Refrain

      Говорят, что сны — это ряд образов, возникающих в сознании или подсознании, что картины, просмотр которых растягивается на всю ночь, чаще всего навеяны переживаниями минувшего дня.       Другие убеждают, что сон — это особое состояние, позволяющее духу на время отгородиться от нужд тела и соприкоснуться с великим…       Чуя не мог сказать, кто прав больше: он-человек снов почти не видел, а если и видел, то в основном снилась еда, если он был голоден, или образы ночного горшка, или мечты о тепле и семье.       Став лисьими, сны изменили свой характер: череда картин чаще всего не имела никакого смысла, изредка мелькали там знакомые лица, но тот сон, который пришел к нему после самого счастливого дня его жизни, определенно не мог относиться ни к переживаниям дня, ни к толике великого, потому что…       Чуе снилась его человеческая жизнь.       Он снова был ребенком. Они с отцом жили в том самом домике на отшибе в глуши, который тот построил после того, как был изгнан. Сын старосты, ему удалось выкупить свою жизнь, отдав все деньги и дом, но о праве жить, как прежде, даже говорить было нечего.       Дом был неказистым, и сколько Чуя себя помнил, отец все время его правил. То половину дня они с каким-нибудь путником или ронином перекладывают пол, то достроит комнатку, то поправит покосившиеся стены. Зимой в домишке все равно холодно, между досками сифонит, кое-как прибитая бумага раздувается парусом, просмоленные доски ходят ходуном, а утром в щели под дверью лежит снег, и Чуя не отлипает от очага, даже когда сырые дрова начинают дымить, оседая черной копотью на его щеках, по стенам и по потолку.       Незадолго до своей двенадцатой весны он заболевает, и несколько недель отец не отходит от него дальше, чем до ручья, за травами возле дома и обратно. Уже выздоровев благодаря лекарству, непонятно где отцом взятому, Чуя осознает, насколько близко к краю он подошел: у него выпирают все косточки, ходить приходится учиться заново, а в груди навсегда поселяется противный кашель. Отец не отпускает его от себя ни на шаг, шьет для него новенькое одеяло, сам набивает футон, чтобы был повыше, выпотрошив тот, на котором спал сам.       На осеннем фестивале Чуя получает свою первую новую юкату: отец помогал убирать сено и урожай, кое-что от щедрот досталось и ему, и не только неплохими деньгами.       На звонкие монетки они покупают новый футон, еще одно одеяло и даже подушку, юкату ему и еще теплое кимоно, и ткани. — Не сошьем одежду — так хоть закутаемся, — подмигнул ему отец и потрепал большой горячей рукой по волосам. У мальчика в горле образовался ком, он кивнул, схватил отца за руку и повел прочь, стараясь не смотреть с жадностью в сторону ярмарочных сластей: яблоки в карамели блестели боками, нанизанные на палочки, булочки и рыбки завлекательно лежали на витринах, изготавливаясь на месте из заготовок, пахло кострами, жженым сахаром, рисом, нори и рыбой, а над головой качались красные фонарики, всюду стучала обувь, все одевались в самую красивую одежду на праздник урожая, и Чуя в своих обносках, прижимающий к груди новенькую юкату, завидует им всем и одновременно очень горд отцом, маленький острый подбородок задирается все сильнее, вот только взгляд не получается надменным и гордым.       Мальчик ненавидит людей: за то, что изгнали отца, за то, что они так бедно живут, за то, что отец не может жениться и привести жену в их бедный дом, за то, что и у него хорошей судьбы не будет — это ему новый староста объяснил вполне доступно, хотя раньше Чуя с самого утра прибегал поиграть с деревенскими мальчишками.       Отец не ропщет, смотрит кругом ровно, кивает знакомым — те, впрочем, ничем не отвечают почти все, а из-за спины Чуя слышит шепот: — Убийца… — И сын убийцы… — Да не его это сын… — Я слышал, это ребенок лисицы… — Подменыш, дух… — Рыженький такой… — Маленький светлячок…       Последний голос почему-то умиляется, круто повернувший голову Чуя готов оскалиться, но не видит никого: вокруг них буквально пустота, ближайшие люди стоят настолько далеко и болтают с продавцом так оживленно, что заподозрить их в способности говорить голосами целой компании настолько близко, что кажется — на ухо, даже он не может.       Отец продолжает идти, как ни в чем не бывало, и Чуя понимает: он не слышал.       Мальчик крепче сжимает отцовскую руку и семенит за ним следом, в темноту леса, который им нужно пройти, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее их от дома, а их дом — от жилья обычных деревенских людей…       Чуя сквозь дрему переворачивается на другой бок, отлично осознавая, что ему снился сон. В комнате темно, тепло и из открытого окна тянет зябкой свежестью, а у него лицо соленое и мокрое. Он утыкается в подушку, украдкой вытирая глаза, одними губами шепчет «папа», и вскоре засыпает снова, ощущая, как Осаму поправляет уползшее с них одеяло.       