Refrain

      Это был один из традиционных совместных ужинов, которые в последнее время стали обыденностью в жизни дома. Чуя набрался терпения и мужественно первым поднял вопрос о снятии с него ограничивающей печати. То, что, вроде как, должно было обезопасить его от нежелательной беременности, работало явно неправильно, блокируя большинство попыток близости. Дазай в лисьем обличье ею не воспринимался за угрозу, но к экзотике вроде попыток ласкаться со зверем, даже если зверь был и не зверь вовсе, не готов был уже сам рыжий.       Следовало убедить старшего снять запрет хотя бы и ради тренировок контроля, раз уж прогресс Чуи в этом вопросе случился ненормально огромным скачком, который Дазаем не был понят, но был всецело одобрен, потому что время неумолимо заканчивалось. Накахара не знал, время до чего заканчивалось, однако ощущение нависших над ними часов не исчезало ни днем, ни ночью, вынуждая суетиться даже против желания.       Но здесь их инициатива сразу натыкалась на трудности, а конкретнее — на упрямство одного старого екая. Взявшийся вести беседу Осаму был осажден еще на подступах к теме. — Исключено, — Мори-доно расплылся в сладкой улыбке. — Лисья магия огнем не ограничивается, ты это знаешь не хуже меня, Дазай-кун, — мужчина улыбался приветливо, но совершенно нечитаемо, а вот Чуя едва сдерживал нарастающее бешенство и кожей улавливал напряжение партнера.       Лисьей магии, о которой говорил Огай, можно было учиться столетиями. В общем-то, несмотря на усердное обучение и бессонные ночи в окружении записей, лисьим племенем было придумано столько всего, что учиться можно было и остаток жизни. Чуя не понимал смысла в половине тех техник, которые ему нужно было учить, однако не мог не признать эффективность: просидев накануне полтора дня над каким-то мудреным плетением, задачей которого было всего-то добавить света в комнаты, он добился такого повышения собственной концентрации, что за час соорудил требуемое следующим заданием заклинание.       Дазай не умел учить, и они оба отлично знали об этом, но все равно — с ним Чуя усваивал все гораздо быстрее, чем делал все тоже самое, но в обществе Огая, тратя время на дополнительные церемониальные расшаркивания.       Деловой визит наставника затянулся, и ни на следующий, ни на последовавший за ним день в поместье он не появлялся, оставив двух своих учеников в обществе друг друга. Может быть, парочка и оценила бы такой подарок, вот только вопрос с печатью никак не мог решиться — как снять ее Дазай знал, а вот сделать этого не мог — мешало то, что кровь для этого действа Огай использовал собственную.       Значит, что и снятием мог заняться только он.       Чуя порывался впечатлить вернувшегося мастера своими успехами, надеясь хоть так пробиться за броню: затащил того в зал, похвастался тем, как ловко он теперь управляется с собственным лисьим огнем, даже смог играючи повторить начертание нескольких заклинаний, чем вызвал благодушие наставника — но, как только вопрос о снятии Огаем печати был поднят, только благодушием впечатление наставника и ограничилось.       Мори уперся, как тануки, и Накахара начал подозревать, что тот просто хочет заставить их самих искать выход из ситуации. Впечатление усиливалось всякий раз, когда Чуя напоминал себе, что Мори по-своему в очередной раз экзаменует первого своего ученика, но утешением растерянность Дазая в свободное время, пока его никто не видел, была слабым. Накахара знал, что Осаму умен, но пока что они оба сходились во мнении: их загоняют в положение, выгодное черному лису, и не получив своего, с них он не слезет.       Становиться зверями, которых гонят, как на убой, не хотелось, но особого выбора тоже не было: на них обоих наваливалось удивительное безволие и тугодумие всякий раз, как только они начинали думать, как бы так пойти наперекор указаниям наставника. Дазай подозревал, что виновато какое-нибудь каверзное заклинание, и не важно, что на ум ничего не шло.       Чуя примерно представлял, что это за заклинание, но не знал, как ему противиться: воевать с вбитым на подкорку уважением к чужому авторитету ему тоже не удавалось, хотя уж у него-то верность мастеру условным рефлексом не являлась.       Это злило лишь сильнее.       Ужин окончился недовольным молчанием по одну сторону стола и деловым равнодушием по другую. Чуя метал огненные взгляды из-под ресниц.       Иногда казалось, что Огай все-таки изощренно мстит, прикрывая садизм словами про обучение, но досадливо кривящийся Дазай говорил: Мори таким был всегда, так что вопрос был не в том, за что именно мстит старый лис, а в том, сколько это продлится и когда ему надоест водить их за нос.       Спустя еще несколько дней они пришли к выводу, что бодаться с лисом войны бесполезно, и мандражировать, надеясь на скорейшее воссоединение, бессмысленно. На том и порешили.

