Refrain

      Чуе нравились укусы. Всегда нравились. Иногда что-то такое находило на него еще в бытность человеком, вынуждая сгорать со стыда, но лезть под тонкое одеяло, и там, задрав юкату, иступленно толкаться членом в кулак, выгибаясь от тонкого, фантомного ощущения поцелуев и покусываний под волосами. Богатое воображение не могло передать все богатство ощущений, но и того, что было, Чуе хватало. Не с его болезненностью было ждать частых проявлений чувственности и не с его изгнанием за чужие грехи было ждать появления в своей жизни женщины, с которой он сможет разделить постель.       Впрочем, ему и не нужна была никогда спутница. То ли дело — спутник, знающий, как сплавить боль и удовольствие…       Укусы были маленькой стыдной слабостью, в которой Накахара нуждался, пусть и отрицал.       И слабость эта, после нового рождения, лишь обрела большую силу — ведь лисицы, пусть и в другом ключе, но между собой тоже любили игриво грызться.       Острая боль от сжатых зубов на загривке, пронзительная ноющая нота под кожей, когда зубы разжимаются, еще спустя несколько мгновений — жгучий жар, и, апофеоз всего этого: кровоподтек. Темно-синий, как небо летней ночью, горячий, даже пылающий, если его тронуть пальцем.       В обличье лисы всего этого не было. Вернее, прикусывания за загривок были, но ощущались они иначе — у него просто моментально разъезжались лапы, перед глазами вспыхивали искры, а хвосты непроизвольно ложились на сторону.       Дазай от откровенности реакции на свои ласки только довольно фыркал, и морда у него становилась еще хитрее, чем уже была.       Дазай, вообще, от своей догадливости получал ни с чем несравнимое удовольствие. Малое лисье обличье решало большую часть их проблем — Чуя не мог магичить от всех восьми хвостов, а Осаму прекратил закручивать мозг в кренделя, отдавая большую часть рассудка на откуп инстинктам зверя. В меховой шубе и при четырех лапах он все еще был крупнее Накахары, и все их брачные игрища выглядели, как будто лис обхаживает симпатичную лисичку.       Осаму нравилось это впечатление, нравилось быть больше, сильнее. Нравилось, как Чуя игриво напрыгивает на него, как припадает грудью к земле, имитируя подкрадывающегося охотника. Нравилось валять его, самому наскакивать, задорно топорща хвосты и азартно блестя глазами. Нравилось вдруг лизать напряженно оскаленную мордашку, вышибая всю агрессию неожиданным поступком.       Чуя был его, как никто другой.       Чуя плавился от его ласки и заботы.       У Чуи не было ни шанса перед удивительной силой Дазая получать желаемое, при том, что талант к обучению у него отсутствовал начисто.       Инстинкты в Осаму играли, не давая усомниться: младший лис его пара, его половинка. Зверем он чувствовал это еще сильнее, и только вздыхал украдкой.       Все их шуточные потасовки заканчивались одинаково — Накахара оказывался барахтающимся в девяти хвостах, только уши и лапы мелькали, а Осаму старался не дать проявиться на морде выражению, демонстрирующему, что он, тварь наглая, ржет, как не в себя.       Они играли в догонялки и в прятки, и Дазай думал: до чего же хорошо. Ни о чем не думать. Не переживать о делах, о свитках, о печатях. Сытно есть, спать вволю, вытрясать из Чуи пыль и попутно пытаться объяснить принцип смены обличья с животного на человеческий — почти — и обратно.       Однако наука оборота Чуе не давалась. Вернее давалась, но не так, как планировал Дазай. Удивительно, но — форму большой лисы Накахара принял быстрее, и, как у него повелось — совершенно случайно.       В истинном обличье китсуне, Чуя был хорош — алые огоньки лисьего огня на кончиках ушей, хвосты рассыпают злые искры, глаза горят. Шерсть у красного лиса была хорошая, густая, блестящая — у вернувшегося в облик человека Осаму руки так и задрожали от сдерживаемого желания потрогать это великолепие. Потом он и сдерживаться бросил, ладонями оглаживая морду и почесывая за ушами, умирая от восхищения.       И почему-то именно этот момент Накахара выбрал, чтобы снова вернуться обратно в облик человека.       Лицо в чаше ладоней, большие синие глаза, приоткрытые губы и неловкая поза. Осаму едва удержал смешок, когда Чуя залился румянцем, подняв на него взгляд, и неудержимо склонился ниже, прикладываясь губами к пухлым губам возлюбленного. — Полегчало? — Осаму смеялся одними глазами, целуя щеки, веки, рыжую макушку, прежде чем прижать к себе. — Это хорошо — будет тебе уроком, что воспитание — воспитанием, а освоением собственных возможностей нужно заняться вплотную.       Дазай вздохнул, и менее радостно, почти неохотно добавил: — Тем более, что вскоре нам с тобой это очень пригодится.

