Refrain

      Слияние старой личности с новой и почти человеческой прошло буднично. Пару дней Чуя морщил носик от мигрени, ловил себя на непривычных повадках, изменившейся речи и на вновь изменившейся походке — такой, что увидь ее Огай, непроизвольно вздрогнул бы и законопатился бы в щель между досками, припомнив единственное существо в окружении Госпожи, которое умело передвигаться так, что и боги вздрагивали.       Что такое хождение по земле, когда привык танцевать на звездах?       Но Огай не видел изменившегося ученика, не видел он и задумчиво наблюдающего за супругом Осаму. Тот осознавал: Чуя — теперь не только Чуя, кто-то еще пробудился в разуме рыжего мальчика на следующий день после свадьбы. Кто-то сильный, опытный, мудрый. Но одновременно это все еще был Чуя, и стоило гостям покинуть их земли, как многослойные кимоно были твердо прибраны до лучших времен. Облачившись в юкату, Накахара щеголевато танцевал, сверкая лодыжками, и Дазай с часто бьющимся сердцем вспоминал их первую встречу, эти босые ножки, ступавшие по плохо обработанным доскам, эти тонкие косточки щиколоток.       Вечером он целовал их, эти косточки, целовал тонкие запястья, сплетал хвосты, целовал Чую и думал: мне все равно, кто ты, пока мой мальчик жив в тебе.       Чуя улыбался с тихим счастьем, непривычно задумчиво, но еще каждое утро он с таким удовольствием потягивался рядом, так сладко стонал под мужчиной и кушал с таким заразительным аппетитом, что Осаму не мог им налюбоваться. — Идем в сад, — в обед от сдержанности не осталось и следа, Чуя как и когда-то — год назад — фонтанировал энергией, поторапливая супруга. Хотевший было отдать распоряжения об обеде, Осаму полюбовался его круто заколотыми шпилькой волосами, подумав, бросил бумаги на столе и резво поспешил за легкой поступью любимого.       На небе не было ни облачка, солнце ласкало, заставляя блестеть густой мех, слепя алыми искрами. Чуя сбросил обувь и пошел по траве совсем босой, хохоча, потом бросился к Дазаю, прыгнул на руки, разламывая, выцарапывая его из наросшего доспеха — Мори уехал, хватит из живого строить неживого.       Дазай закружил его, поднял на вытянутых руках высоко-высоко и был награжден счастливой улыбкой любимого. В груди растаял комок льда, о котором он и сам не догадывался; дышать стало проще.       Осаму и сам не понял, когда вернулась та полная счастья встречи атмосфера между ними, убитая безжалостной рукой учителя. Они катались по траве, целовались и кусались, Чуя перескочил в малое обличье, затявкал, заплясал на тонких лапках, и его алый мех горел заревом пожара. Осаму последовал за ним, и две лисицы играли под солнцем, сбросив наносное, кусали друг друга за хвосты. Осаму совал нос между задних лап, заставляя Чую издавать яростное тявканье, скалить острые зубы, смущенный бесстыдством.       Дазай понял, что хохочет в голос впервые за год. Вернувшись к хождению на двух ногах он беззлобно пристал к любимому, норовя провести рукой по его спине, по хвостам, сжать бедра до легкой дрожи, заставляя огрызаться на себя, прикрывать тылы и по-хулигански напоминать: эта красота и так принадлежит ему, его рукам, и вся любовь — для любимого. Даже все шуточки и приставания, каждый дерг за хвост, каждая попытка засунуть руку, куда не следует, вгоняя в стыд и сладкое предвкушение — все только для него.       Как же было хорошо без учителя, давящим взглядом контролирующего все в доме, железной рукой управляющего самим хозяином и его возлюбленным. — Как же хорошо, — задыхался Дазай, гладил Чую по щеками, целовал до стеснения в груди, до приятного жара между ног. — Хорошо, — шепотом соглашался Чуя, смотрел сияющими глазами и нетерпеливо облизывался, приглашая к поцелую. Конечно же Осаму после этого склонялся к любимым губам.       