя наконец-то увидел то, о чем, видимо, говорил Осаму — тонкая темная дымка липла к коже мужчины, словно черный туман или дым пожарища, разлеталась чуть в стороны и пропитывала все вокруг эманациями леденящего душу ужаса. — Минувшей ночью его сила вспыхнула алой звездой. Пройдет немного времени — и твои земли наполнятся детенышами, Дазай, а заодно земли некоторых твоих соседей. Если бы его сила не сплеталась с твоей — страшно представить, чем это все могло кончиться, но ваша страсть задала четкое направление, и, я уверен — многие скажут вам спасибо. Остаться бесплодным всплеск такой силы не мог.       Чуя, приоткрывший один глаз, чтобы следить за черным лисом, зажмурился обратно. Если бы его сила заставила всех любить своих партнеров той ночью, свела бы одиноких — он был бы счастлив. Но на его совести был Рюро. Были, наверное, и другие — те, кто потянулись друг к другу против воли, те, кого захватила какая-то идея, и повезло тем, кого с рассветными лучами, когда они закончили, его сила отпустила.       Его сила была страшной в своей возможности балансировать на грани одержимости, но горячей. Она горела в нем, заставляла постоянно тлеть чувственность в самом Чуе. Из-за нее, из-за ее окрашенности в сладостное возбуждение, страсть и похоть, Мори Огай стойко не видел в Чуе мужчину, воина — только существо, созданное для сладострастия и заботы о потомстве, о партнере и окружающих. Существо, созданное для любви — пылкой, горячей, опаляющей все нервы и берущей в плен обещанием удовольствий.       И в Чуе даже гнев не просыпался в ответ на такие заявления — вот настолько жутким был мужчина по другую сторону стола.       Перечисляя заслуги своего наставника, Осаму говорил о его коварстве, о его выдающемся уме и умении играть на слабостях. Но ничего не сказал о том, что тот будет Чую принимать за существо второго сорта, пригодное только для хранения дома в отсутствии его хозяина.       Это разозлило бы его — но потом. Когда Мори Огай не был бы рядом.       Сейчас его злость тонула под ужасом, иррациональным и страшным в своей силе.       Осаму погладил его по волосам, и Чуя сделал глубокий вдох. От Дазая растекался приятный холод, из-за которого после очередного выдоха изо рта Чуи вырвалось облачко пара, и запахло зимой. Накахара даже не заметил, когда стал дышать через раз, и вот сейчас он хватал воздух замерзшими губами, прежде чем поднял ошарашенный взгляд.       Осаму сидел, глядя на своего наставника пристально и с заметной прохладцей. На ресницах у него на глазах нарастал иней, губы побелели, потом стали светло-голубыми, блестящими, кожа стала белее снега, а кончики ушей и хвостов украсили голубые огоньки. Таким Чуя Осаму еще не видел — зрелище завораживало и пугало, а уж то, что он в свою очередь красовался лишь сильнее распушившимся рыже-алым мехом, и совсем-совсем не мерз — радовало. — Он в твоих руках — словно цветок сакуры, скованный снегом, — Мори откинулся чуть назад, любуясь зрелищем. — Губы рдеют, словно вишня, кожа — цвета лунного света, глаза — как небеса, а шубка — как огонь. Такого только кутать и прятать от всего мира, Дазай, — Мори усмехнулся уголком губ, потом чуть прикрыл веки, глянул на Чую из-под них. — Он инстинктивно сопротивляется моей силе, только когда ты рядом. Почему бы все так, Дазай-кун? — Он человеком ходит меньше седьмицы, — невозмутимо откликнулся Осаму, едва заметно прищуриваясь. — И ничего еще не умеет толком — только поддаваться инстинктам. — Зато превратиться в человека ухитрился перед носом у кинувшегося волка, — со слышным сомнением хмыкнул мужчина в ответ. — Фукудзава мне всю плешь проел, что мои потомки обнаглели и обессилели. — Кто бы говорил — его щенок только с амулетом превращаться горазд, хотя на четырех лапах бегает уже доброе десятилетие, — Дазай поджал уши к голове, защищая Чую, и фыркнул.       Мори неожиданно расхохотался — громко, раскатисто, у него даже слезы в уголках глаз показались. Шпилька в адрес другого старого екая явно пришлась ему по вкусу.       Чуя вжался в Дазая, потом, подумав, обхватил его всеми восьмью хвостами, чтобы наверняка — хоть ужас и отступил, но пугать черный лис не перестал, и Чуя насупился, глядя исподлобья, недоверчиво и настороженно.       Мори отсмеялся, вытер глаза кончиками пальцев, и, еще раз осмотрев композицию по другую сторону столика, вздохнул: — Прелесть твой лисеныш, Осаму, я возьмусь его учить, тем более, что мне еще Рюро теперь придется ждать.       