***

      Высунув и прикусив от усердия кончик языка, Чуя удерживал на ладони алый огонек. Огонек то грел, то колол холодом, по спине от усердия катился пот. Пристальный взгляд Дазая легче не делал.       Контроль над пламенем Чуе давался чудом.       Если смену форм Чуя, пожелав, освоил в два дня — хотя прежде Мори-доно не затрагивал этот вопрос полгода, ожидая, когда в Дазае пробудится совесть — то пламя ему подчиняться не спешило. Пусть китсуне уже отлично знал, что живая лисья магия на самом деле не столько огонь, сколько просто сила, принявшая вид огня, сотворить из которого можно что угодно, преодолеть собственный разум у него пока не выходило.       Дазай вздыхал: недостаточно медитаций — и Чуя торчал в садах до полного отключения от мира, пытаясь очистить разум от вбитых за жизнь устоев: огонь — горячий, но никак не мокрый, не твёрдый, не-.       Тот факт, что Накахара на себе испробовал все меры плотности и температур, ничего не менял. Огонь не подчинялся — ну, почти. Чуя научился делать его обжигающе холодным, горячим настолько, чтобы плавить камень, всех допустимых безопасных температур — но швырнуть в стену так, чтобы кладку пробило насквозь, как играючи это делал Дазай, он не мог.       Дазай, все-таки, не умел учить — вот и здесь он не понимал, как объяснить Чуе, чтобы это перекрыло уже имеющийся опыт неудач, открыло второе дыхание.       Озаки, выдернутая из мира живых, где она продолжала обучать Говорящую, только пожала плечами — Огай учил их с Дазаем одинаково, и огонь ей наоборот давался легче. Осмотр печати на животе Чуи тоже ничего не дал — Кое-признала предосторожность разумной, если Дазай не планировал рождения щенят в ближайшие месяцы, и похвасталась почти украдкой — ее последний выводок уже разнес ясли, вынудив расселить всех по комнатам. Скоро ей придется заняться ими всерьез, и нужно было решить, забирает ли она лисью невесту в мир духов, или переводит в мир живых троих детей.       Чуе слушать про это было мало интересно — он пламенел от злости и разочарования, пытаясь заставить очередной огонек изменить свои свойства. Озаки наблюдала, после чего дала один единственный совет: сделать это игрой.       Накахара, раздраженный бесполезной рекомендацией, подумал, что хочет ее придушить.       И на этом их встреча закончилась.       …Чуя проснулся с чувством, что его окатили холодной водой. Рядом на футоне спал Дазай — девять хвостов, серебристо-голубая шерсть, малое лисье обличье. Чуя понял, что он и сам сейчас еще лисица. Был ли он вчера человеком, понял ли, как менять форму, или и это ему приснилось?       Знание, что нужно делать, давило на мозг, когда он об этом задумался, словно сон позволил ему использовать свой-чужой опыт Чуи из сна.       Вернув себе лик человека, Чуя повел плечами, садясь на футоне и скрещивая ноги. Потер печать на животе, испытывая легкое раздражение от прикосновение к шершавым символам.       Сон? Или все-таки не сон? Что он видел? Откуда он знает? Откуда в нем из сна столько непримиримого раздражения?       Чуя вытянул руки и положил одну поверх другой, словно собрав ладони ковшиком. Алый огонек заплясал, повинуясь его желанию — с опозданием Чуя вспомнил, что никто еще не учил его осознанно вызывать огонь — раньше тот откликался на его эмоции, и где-то на этом уровне Чуя стопорился - удерживать какую-то одну, достаточно яркую, у него не получалось, и стоило отвлечься - огонек гас.       