***

      Осаму в меру неспешно выправил драгоценности — как и планировалось, Чуя вскоре примерял заколку и на своем пламени разогревал металл для броши и простенького брачного браслета Дазаю. Его тесная помощь и постоянное хождение хвостиком помогали им заодно заниматься: Чуя впитывал в себя премудрости ювелирно-кузнечного дела.       Дазай считал свои способности сносными, но для Накахары, в его глазах, он стал настоящим мастером: Чуя мог часами любоваться тем, как Осаму работает, раздевшись по пояс, и чужое лисье пламя было ослепительно голубым, невыносимо горячим, плавящим даже камень, а Осаму как-то ухитрялся в нем работать, крутил различные приспособления, раздувал меха, закаливал металл, лил собственную кровь и просил кровь Чуи, мешал их с маслами там же, изготавливая особые притирки к церемонии.       Окончательное формирование жемчужины у Чуи, долгожданное и оттого сопровождавшееся повышенным каждодневным вниманием, случилось только месяца через два — к этому моменту для помолвки было практически все готово. Осаму убил двое суток, показывая Чуе, как извлекать свою жемчужину, и, когда это случилось, завис: атрибут чужой силы был даже более яркого, темного цвета, чем он планировал, но бледная оправа камелии от этого только выигрывала.       Без своей жемчужины Чуя ощущал себя странно — горячий огонек в грудине, который он только привык ощущать, стал глуше, но не исчез.       Жемчужина Дазая была ледяной, от нее кололо и жгло холодом кончики пальцев. Встав в оправу заколки, которую Чуя не решился носить и только приложил, она разбрасывала холодные искры и сыпала снежинками на волосы, но не заставляла мерзнуть. Украшения были надежно убраны в шкатулки, брачные браслеты для церемонии были расписаны смесями масел с их кровью, и когда Чуя спрашивал, как же Дазай решил все-таки вопрос с «не показывать чужим даже запястья», Осаму только загадочно улыбался.       Чуя не знал, чего ожидать от этой улыбки, и это поддерживало его в постоянном напряжении.       Церемонию помолвки, а за нем следом и свадьбы, решено было проводить в домашнем храме. Гостей звать не стали — достаточно было того, что из свидетелей был Мори-доно и сестрица Озаки вместе с мико из храма. За то время, что они не видели Акико, та как будто бы подросла немножечко, и от нее стало ощутимо веять силой. Улыбка у молодой женщины стала по-лисьему загадочной, а гордый разворот головы и красивая шея выдавали в ней гордость и внутреннюю силу, залюбоваться которой случилось даже Огаю. А может, старый лис просто оказался падок на красоту тонкой шейки гостьи — ценитель прекрасного, не оценить зрелища он не мог.       Чуя, одетый пышно, но не так, как одевались невесты среди людей, вошел в домашний храм следом за Дазаем. В суете приготовлений, растянувшихся на месяцы, сегодняшняя дата не вызывала радости или нетерпения — только облегчение. Чуя устал от гонки, устал следовать игре Мори, и ждал собственной свадьбы, как освобождения. Не самые правильные чувства для такого события, но зато самые искренние. Искреннее он хотел только покончить с волокитой и уединиться с собственным партнером, без страха, что за этим последуют громы и молнии.       Они обвязали руки одной на двоих красной лентой, вместе подняли чашу. Саке в ней был священен, не то заговорен, не то благословлен на плодородие, счастье и процветание. Чуя оставил на краю чаши мазок алого, которым сегодня расписали его лицо, как маску — Дазай из-за темно-синих полосок на лице глянул на его губы с жадным интересом.       Не отводя друг от друга глаз, они в унисон читали клятвы. Вопреки правилам, белый капюшон Дазай с него скинул, и тут же пристроил в волосы заколку с жемчужиной — тяжелая шпилька, она будет защищать носителя живым или мертвым, снять ее могли только Чуя и лично Осаму. При нужде, она же стала бы оружием последнего шанса — вонзить ее в сердце тонкой ручкой ничего не стоило, тяжестью она была только не для них двоих.       