Дазай в ответ дернул ухом, но Огаю, похоже, ничего больше и не требовалось — главное, что для самого себя он уже все решил.       Чуя знал, что какое-то обучение, будучи аж восьмихвостым лисом под патронажем Дазая, он получит, но не знал, что это будет такое болезненное учение. Болезненное, нудное, длительное, но очень, как окажется потом, нужное.       Мори взялся учить его сам, припахав Дазая периодически быть предметом практики. Муштровал, извращался в своем сарказме, колол словами и делом, так и норовя втоптать чувство собственного достоинства в землю.       Чуя как-никогда был близок к тому, чтобы кого-то возненавидеть. Смотрел злобно, едва не рыкал, но мужчина только улыбался с превосходством, вынуждая Чую ощущать себя низшим в своей животной реакции, а потом находил способ причинить еще большую боль. Находил очередную слабость, на которую давил, давил со страшной силой, пока не искоренял.       Их ругань, с каждой новой стычкой повышающая свой уровень из брани простака и колких ответов аристократа до чего-то более совершенного, в конечном итоге перешла в холодную войну, потом, как-то очень резко, в осмысленные пикировки. Чуя учился держать себя на должном уровне. Хотя бы из чувства уважения к себе.       Теперь утро Чуи начиналось не только в пустой, только его постели, страшно холодной и отвратительно просторной, но и с церемониала. Пусть и в комнате, отведенной ему где-то в покоях Дазая, но просыпаться одному ему не нравилось. Лисья натура, изворотливая и хитрая, потихоньку накапливала силы для бунта, а до поры он пытался слушаться и учиться, хотя получалось гораздо хуже, чем в первые дни, когда прописные истины в него вкладывал Рюро и сам Осаму.       Осаму он слушал с наслаждением, объяснял тот понятно, и когда Чуя не отвлекался на нужды тела — многое в новом мире открывалось для него, требуя ответов на возникающие вопросы. Дазай неизменно поощрял его и вел под руку, с удовольствием, взаимным, как и все в их отношениях.       Мори Огай, аристократ, прислуживающий лично богине, а ныне — екай, вынужденный разбираться с личными делами, часть из которых была напрямую связана с Накахарой Чуей, был совсем не таким, и заподозрить его в интересе хоть к кому-то, кроме Госпожи и себя самого, было затруднительно. Уровень образования Чуи, не самый плохой для среднестатистического жителя, его не устраивал. Не дотягивал до каких-то неизвестных Чуе критериев.       Мори Огай разговаривал и писал только высоким стилем, придерживался строгого распорядка дня и во многом был отвратительно придворным Курамой, привыкшим проворачивать дела и беречь тылы всеми силами. Он ставил Чуе речь, походку, следил за облачением, и так и норовил укротить, направить в деятельное русло вроде как горячий нрав. Чуя, ощущая напор, по первости ежился, горбился, но неизбежно получал за это, и, стискивая зубы, медленно и неизбежно принимал чужие правила игры.       Дазай за огранкой таланта следил с внимательным прищуром, который Накахаре не нравился. Два девятихвостых словно сделали его предметом соревнования, и пока вел не Осаму, хотя стратегия у него определенно была. Мучаясь от острого чувства, что доверять он теперь может только себе, Чуя метался; потом, спустя несколько недель, втянулся в обучение, и потому стал видеть двойное, а то и тройное дно у каждого действия окружающих.       Потом понял: Мори действительно соревнуется с Дазаем, но предметом был вовсе не Накахара. Огай ударными темпами стимулировал наработку манер у самого Осаму. Используя для освежения памяти как раз-таки подневольного обоим Чую.       Вывод напрашивался один: их явно ожидало какое-то важное событие. И Чуя понятия не имел, какое. — Для чего вы все это затеяли? — очередной урок каллиграфии Чуя начал с интересующих вопросов. Они с Мори за несколько месяцев жизни бок о бок притерлись, и старшему лису Накахара уже был благодарен. Наивность и простота простолюдина, прожившего всю жизнь в одиночестве, пообтерлась, и Чуя снова остро осознал, насколько сильно он голоден по знаниям. Насколько хочет иметь возможность путешествовать, узнавать новое, неведомое. Насколько ему нравится жить не одному, имея возможность пользоваться услугами специальных людей.       