Становится тепло, и он плывет в темноте, разгоняя тьму алым сиянием своего тела, под ноги ложится путь, по которому он спешит пройти, высекая из космической темноты искры. Длинный красный хвост с белым кончиком разметает огоньки, и те отлетают далеко-далеко, вспыхивают и становятся звездами.       Такие, как он, бегут по тропе мира, между десятками небес и земель, и там, где пролегала их дорога, рождаются звезды, скатываясь из-под лап, срываясь с шерсти. Они словно кометы — оставляют за собой хвосты света и ветра, и тот постепенно превращается в постоянного путника по вселенной. А когда он и кто-то другой сталкиваются друг с другом, то валятся с ног, шутливо нападая и игриво кусая друг друга, и от их падений и столкновений рождаются миры.       Таких, как он, его братьев и сестер, немного. Они рождаются от редких встреч, бегут, светят, рождают звезды, стряхивая маленькие огоньки, разгорающиеся в беспредельной выси, со своих тел, словно светлячков.       Они помогают проложить дороги между мирами, зажигают звезды, встречают себе подобных, и от этих встреч появляются еще и еще светящиеся существа, из света и огня, изо льда и тьмы; хвостатые звери, несущие то, что им поручено судьбой. Одни несут тепло, другие холод, он несет плодородие, кто-то несет войну и смерть.       Он встречал многих, их дети бежали за ними следом, росли, а потом постепенно их пути расходились, и Вселенная ширилась и росла, звезды рождались и умирали, а они рано или поздно уставали от вечного пути, уставали взбивать облака туманностей хвостами и искали пристанища.       Боги, самые первые, не имевшие имен, еще не знавшие о том, что их приход в мир останется без внимания, назвали их путь Млечным. Они подарили звездам имена, создали небо и землю, построили мост, соединявший мир божественный и лишенную жизни землю. А потом появился Куни-токо-тами, и он позвал. Позвал всех, кто его слышит, всех, кто захочет прийти, в божественный мир, который будет создан. Мир, в котором каждому путнику, идущему по Млечному пути, будет свой уголок.       И они, те, кто продолжали свой путь, откликнулись, завершая создание миров и звезд на бегу. Многие к тому времени уже нашли себе другое пристанище, некоторые звери уснули, остановившись ближе к тем местам, в которых их настигла усталость.       Их сон не мешал их волшебной сущности продолжать действовать. Планеты и звезды замерзали, раскалывались от холода и разлетались, уносимые космическим ветром, набравшим силу, другие горели, покрываясь пеплом, и ничто живое не могло поселиться на них, третьи покрывались ядовитыми озерами и океанами, реки кислоты текли, прогрызая в камнях свои русла, и исходили паром, зависавшим над почвой и отравлявшей все на нее попавшее. Это были совершенно мертвые планеты, планеты, которые от решения огненных зверей отдохнуть, сгорали, даже если рядом не было звезд, и иногда единственной жизнью, оставшейся на разрушающихся планетах, покрытых пеплом, кислотой или огнем, оставались спящие звери-путники, но и они не всегда просыпались. Усталость некоторых была так высока, что они не могли проснуться снова, гасли и умирали.       Куни-токо-тати знал об этой их особенности, и новый мир для всех он хотел видеть живым, плодородным, полным созданий, которых нигде, кроме этого уголка, больше не будет существовать. — Первым войдут те звери-путники, которые смогут напитать мир жизнью! — решил он, и его зычный голос призвал всех тех, кто во время бесконечного пути по тьме вселенной оставлял миры, полные живых созданий, силы и удивительных чудес.       Он шагнул вперед, ощущая, как о шкуру трется шкура его сестры, за ними шли следующие, и следующие звери, и их сверкающий мех бросал алые блики на лицо бога-побега тростника, родившегося в пустоте, между небом и землей… — Пора просыпаться, любовь моя, — нежно позвал его Дазай, и Чуя распахнул глаза, почти слыша, как где-то далеко-далеко, там, куда давненько не ступала нога ни одного зверя-путника, где уже давно не зажигалось звезд и не рассыпалось бликов с пламенеющего во тьме меха, лопнула с басовитым гудением толстая нить, тысячелетиями делавшая путь меж звезд, тот самый, названный Млечным, запретным.       Путь, по которому он когда-то пришел к этому миру. Миру, в котором он остался, и из которого ни один зверь-путник не смог больше уйти.       Все они были пойманы Куни-токо-тати, а после — навсегда привязаны к богам, ставшими их хозяевами.       Так родилась Земля, мостом связанная с миром Екай. Миром богов и духов.