Но не сегодня. Сегодня он горел, словно Чуя тысячу раз это проделывал, и никакого напряжения, никакого принуждения себя. Легче, чем дыхание.       Возможно, Чуя слишком много прежде думал, своим усердием усекая собственную силу.       Было безразлично, раз уж он все равно сумел этим воспользоваться. В груди горел незнакомый огонь, но он же внушал уверенность. Чуя не стал отказываться от идеи проверить и другие свои знания.       Огонек изменил форму, повинуясь желанию молодого китсуне. А потом начал менять свою структуру — расплылся туманом, подтверждая, что огонь — лишь обличье силы, но не ее суть. Чуя вспомнил, каким свою силу делал Дазай: его лисий огонь — почему-то он вдруг понял, узнал, что название придумано посторонними — стекал маслом по пальцам — и Чуя постарался повторить.       Потом, потрогав огонек сам, потянулся к Дазаю. И замер. Тот все еще оставался лисицей, хотя Накахару будто в спину толкнуло размазать по нему пламя тонким слоем, отчаянно желая, чтобы среди его свойств было возбуждающее. Чтобы алая дымка текла по спине, между выпирающих лопаток, ласкала кожу поясницы и впитывалась, оборачиваясь вокруг каждого хвоста, просачиваясь между ягодиц щекоткой, как настоящее масло; дразнило, стекая по тонкой кожице промежности и обволакивала яйца, постепенно стекая по члену — от основания к головке.       Рот Чуи наполнился голодной слюной, он торопливо потянул с себя одежду, едва успев прикусить себе палец, когда объятая пламенем ладонь сама дернулась к вставшему члену.       Прежде всего, он испробует свой контроль на себе.       Кожицу согрело, слегка припекло. Чуя размазал свою «смазку» по головке, тронул большим пальцем чувствительную щель, провел кулаком вниз, тяжело дыша. Положил вторую ладонь на живот.       Если бы не проклятая печать, сейчас он бы растолкал Дазая. Растолкал — и…       Чуя жалобно захныкал от картин, вставших перед глазами, как наяву.       Его сущность — быть любимым. А не отпрыгивать от любовника на полтора метра, стоит тому коснуться его с жаром.       Это знание выжгло под веками, словно кто-то коснулся их раскаленной иглой.       Ногти царапнули печать со злобой. Чуя вдавил пальцы в живот, зажмурился, отчаянно желая избавиться от наносного, и задвигал рукой, кусая губы. Ладонь скользила, словно по маслу, Чуя коротко и тяжело дышал, жадно ловя нотки аромата Дазая, повисшие в воздухе, и кончил, услышав шорох рядом с собой.       Дазай проснулся и успел приблизиться к нему. Холодный мокрый нос лисицы ткнулся Чуе в бедро, заставив вспыхнуть, шершавый язычок чувствительно и щекотно прошелся по коже, собирая сперму. Осаму вылизал ему руку, облизал бедро и ткнулся мордой в обмякший член, провокационно глянув снизу вверх темными глазами.       От душного, противоестественного возбуждения Чую передернуло, кожа покрылась мурашками.       Любить было не стыдно. Любить никогда было не стыдно. Чуя жил с людьми мало, ловя основные их привычки и табу от случая к случаю, приходя по праздникам, но как-нибудь так, чтобы не узнали.       Он отвратительно много помнил о своей жизни человеком, и сейчас с намеком глядящий на него из лисьей шкуры Дазай смотрел с вопросом. Чуя представил шершавый язык, касающийся его между ног, россыпь мелких зубов в узкой пасти. И погладил между больших ушей рукой, объятой «мягким» пламенем. Дазай напрягся, готовый отскочить, но поняв, что Чуя справился с контролем, оторопело сел перед ним, что не мешало ему, однако, растопырив уши, получать свою долю удовольствия.       