На фоне вынужденного заточения в манеры, особенно теплыми ему теперь виделись воспоминания о животной простоте общения. Теплыми и ужасными — за инстинкты и собственную невоспитанную разнузданность было стыдно. Оттого-то послушность Чуи возросла в разы. Страсти улеглись, и Накахара твердо вознамерился занять положенное ему место в нише екаев.       Место сильного, хитрого и совершенно точно — не одинокого. Любимого и умеющего эту любовь защитить. Если придется — через боль.       Мори-доно, заметно благоволящий ему с таким настроем, сидел тут же, готовя себе чай. Ловкость, с которой он оперировал приборами, выдавала в нем истинного ценителя чая и церемонии с ним связанной. Чуя, к слову, тоже успел наловчиться, но до многолетней отработанности движений, красивых в своей текучести, еще не дошел. — Что затеял? — читать этого лиса по лицу Чуя тоже учился, но получалось больше по хвостам и скорее сквозь призму своего огня. Сейчас было видно, что вопроса мужчина искренне не понимает — или настолько искренне врет, что не подкопаться.       О, пламя, которым Чую ежедневно учили пользоваться, как ничто иное облегчало жизнь. С его помощью можно было делать сотни, тысячи потрясающих вещей, хотя самые лучшие, наверное, все относились в его случае к постельной практике, которая была где-то впереди, пока что — необозримо далеко, хотя уже даже Дазай поглядывал на него голодно, и Чуе только неотрывное внимание уже и его наставника не позволяло потерять лицо и человеческое обличье.       Хотелось стать лисенком и снова то прятаться в хвостах, то позволять кусать себя за загривок, игриво прижимая грудкой к земле, наваливаясь сверху. Но за их раздельной жизнью Мори следил особенно тщательно, твердо заявляя, что пока Чуя не научится управляться со своей силой во всех состояниях и формах, переходить к непосредственному применению лисьего пламени по назначению, из-за инстинктивной жажды близости или размножения, не следует.       И договаривал, понизив голос: и гон, и течка, у красных лисиц бывают. Обе эти формы животной жажды. Вне зависимости от пола — обе. И чем это обернется — знать им пока не следует. Чудо, что на первый раз у Чуи все прошло без последствий. — А ты бы хотел после первой же близости с сильным лисом осознать, что твое тело перестроилось или же ты на расстоянии подпитываешь будущего екая? — спрашивал Мори.       Чуя пока не понимал, что он имеет в виду, но Огай больше не рассказывал и просто запрещал. Даже печать специальную поставил, расписав молодому и горячему лису живот какими-то знаками, используя для этого свою кровь. Кровь пахла смертью отчетливо, и Чуя понял, что, если как мужчина не бесполезен, то бесплоден уж точно, пока старший не снимет запрет.       Казалось бы, зачем и после этого запрещать что-то?       Однако Мори-доно был неумолим.       Дазай не лез, во всяком случае, старался не лезть. Иногда Чуя замечал, как у него желваки играют, и вечерами после совместных ужинов он собственнически, двумя руками обхватывал Чую, глядя на наставника загнанно и зло. Мори им объятия разрешал, смотрел снисходительно и чуть смешливо. Чаще требовал следить за руками, которые спустя примерно полгода так и норовили сползти куда-нибудь под одежду. Чую неизменно кололо мурашками, кожа теплела, как в лихорадку, дыхание обрывалось…       Однажды они даже зашли особенно далеко, и Накахара едва не повизгивал от нетерпения и возбуждения — Мори впервые изволил покинуть дом, вроде бы, отправившись к кому-то уже давно ждущему его с визитом.       Время было идеальное, ладони Дазая успели стянуть с него хакама и развели бедра, касаясь горячо и жадно, теплые губы тронули коленки, пошли выше, к бедрам, горячий влажный язык мазнул кожу в ямочке особенно высоко на бедре, и Чуя едва не задохнулся, выгнулся, дрожа всем телом, изнывая…       А потом печать дала о себе знать.       Ударило по обоим: жар в теле в секунду сменился болью, такой отупляющей, что Чуя, едва было не застонавший от удовольствия, хрипло заскулил от боли. Дазая подкосило, распластало по земле. Он задыхался, царапал вылезшими когтями террасу и острыми клыками ранил губы. Злые письмена на животе Чуи горели черным пламенем, пульсировали, посылая волны боли и одному, и другому, заставляли стынуть кровь своей ужасной силой, цепенеть от ужаса, забывать, как дышать…       Чуя не помнил, как Осаму смог пересилить себя и помог ему одеться, постанывая — каждое прикосновение причиняло адскую боль. Как, шатаясь и щурясь, они инстинктивно шарахались друг от друга, расходились в противоположные концы дома, и только спустя три часа смогли перевести дух.       