Брачные браслеты удивили. Вместо того, чтобы защелкнуть их хотя бы на рукавах, Дазай сомкнул их на тонких запястьях и полюбовался, как от вспыхнувшего звездного сияния отвернулись гости. Через несколько долгих мгновений свет угас, и Чуя обнаружил россыпь колечек на своих пальцах, связанных с тонкой полоской металла у себя на запястья множеством цепочек.       Шпилька для Дазая с жемчужиной Чуи была скорее брошью. Чуя с легкостью погрузил металл сквозь плотный шелк брачного одеяния и лишний раз полюбовался красотой лица Курамы: зачесав волосы, тот наконец-то походил на аристократа, которым являлся.       Массивные брачные браслеты-наручи, казавшиеся широкими, сомкнулись на предплечьях с розовато-алой вспышкой. Чуя помнил, что зачаровывал их иначе, и теперь мог любоваться результатом: золото казалось прозрачным янтарем, которым облили руки, не выпирало из-под ткани, теплой волной обволакивало пальцы при попытке коснуться кожи. Для чужих металл становился пламенным при попытке коснуться — Чуя был ревнивцем никак не меньше своего старшего — а еще лучше всякой стали защищал от ударов мечом, прикрывая руки по локоть вверх и до кончиков пальцев вниз.       Своей работой Чуя мог гордиться по праву.       Благословение и подарок богини настигли их, когда молодожены уже сошли с места перед алтарем. Посыпавшиеся сверху лепестки камелий Чуя не перепутал бы никогда, а уж шагнувший из пустоты Хули-Цзин в маске лисы и вовсе мог быть лишь одним существом на свете — только богиня могла ступить в свой храм, только она могла нарушить ход церемонии. — Детям моим в этот час, мои дары, — голос, не женский и не мужской, раздавался со всех сторон. Чуя не успел моргнуть, как изящный венец обхватил лоб. Почти такой же, только более массивный, охватил лоб Дазая. Простые, пусть и дорогие свадебные одежды сменились расписными фурисоде. Чуя чуть не завизжал позорно, когда почувствовал невидимую руку у основания своих хвостов, но сдержался и только покраснел. Следующее касание пришлось на живот, и Чуя видел, как приложило откатом Мори — тот пошатнулся, будто его ударили наотмашь. Печать лиса была снята рукой богини.       В тот же момент тело китсуне словно загорелось невидимым огнем. Удушающая жажда, нужда в ласке, окатила с головы до ног. Чуя уже позабыл, каким беспрерывным было это чувство до того, как Огай наложил печать.       Если невидимые руки что-то делали с Дазаем, то скрывал он это куда лучше. Чуя заметил, как на секунду сжались мощные челюсти, но лис тут же расслабился. — Перед ликом богов, объявляю вас супругами, — торжественно промолвила богиня. Дазай встрепенулся, словно это было очередным шагом привычной церемонии, и целомудренно коснулся губами рта Чуи. Тот мелко задрожал, желая большего, но покорно остался на месте, когда мужчина отстранился.       Лепестки продолжали сыпать, пока они делали традиционные подношения богине и предкам, пока шли к порогу храма, пока шагали через сад к дому, пока садились за стол. — Что с тобой делала богиня, когда мы получали дары? — шепнул Дазай, пока гости усаживались за столом и слуги расставляли свадебный обед. — Коснулась основания хвостов и сняла печать, — так же прошептал Накахара, стараясь уследить за гостями.       Дазай усмехнулся. — Ясно. То-то ты так покраснел. А меня она ухватила за то самое место, которым я думаю в постели, и явно намекнула побыстрее использовать по назначению, — Чуя зарделся от такой откровенности. — Как будто маслом покрыла, только оно не растекается, не мажется и не впитывается.       Чуя краснел от этой информации до конца пира. Гости прибывали, слуги рассаживали их за столами. Прибыли незнакомые лисицы, особенно жутким был один белый лис инфернального вида; тощий, двигающийся неторопливо — в подарок от такого Чуя не удивился бы получить парочку проклятий вместо поздравлений и пожеланий счастья.       Поздравления многих откровенно намекали идти в постель. Кто-то кивал Чуе, держась за живот, и лис вскоре понял: это те, кто благодаря ему оказался в положении. Таких оказалось на два стола и вокруг них суетились их личные слуги: таскали кушанья, подавали душистые платочки и веера.       