Чертова печать. Пора было снимать ее — и учиться контролировать себя самостоятельно. Да, знал он это все. Про лисят. Про плодовитость. Про детенышей как рожденных, имеющих плоть, так и лишеных ее, духов.       Чуя натянул белье и расправил кимоно, и Дазай лег, примостив голову ему на колени, и только после обернулся человеком. — Вчера ты хотел что-то спросить, — Чуя успел вытереть грязную руку тряпицей, и всплеснул парой хвостов, когда Дазай напомнил о вчерашнем, натолкнув мыслями на в очередной раз позабытый за суетой вопрос.       Точно. — Помолвка. Свадьба. — Ах, это, — Осаму заметно помрачнел. Потом вздохнул. — Я взял тебя раньше, чем начал и закончил обучение. Куча екаев недовольны тем, как вольно я обошелся с непопираемыми законами, даже если ты не девица, которую я лишил чести. И одно дело, пройди все тихо — но мы с тобой поставили половину долины на уши. Так они ничего не сказали бы, пока мы не разнесли бы чужие дома. Теперь по нашей милости, через год, даже раньше, тут будет взрыв рождаемости. Зачали даже те, кто в принципе родить тысячу лет не мог — настолько ты силен. Госпожа ничего не сказала, но и ей будет по нраву, если мы умерим пыл и обменяемся брачными браслетами, а полный круг — это контроль друг над другом. Заодно жемчужины, брачные татуировки — и возможность заниматься любовью без страха потерять контроль. Я просто буду держать твою силу, как держу свою. А мне не по нраву вообще сдерживать тебя, — Дазай признавался неохотно, почти цедил слова, и хвосты его нервно-возбужденно подергивались. Чуя подумал, что он похож на охотящуюся некомату. Только девятихвостую.       Накахара не знал, как относится к идее обрести господина. То есть, Дазай и так был его старшим, но супружество и все эти атрибуты — звучало, как клетка. Хотелось чисто машинально начать бороться. Останавливало то, что клетка будет для двоих. Дазай точно не выглядел счастливым.       Чуя вдруг захотел дернуть возлюбленного за длинную челку. Почему Дазай не был счастливым от мысли, что они смогут делать все законно?       Накахара подумал еще немного, все-таки дернул ойкнувшего лиса за волосы и спросил: — Идея венчаться со мной так тебе отвратительна? Я не привлекаю тебя? — Чуя не заметил, как стал звучать обижено, надул губы. Дазай в шоке перевернулся на живот и задрал голову. Взгляд у него стал благоговеющим. — Мне казалось, ты не захочешь. Ты никогда не… Не давал понять, что хочешь чего-то большего от меня. Я думал, может, привыкаешь. Но потом ты стал учеником Огая, а это тоже, поверь мне, немало. И еще печать. Я думал, может, тебе хочется полного обряда ухаживаний — Мори точно помешан на традициях, а это заразно, я по себе знаю. И потом уже помолвка, свадьба, что там еще? — Собственный дом с тройным барьером, чтобы туда никто кроме тебя и слуг не прошел, — совершенно серьезно предложил Чуя. Дазай, явно поймав настроение, мечтательно улыбнулся, глаза его затуманились. — И ты, ходящий там босой и голый.       