За ужином они не смогли даже глаз поднять друг на друга, а хмыкнувший Мори-доно, вернувшийся в дом как раз к совместному приему пищи, если не сказать — ради него, на мгновение стал самодовольным, протягивая: — А был бы ты умнее — уже бы понял, на что тебе следовало обратить внимание и чем заняться.       Обращался он явно к Дазаю, и тот, впервые на памяти Чуи, промолчал, не очень весело и активно ковыряя свою порцию.       С тех пор прошло несколько недель, и Осаму Чую даже за руку не держал. Только пропадал все время где-то, явно поняв какой-то намек, появлялся на завтраках и ужинах, выглядя усталым и не очень довольным. Зато Мори цвел, умиротворяясь с каждым днем все больше. — Для чего вы затеяли эту игру с Осаму? Он же явно чем-то занят, и вы знаете, чем, и он понял, чем должен был заниматься. Один я пока не в курсе, — не отвлекаясь от отработки движений, Чуя, старательно водя кистью по бумаге, одновременно легко формулировал вежливые вопросы, все еще отвратительно, по мнению Огая, прямые и примитивные, но уже гораздо более осмысленные, чем полугодием ранее. С двойным дном.       Мори-доно вздохнул, отставил чашку. Оперся локтями на столик, чего не позволял себя почти никогда, сплел пальцы и возложил на получившуюся опору подбородок, глядя на то, как Чуя занимается. — Помолвка, — наконец сказал он. Чуя моргнул и дрогнувшей рукой посадил на чистый лист здоровую кляксу. — Что? — не веря своим ушам переспросил он, с трудом проглотив ругательство. — Помолвка, — отчетливо, почти по слогам повторил мужчина и удовлетворенно улыбнулся выражению лица рыжего. — С кем? — голос подвел, дал петуха. Чуя кашлянул, но повторяться не стал, только старательно контролируя движения осушил кисть, закрыл чернильницу и убрал руки от столика. Потом и столик отодвинул, вцепился себе в хакама, боясь, что потеряет над собой контроль и выкинет что-нибудь этакое. Хвосты у него за спиной вытворяли что-то невообразимое, превратившись в рыжую бурю. Мори только причмокнул удовлетворенно, отметив поплывшие по воздуху алые искорки — Накахара был на грани. — С тобой, конечно, — ответом старому лису стали распахнутые глаза, растерянно заморгавшие, но и только. Хотя ему и этого было достаточно. — Ты не знал, конечно же, мы еще до этого не дошли. Но спутник у лисиц зачастую только один на всю жизнь, если уж действительно случилось полюбить. Не смогу говорить за природных лисиц, не следил — но екаи могут перепробовать десятки людей, оставаясь у каждого буквально на ночь-другую. И крайне редко, если уж они остались, они уходят. Конечно, если человек не в курсе относительно истинной сущности своего партнера, уйти проще — там это вопрос выживания, потому что люди екаев боятся. Но тебя Дазай выбрал еще человеком, вымолил у богини твое перерождение в виде духа, — мужчина облизнулся. — Жемчужину этот балбес дать тебе не догадался, печатью пренебрег — и ему еще предстоит с этим разобраться, но… Ну, хотя бы условие смерти было подходящее… — Условие смерти? — Чуя, не успевший еще переварить потрясение, все равно вскинулся — слова о смерти отдались чем-то внутри, будто бы он уже слышал что-то такое. — Ты и этого не знаешь? — Мори-доно смерил его странным взглядом, но, потом, повел ушами, смилостившись, и поднялся из-за столика. — Если тебе и правда это интересно — спроси у Дазая, почему я не пришел убивать вас обоих за то, что Рюро мертв. И — дело не в том, что в некотором роде, причина его страстного желания смерти — это я.       Мужчина лениво улыбнулся, сложил руки на груди, спрятав кисти в просторных рукавах, и, махнув хвостами, удалился. — На сегодня достаточно каллиграфии, завтра попробуем использовать то, что ты наработал, в деле, — раздался напоследок его голос. — Дазай должен быть в кузнице, если нет — в беседке, но пошуми перед тем, как врываться. Свободен.       Подскочивший после ухода наставника Чуя опрометью бросился за дверь, резво припустив по коридору в противоположную от Мори-доно сторону.       Ему был нужен совсем другой выход, и ответ на вопрос, который за полгода жизни бок о бок с кошмаром, успел забыться.