Молодое вино пощипывало язык, свадебное саке пилось без подсчета. Ночь опустилась неожиданно, а гости и не думали покидать их дом. Ушли хорошо если две семьи, и Чуя едва успел одарить их на прощание. Кто-то притащил инструменты и наигрывал что-то классическое, что было положено играть в светском обществе, кто-то танцевал танцы, вовлекая народ в забаву до тех пор, пока гуляние не приняло вид массового явления.       Чуя уже мало что понимал, зато Дазай отлично разбирался в вопросе окончаний подобных пиров. Поднявшись со своего места, он хлопнул в ладоши, привлекая внимание. — Время перемены блюд! — зычно крикнул он. Слуги засуетились.       Чуя, развлекавший гостей переодеваниями весь день, только моргнул, когда перед ним поставили отязуке. Еда не лезла, так что он даже прикасаться к приборам не стал.       Однако, стоило гостям понять, что за блюда ставят на стол, как все они засуетились, собираясь на выход. Чуя, изумленный переменой всеобщих настроений, тоже поднялся, одаривая гостей подарками и пожеланиями счастья, Дазай рядом с дружелюбной улыбкой занимался тем же самым.       Наконец, слуги проводили последнюю пару, закрыли ворота и принялись за уборку. К отязуке никто так и не прикоснулся. Чуя не видел, куда подевались сестрица Озаки и Акико, куда и когда шмыгнул Мори: в мешанине лиц их образы смешались с образами мало знакомых гостей. Пусть Дазай успевал шептать ему в ухо имена и способности поздравляющих, уже после первой тройки Чуя почти никого не запомнил и стыдно ему за это не было. — Идем, сполоснемся и в кроватку, — Осаму сжал ладонь Чуи, привлекая внимание. Слишком уставший даже для купаний, рыжий лис просто последовал за ним, с трудом переставляя ноющие ноги. Приметив такое дело, уже в коридоре Дазай подхватил на руки своего мужа и посмеиваясь, понес в купальню.       Время, которого они столь долго ожидали, наступило.       Купания приносили Чуе изрядную головную боль почти с самого начала — мало было хорошо отмыть голову и пушистые лисьи уши, ведь существовали еще восемь хвостов, ухаживать за которыми следовало еще более тщательно. Их надо было мыть, мазать, сушить, причесывать, кроме того следить за тем, чтобы они не волочились по земле во время ходьбы… Морока.       Дазай решал проблему гениально, и с утра они или нежили друг друга, или доверяли всю эту возню личным слугам. Сейчас, когда в доме больше не было бдительного Хиротсу, Дазаю пришлось нанять экономку и помощницу, и еще несколько человек другого персонала. Не обделил он и Чую личными слугами — вот только возиться друг с другом они от этого не переставали. Как итог, личные слуги им помогали не слишком часто, в основном тогда, когда два китсуне были так или иначе разделены.       Теперь, когда свадьба наконец-то случилась, в купальне их уже ждали — умелые руки помогли раздеться, Дазай прихватил с собой брошь с жемчужиной, и стоило им с Чуей оказаться вместе в бочке, как он тут же посетовал на свою непредусмотрительность. Накахара, в волосах которого так и продолжала сверкать ажурная заколка, только покачал головой и забрал у него украшение.       Положив булавку поверх сверкающего янтарем наруча, Накахара бросил на супруга самодовольный взгляд и вдавил украшение. То провалилось в ставший вязким янтарь, оставив одни лепестки цветка торчать на поверхности, а потом янтарь снова приобрел вид металла, оставив цветок и его сердцевину — жемчужину — стеснительно блестеть, будучи намертво впаянными в браслет. — Пока обратно не потянешь, выскользнуть оно не сможет, — Чуя взволнованно шевельнул ушами — это был первый его проект, он очень серьезно задумался над словами Дазая о том, что украшение должно быть всегда с ним, буквально выпотрошив Мори-доно на предмет техник и заклинаний. Использовать боевое заклинание на украшении мог догадаться только такой, как Чуя — не закостеневший, не скованный догмами.       