***

      Дазаю тревожно. Утром после свадьбы он заметил, как за одну ночь переменился его муж. Засыпал он рядом со своим лисенком, а проснулся…       Он не знает, с кем он проснулся. Рыжая длинноволосая красота, глянувшая на него вертикальным зрачком в голубой радужке, пахла непривычно, но необычайно притягательно, вот только… Не Чуей.       Осаму с трудом удержался и не зажал незнакомца в клещи, обездвиживая и причиняя боль: инстинкт приказывал подчинить, вдавить лицом в подушку, взяться за основание хвостов бескомпромиссными пальцами, твердо задрать молочные узкие бедра повыше и пристроиться сзади, чтобы брать, кусая за загривок; кончать внутрь, пока не раздует живот, не выпуская из виду даже ради посещения туалета, и так до полного изнеможения.       Он как с ума сошел, едва способный противостоять собственным желаниям, а знакомо-незнакомый Чуя, не знающий, в какой он опасности, только сонно повел плечом, смежил веки и потянул его к себе. Уткнул лицом в грудь, позволяя коснуться губами голой кожи. Осаму жадно втянул носом аромат чужого тела. Привычный запах пробился свежей нотой сквозь наносное по нарастающей, и хищно встопорщившаяся шерсть улеглась сама собой.       Это был Чуя, его Чуя, но этот аромат… Он будто принадлежал какому-то лисьему идеалу, делая привлекательным, наверное, для любого китсуне, ходящего по земле. Едва ли даже богиня, чувственное воплощение загадки, эталон их хвостатой братии, смогла бы вызвать такую реакцию. Словно кто-то облил белую кожу духами, ароматом-концентрированным желанием. Таким, что он воплощал идеал, каким бы у лисицы тот ни был.       Дазай не заметил, как они задремали — наверное, не очень надолго, раз слуги не начали ломиться — а в следующий раз, рядом с ним проснулся совершенно точно уже Чуя. Он пах, как Чуя, как Чуя позволил заниматься собой, как Чуя рьяно и поспешно нырнул головой под запахнутые полы кимоно и обласкал болезненно вздыбившийся член губами до чистого блаженства. Осаму едва не скулил, когда Чуя глянул на него снизу вверх и взял глубже, позволяя толкаться в рот и доверяя головкой совершенно развратно тереться о свои медовые губы — только вспыхивали из-под ресниц голубые глаза.       От удовольствий кружило голову, и Осаму выкинул бы утреннюю странность из памяти, вот только на этом странности не окончились.       Уже одевшись, Чуя долго рассматривал себя в зеркало, потом как-то тряхнул головой, и Осаму уставился на его волосы. И без того отросшие почти неприлично, они вдруг как-то особенно приковали взгляд, длиной оказываясь до самой поясницы. Осаму не помнил, какими они были прежде, но даже на ощупь красно-рыжая вьющаяся копна стала подобна шелку — тяжелая, душистая и крепкая, Осаму беспамятно наполнил ею руки и прижал к лицу, не в силах надышаться. Оторваться от пышущей теплом прелести не было никаких сил.       Чуя только подставил голые плечи под причитающиеся ему поцелуи, и тихонько застонал, когда Осаму споро приобнял его со спины, приник к щеке коротким поцелуем и помассировал соски сквозь несколько слоев ткани.       Его рыжий мальчик всегда был нежным, а теперь и подавно — восемь красных хвостов нетерпеливо приподняли полы кимоно, обнажая прелестную округлую попку в обрамлении алых шелковых тканей, а потом Осаму обнаружил себя твердо ставящим мужа перед зеркалом на четвереньки.       Член, уже готовый, подрагивающий, как и Дазай, от нетерпения, скользнул между ягодиц. Длинные волосы Чуи красным водопадом скатились по обе стороны лица, когда Осаму сделал первый толчок. Чуя ахнул и задрожал, а через секунду Дазай уже накрыл его собой, придавил, опытно запуская руку в вырез чужих нижних кимоно, разворачивая только одевшегося лиса обратно. Твердо прищипывая торчащие соски и одновременно двигаясь, словно пытаясь вбиться до пошлого шлепка, до поджавшихся ягодиц, от чего внизу все восхитительно сжалось вокруг его плоти, Осаму взрыкивал и ловил губами поджимающееся к волосам рыжее ушко.       Хотелось наделать иллюзий и посмотреть, как его лисенок будет смотреться в одной постели сразу с четырьмя копиями, но так Осаму развлекался в последний раз еще на войне. Тогда бестолковых рабов у него оказывалось сверх всякой меры, а прелести самых развратных находок хотелось использовать по полной.       