Чуя не удержался и стукнул его кулаком по макушке, в очередной раз забывая, что он, вроде как, бьет страшного могущественного девятихвостого. Осаму только рассмеялся, потирая потихоньку намечающееся место под шишку. — Я думал, печать нужна, чтобы я не забеременел, но силы-то она не блокирует, — Чуя машинально положил ладонь на живот. — Она вообще для того, чтобы мы друг друга не касались — я от тебя голову теряю, — признался Осаму. — По идее, брачная магия этот вопрос уравновесит и меня так вести не будет — хотя я в сомнениях. Ты и человеком делал со мной что-то страшное, — Осаму почти принял самое униженное положение, чтобы с нежностью потереться о ладонь Чуи. Уткнулся в нее лицом, горячо дыша. Потом лег щекой, слегка придавив. — А еще обряд должен давать мне возможность брать твою силу под контроль — на самом деле, я не понимаю, почему Мори так торопит с этим — ты и года духом не пробыл. И, после того, что я видел сегодня — думаю, ты сможешь достаточно быстро научиться управлять хотя бы своим пламенем. Но и… Я действительно хочу, чтобы мы были связаны, — Дазай снова лег головой на колени Чуи, прикрыл глаза. — Я могу не понимать чужих мотивов, но пока это совпадает с моими желаниями — я не против. Осталось научить тебя извлекать свою жемчужину, и решить, как ее оправить — брачные подарки подразумевают обмен ими. — А какой подарок ты сделаешь для меня из своей? — острое любопытство все-таки кольнуло рыжего. Осаму улыбнулся. — Заколку. — А почему не брачный браслет? — Чуя склонил голову к плечу, пальцами снова касаясь темных полос, поглаживая, массируя и слушая, как становится глубже чужое дыхание. — Не хочу, чтобы тебе даже запястье пришлось показывать чужим, — Дазай фыркнул. Очень по-лисьи. — Кроме того — я в доспехах ношу наручи, разбивать их, или снимать, или менять потом — хлопотно. Нужно что-то такое, чтобы и под него, и под мундир, и на праздник. Украшение — самый простой вариант.       Чуя тронул пальцами свои губы. Улыбнулся. — Гребень. С моими волосами проще — чем-то надо держать их. А для тебя можно что-нибудь из украшений на одежду. Если что — на шнурок и под доспехи, только замотать как-нибудь, чтобы в тело не впивалось.       Дазай всмотрелся в улыбающееся лицо Чуи одним глазом и представил, как розовая жемчужина краснохвостого будет смотреться в центре цветка камелии из розового золота — и кивнул. Длинная игла, большой цветок — он убьет любого, кто осмелится причинить ему такой вред, что украшение пострадает.       Правда, он не планировал участвовать в войнах еще пару тысяч лет, но иногда смертные решали все за них и богиня объявляла жатву.       Или, быть может, на его воротнике всегда будет очень приметное украшение…       Он что-нибудь придумает, а пока что — Дазай подтянул к лицу ладонь Чуи и поцеловал каждую косточку, каждый пальчик, каждый заостренный ноготок.       Чуя согласен быть его, не только телом, но и душой, и всем остальным — и пусть это не было долгим обсуждением с родителями, с азартным составлением приданного, с несколькими месяцами подарков и разговорами о высоком, пусть Чуя не смотрел глазами, полными благочестия, из-за веера — Осаму знал, что ради своего лисенка он убьет кого-нибудь. Он подарит ему шелк, драгоценности, меха — что угодно, лишь бы Чуя был счастлив.       А Чуя ерошил темные волосы, зарывался пальцами, вдыхал аромат лиса — и просто хотел, чтобы постоянное чувство суеты ушло. Чтобы вечность расстелилась перед ними, чтобы Мори-доно не маячил на горизонте, вызывая опаску.       Чуя хотел Дазая — и быть счастливым. С ним.       В памяти всплыл и второй вопрос, который он хотел задать. Кто, как и почему становится новым духом? В Чуе не было ничего особенного. Чуя рос, жил человеком и умер, от руки человечьей.       Последняя мысль заставила вздрогнуть от догадки - не обязательно правильной, но почему-то пронзительной.       Возможно ли, что и екаем мог стать только убитый?..