Теперь Накахара мог любоваться удивленным видом своего лиса и лучиться самодовольством, заодно неторопливо притираясь к сильному телу мужчины, пытаясь как-то сдерживать бурлящее в нем нетерпение. За день, проведенный как на иголках, Чуя извелся и успел трижды проклясть черного лиса — пусть тот и убеждал, что брачная магия будет сдерживать красного китсуне, теперь Накахара мог мрачно утверждать: Огай наврал. А из-за печати, тело Чуи заново погрузилось в то сумрачное состояние перманентного желания, с которым он почти успел примириться до того, как вспыхнувшая сила красного лиса пролилась на окрестности и вызвала неудовольствие у общественности.       Теперь, ощущая, как тело жадно сжимается от нетерпения, Накахару так и подмывало окатить всех еще разок, сосредоточившись на Огае: пусть на себе попробует, какого это — отвыкнуть от постоянного состояния возбуждения и теперь оказаться под его прессом снова, уже зная, насколько трудно будет бороться с таким, после пережитого в первый раз.       Он ощущал себя обманутым весь день: все, абсолютно все усилия, приложенные для того, чтобы удовлетворить требования древнего, были пустыми. Получив брачное благословение и лишившись печати, Чуя снова изнывал от желания так, что уже через несколько минут после того, как он почуял запах своего супруга, парень был готов скулить — сейчас хотелось повернуться, опустить голову, подставляя шею, задрать хвосты и притереться к паху, а потом — чтобы жестко, с наскока, на всю длину и внутрь, резко, снова и снова, доводя до умопомрачения…       Может быть, магию брачные обеты и должны были сдержать, но вот помочь самому Чуе печать Мори не смогла — только навредила. И теперь хотелось… отомстить. Изощренно. Бросить в объятия случайных созданий, извести неудовлетворимым желанием до унизительных часов и долгих дней рукоблудия, заставив раскаяться в том, что отделил желания другого китсуне от реализации, перекрыл инстинкты силой, заставил лавинообразно накапливаться, чтобы после прорыва Накахара сходил с ума. — Не прощу, — Чуя нетерпеливо потерся о подставленное бедро и заныл, цепляясь за Осаму — сдерживаться не было никаких сил, вообще никаких. Тот понял без слов, сдавил основания хвостов, потер кожу и короткие шерстинки, заставляя завыть и задергаться, и Чуя ощущал, как его острые коготки бессильно скребут по рельефной спине. — Кого? — тихо поинтересовался Дазай, и Чуя огрызнулся, снова ощущая вспышку ярости: — Мори, сволочь черноухую! Это хуже, чем до печати — тогда хотя бы непонятно было, чего ждать, насколько сильным все будет, а теперь, теперь… — Чуя всхлипнул. Стояло так, что он хотел кусаться, требуя внимания и ласки. Много, много ласки, ртом, руками, чтобы тереться до боли в бедрах, до судорог. Он терпел целый день, медитируя над саке и моля богиню о милости, и та словно бы давала ему терпение, раз за разом, а теперь — все. И молитвы, и терпелка кончилась, и Чуя был готов на голой земле, да хоть и в лисьей форме, как угодно, лишь бы получить желаемое. — Ну-ну, иди сюда, мститель мой, — охриплый голос Осаму только распалил, Чуя заскулил, тявкнул, когда губы и зубы приласкали нежные уши, примяли к голове, а пальцы потерли основания, заставив трястись от желания получить больше, сильнее.       Осаму не мудрил — закинул одну ногу себе на бедро, вжал Чую в нагретое дерево и направил себя рукой, слушая нетерпеливое нытье и игнорируя возню. Один толчок — гладкий, сильный, — и они застонали в унисон. Чуя был тесным до темноты перед глазами, тело жадно сжалось вокруг члена, а тот, скользкий, гладкий и идеально большой, заполнил до поскуливаний. — Горячо, — Чуя почти плакал, умудряясь даже будучи прижатым вертеть бедрами, доводя мужчину до тихих взрыков. — Еще, умоляю тебя, дай мне еще, дай мне, дай, а… — Чуя шептал, прижимаясь губами к сильной шее, лизал соленую от пота кожу, прикусывал и монотонно умолял, подрагивая. Вода сделала его только более чувствительным, и стоило сплестись телами — он уже не хотел останавливаться, даже ради того, чтобы привыкнуть. — Неудобно, — Дазай, держащий мужа так, чтобы тот не соскальзывал под воду, недовольно хмурился, с тоской вспоминая старые предложения Хиротсу договориться с кем-нибудь из ифрити и обменять что-нибудь на саламандр. Не важно, в какую цену — зато у них будут свои горячие источники, не одним же драконам шиковать, захватывая природные месторождения?       