Законный муж мог и не простить такого отношения к себе, и был бы прав целиком и полностью, отлучив от постели. Однако одна мысль, что он сделает Чуе хорошо, как никто и никогда не сможет…       Зубы чесались укусить, и хотя тяжесть брачных браслетов не уменьшилась ни на йоту — ему все казалось, что Чуя недостаточно принадлежит ему.       Он бы сделал его своим, не выпускал бы из постели.       Осаму как мог утешал себя мыслью, что красный лис оценил бы энергичные сценарии в постели, но рисковать и пробовать создавать иллюзии все равно не спешил, а окончив терзать любимого перед зеркалом, уже вытащив и в последний раз в отчаянном голоде огладив покрасневшие ягодицы, между которыми вязко текло его семя, Дазай сделал замечание сам себе: сдерживаться. Взять себя в руки. Вернуться в разум, а не зажимать, пусть и полноправно, собственного мужа.       Чуя никак не хотел ему помочь вернуться в образ скучного, серьёзного и опасного девятихвостого лиса: вместо этого он дразнил Кураму, вновь начав одеваться на выход, и соблазняя ровно этим.       В итоге пищу им подали в комнате. Молодоженов можно было понять: спустя столько времени они наконец-то могли касаться друг друга. И касались. Все время.       За одни задранные к потолку розовые пяточки Осаму был готов целовать тонкие ножки, за один взгляд голубых глаз — убивать. На что он был готов ради поцелуев и жаркой глубины тела даже представить было страшно.       Допущение первого дня перекинулось на второй, потом растянулось на всю декаду: приходя к дверям господ, девочки-тануки, ставшие старшими, пока господы заняты друг другом, могли только беспомощно краснеть пушистыми ушками. Любому стало бы очевидно, что господин дорвался до любимого мужа, потому что сладкие стоны и жадные взрыки сотрясали дом даже по ночам, утихая лишь под утро. — Залюбит до смерти, — хихикали нервно на кухне новые слуги, а более опытные из них вздергивали бровь. — Красную лису? Не гневи богиню, младшему хозяину только в усладу пойдет. У серебристо-голубых не нрав, а норов, ходят как рыбины отмороженные, а тут… Накалилось! Накипело!       В общем, многодневного затворничества любовников никто не осуждал, только капельку завидовали чужой силище: валять по постели с такой частотой и неутомимостью мало кто смог бы.       На одиннадцатый день Дазай все же показался народу: вымытый, выспавшийся, сексуально сытый и фонящий удовольствием во все стороны.       Первым делом он загадочным образом сумел отправить восвояси своего загостившегося учителя — необъяснимо, но факт: едва Мори завел речь о том, что он продолжит обучать Чую, как Осаму лаконично напомнил, что Чуя теперь — лисица подневольная, у него есть старший супруг, опытный и образованный, и всем премудростям он его обучит сам. Даже если пока что весь вектор обучения зациклился на постели. — Зато почти год этой самой постели у нас не было — пора наверстывать, — криво усмехнулся Дазай, и Мори-доно недовольно поджал губы, но спорить не получалось — на браке он сам и настоял. Теперь нечего спорить — младший лис сам себе не хозяин, еще больше, чем оно уже было.       Чую в это время приводили в порядок личные слуги. Приготовившиеся отскребать господина от футона, они смогли лишь поразиться тому, как тот изменился — стал еще утонченнее, еще красивее и все так же нескрываемо счастлив. В его глазах горело внутреннее пламя, но лицо то и дело принимало задумчиво-мечтательное выражение, и становилось очевидно, что он думает о любимом. Тонкие пальцы интуитивно касались следов на шее, которые он даже не думал пытаться скрывать. Служанок в дрожь бросало от такого неприкрытого обожания, какое излучал их подопечный.       Младший господин после декады любви все еще был очарован и влюблен в своего мужа. Ужасное везение, учитывая то, что сидеть он мог только боком.       Расчесав шелковые рыжие волосы и собрав сложную прическу шпилькой с жемчужиной, слуги помогли облачиться в домашний наряд и ушли — Чуя обещал собрать их позже.       Теперь командовать ими и решать их вопросы было его работой. Следовало познакомиться и послушать, что они уже имеют. А потом искать своего супруга и обсуждать с ним запущенные дела. — Удивительное везение — после смерти вернуться спустя всего две тысячи лет, но не такое удивительное, как пройти большой круг перерождений и вернуться к тому, на чем остановился, — оставшись в одиночестве, Накахара задумчиво посмотрел в зеркало, поправил брачную заколку, и добавил: — Дважды. И почти подряд.