Сейчас большая, но скользкая по дну бочка вообще никакого простора не давала. Чуя норовил выскользнуть из рук, насадиться самостоятельно, цепляясь за стенки острыми когтями, лицо у него заострилось от невыносимого телесного голода и сам он дышал тяжело.       Дазая бросил на своего малыша еще один быстрый взгляд, представил, какой скандал тот устроит, если сейчас девятихвостый вытащит и погонит на сушу… и плюнул. На раз им хватит, а там они быстро помоются, совместят купание с растяжкой — от мыслей о пальцах внутри извивающегося лисенка у Осаму только крепче встало — и резво переберутся в комнату, где уже должны были поменять футон. Он специально выбирал жесткий и большой, чтобы не ютиться в тесноте и не мучиться от болей в спине.       Покрепче перехватив скользкие бедра руками, Дазай снова зажал Чую, на что тот отреагировал сугубо положительно, и принялся двигаться.       Накахара торжествующе закричал, запрокинув голову и выдыхая стоны. От исключительно пошлых звуков и реплик у Дазая зубы чесались, он стискивал скользкие бедра пальцами, игнорируя мысли о синяках, и низ живота у него самого разгорался все сильнее. Несколько минут, от которых сводило мышцы — и вот Чуя с визгом стискивает его коленками, дергаясь от слишком сильных ощущений, а Дазай ломится в его сжимающееся тело, тяжело дыша, заполняя спермой и норовя войти еще немножко глубже, от чего рыжий дрожит и гнется — оргазм сделал его чувствительным, восхитительная грубость по инерции выжимает его. Воздержание теперь казалось издевательством, и китсуне даже заплакал, стискивая мощные плечи — пальцы сводило от одной мысли, что нужно будет прерваться.       Несколько долгих минут они переводили дыхание, Чуя угрожающе удерживал мужа внутри своего тела, следуя за каждым движением бедер, обрывая попытки отстраниться. — Ох, угомонись на минутку, — Дазай разбил всю сосредоточенность на своих движениях, принявшись осыпать ставшую хмурой мордашку поцелуями. Чуя от удовольствия как мог завилял хвостами, заставив воду плескаться у краев, а Осаму только после этого смог покинуть чужое тело, не ощущая истеричных тисков мышц вокруг обмякшего члена.       Они расцепились с некоторым трудом, Чуя держался, как обезьянка, но стоило пообещать хорошенько поиграть с ним пальцами — и он полез на сушу, деловито отряхиваясь и разыскивая масло взглядом. Хорошо, что этого маленького маньяка не видели слуги — еще при первых признаках бурного воссоединения все служанки выскочили вон, пламенея лицами.       Хотя едва ли их это спасло — Чуя никогда не вспоминал вовремя, что следует немного тише выражать удовольствие, и Осаму это полностью устраивало.       Все восхитительное бесстыдство его маленькой звездочки — для него.       Он выполнил свои обещания, и от вида удовольствия Чуи, извивающегося у него на пальцах, у Дазая в глазах потемнело.       Венец, заколка, наручи и колечки — зрелище голого Чуи в одних украшениях стоило того, чтобы смотреть — и любоваться. Бесконечно, бесконечно долго любоваться.       Они обмылись, торопливо набросили юкаты, после чего Накахара совершенно порнографично дошел до дверей, потерся спиной о край, прикусив губу и не отводя взгляда от застывшего лица мужчины. Дазай смотрел не мигая.       Чуя отлично знал, как соблазнять, перейдя все грани приличия: он играл ножкой по татами, бесстыдно сверкал голыми коленками, от вида которых у Дазая рот наполнился слюной, ступал одними пальчиками и манил мужа за собой — в коридор. Один пламенный взгляд, поглаживание своей тонкой шеи, игра пальчиками по груди — и его уже след простыл.       Бросившийся следом Дазай успел увидеть только белые кончики рыжих хвостов. Распаленный и жаждущий продолжения банкета, мужчина кинулся догонять, и Чуя его не разочаровал — в комнату они ввалились спиной, восьмихвостый бестрепетно вспорол ткань чужой юкаты коготками, развел руками, оглаживая пламенеющую кожу и тявкая от нетерпения, а стоило Осаму оступиться и упасть спиной на непривычно большой футон, занявший изрядное пространство — рыжий моментально взгромоздился сверху.       Дазай тяжело выдохнул и тут же застонал: руки как прилипли к узкой талии мужа, а тот, оседлав девятихвостого, явно вообразил себя седоком ну очень норовистого коня, сорвавшегося в галоп.       Бешеная скачка растянулась на несколько минут, Чуя затуманившимися глазами смотрел перед собой, стонал и хныкал, упершись руками в сильную грудь, а Осаму голодными глазами следил за тонким телом в своих руках, смотрел на то, как в раме распахнувшейся юкаты двигаются сильные бедра, качается налитой розовый член и головка маслянисто блестит от смазки, изредка ударяясь о напряженный живот. Розовые соски напряглись, из прически выбились рыжие волосы, стекая на влажную шею и раскрасневшееся лицо, потом Чуя перенес вес вперед и его член стал тереться о рельефный живот мужчины.       Осаму запрокинул голову, не в силах и дальше оставаться зрителем. Ладони сжали задницу в тиски, он круто дернул бедрами, вколачиваясь с почти беспрецедентной жесткостью — и Чуя взвизгнул, кончая, вот только его партнера это не остановило.       Бросив своего прекрасного соблазнителя на постель животом, Дазай поднял его бедра и крепко взялся за плечи. Двигаться рыжему стало можно, но трудно.       Толчки одной головкой заставили голубые глаза закатиться, тонкие руки дернулись было вниз, к члену, не успевшему затвердеть после разрядки, мягкому и чувствительному, но тогда Дазай крепко взялся за острые локти, потянув руки назад — и вот уже Чуя повизгивает и бесплодно вертит бедрами в коконе обвивших его тело хвостов.       Сильные толчки продолжали нарастать и оставаться недостаточно глубокими, пока в один момент мужчина не вошел особенно сильно, притянув мужа к себе; на тонкое горло легла сильная рука, пальцы сжались, едва-едва давая дышать. Темп не сбился ни на секунду, все такой же резкий, а движения — пронзительные.       Чуя вцепился в держащую его руку и глухо заверещал абсолютно по-лисьи, когда вторая сжала его между ног, потирая член. Дернувшиеся было бедра вернулись на место, когда он чуть не повис в бескомпромиссной хватке, а сам рыжий заныл, за что моментально получил шлепок. Пришлось «приплясывать», так и не поднявшись с колен, что, впрочем, его устраивало — от блаженства он чуть высунул язычок, не закрывая рта, и вскоре соленые от его смазки пальцы уже толкнулись в рот, прошлись по языку, нырнули глубже, трахая его в горло так же сильно, как член между ног. Осталось только вовремя сглатывать густую слюну, догадываясь, как потемнел взгляд девятихвостого — послушным в постели он своего малыша любил, Чуя знал это наверняка.       Он извивался, возбужденный своей беспомощностью и чужой силой, а Дазай брал его, жестко, неотвратимо, и это было восхитительно, это было правильно, и кончая второй раз, Накахара позволил алой силе вырваться на волю — вот только в этот раз вспышка окончилась ничем, загашенная вовремя среагировавшим серебристо-голубым лисом.       Они упали на футон, и Осаму еще вжимался в его зад бедрами, кончая немыслимо глубоко, поглаживая основания хвостов скользкими пальцами, пока Чуя, вспомнив про руки, судорожно выдаивал из себя остатки спермы, закатывая глаза и хватая губами воздух. — Завтра почитаем про гермафродитизм красных лисов, — Дазай словно из воздуха вытащил влажную ткань и обтер тело мужа, после чего они вдвоем непослушными руками стащили догадливо брошенное на застеленный футон покрывало, спасшее чистую постель.       Чуя передвигался на подламывающихся ногах: в нем боролось желание получить еще и бешеная усталость, однако поползновения тормозила природная наблюдательность — девятихвостый тоже устал, и Чуе не хотелось ощутить, как в ответ на попытку соблазнения от Курамы плеснет раздражением.       Переодевшись, он нырнул под одеяло и тут же прижался к Дазаю, с наслаждением сплетая еще влажные хвосты. Теперь за попытку вытащить его из постели мужа он удавит любого, и сама эта мысль приносила рыжему просто немыслимое удовольствие.       Повертевшись и угодив в тиски сильных рук, Чуя уснул, и впервые за многие месяцы, время для сна казалось ему самой чудесной выдумкой на свете.