Игнорируя вопли слуг, они собирали персики, снимая спелые плоды с веток, трескали сладкую вишню, любуясь тем, как соседствуют цветы грядущего урожая и спелые алые ягодки. К вечеру они сидели на краю сада на наскоро принесенной скамье, держались за руки и любовались закатом: горизонт был цвета персиков, рыже-розовый, и усталое солнце катилось все ближе к земле. — Представляешь себе, пространство, где можно увидеть тысячи солнц, бесконечное число дорог к ним и от них, звезды, колючие и холодные, горячие и мягкие, и всюду, куда ни бросишь взгляд — дороги, по которым можно пройти, — мечтательный голос Чуи заставил Дазая пряднуть ушами. — Кто ты? — спросил он напрямую, понимая, что должен знать. — Сколько в тебе от моего любимого? — Чуя. Я — это Чуя, Чуя — это я. Он — тысячи лет до этого дня, вчера, сегодня, завтра. Когда впустил тебя в свой маленький домик, когда послал за глициниями, когда умер от руки купленного старостой ронина, когда открыл глаза перед алтарем Инари, когда впервые встал на лапы и когда поцеловал в слезах, — Чуя улыбнулся, опуская глаза, его руки задвигались: он чертил линии на ладони, водил по ним ногтем, будто что-то читал и следил за строкой без закладки. — Теперь я помню, что лисами становятся лишь те, кто умер не своей смертью. Как я, убитый и сожженный на костре, словно это могло помешать моему духу, или ты — мой прекрасный самоубийца, генерал, лишенный своей армии, — Чуя поднял глаза на онемевшего, со стоящей дыбом шестью лиса, и под его полным ужаса взглядом поднес к губам ладонь. Осаму вздрогнул: Чуя поцеловал его точно в шрам, оставшийся от катаны Фукудзавы. — Откуда ты узнал? — прошептал Дазай. Сердце у него бешено колотилось в груди. Он никогда не хотел жить: смертным он пытался утонуть, но не тонул, пытался задохнуться, напороться на катану, пил яд; тщетно. Смерть избегала его, оставляя шрамы и недомогание, а потом была карьера военного: происхождение позволяло.       Война открыла у него наличие острого ума и особенного склада характера. Он шел в атаку сам, вел своих людей. Они умирали — он не мог, и когда последнее сражение оставило его единственного живым в поле, он оглядел залитые кровью трупы, глянул на меч в своей руке. Было пусто.       К ночи он в последний раз насладился телом женщины, вкусно покушал, оставил свой доклад своему господину и пошел домой; дома он пил почти до утра, ночь новолуния была такой черной, что без звезд в ночи не слышны были даже цикады.       Кромка катаны завлекающе блестела во тьме, свеча горела, но не освещала — он не помнил, куда дел ножны.       Словно во сне, он крепко охватил рукоять ладонью. Долго смотрел на свое отражение в лезвии: черные дыры-провалы вместо глаз, черные волосы, белое лицо — посмертная маска.       Чуя провел кончиков пальца по его шее. — Здесь, — просто сказал он, и Дазая затрясло. Он помнил, как кровь из перерезанного горла хлынула, потекла в легкие — кажется, он хотел откашлять ее. Катана упала на пол со звоном: лезвие лопнуло, словно его прерванная жизнь оборвала и ее жизнь тоже. Словно меч не смог жить, раз и он по его милости жить не будет.       А потом он открыл глаза: серебристо-голубой лис, лежащий перед алтарем своей богини. Снова живой, невидимый до той поры, пока не пересечет границу мира живых.       Бессмертный, недоумевающий, зачем он снова живет.       Чуя потянулся к нему, положил ладони на щеки и поцеловал в лоб. — Я — Чуя, — сказал он. — Но как и в твоем случае, Чуя — это еще не все.       Он поднял бывший сложенным у него на коленях платок тончайшей работы. Ткань легче воздуха, лазурно-голубого цвета, которому даже цветы могли бы позавидовать, он накинул себе на голову, примеряясь, как сделать свободный капюшон, и оставил концы свободно болтаться. Все еще потрясенный, Дазай рефлекторно потянулся к нему и заправил за ушко выбившуюся прядь. — Я все еще люблю тебя и все еще твой муж, — мягко сказал Чуя и прижался щекой к его замершей в воздухе руке. — Я знаю, потому что знаю — это знание часть меня, такое же, как твоя спящая способность путать и пугать людей, становясь блуждающим огнем. О том, что ты был духом-озорником, озлобленным новой жизнью, я знаю тоже. О том, как мой своевольный ученичок Огай начал учить тебя и Озаки жизни лисы, хотя и сам еще умел отнюдь не все, я тоже в курсе, — Чуя целовал его пальцы, пока притихший Дазай отходил от воспоминаний. — Я еще застал появление вас обоих в прошлый раз — стыдно признаться, я и умер-то лишь потому, что кому-то было надо умереть, а мне не за что было уцепиться.       Таких, как он — полтора лиса. Одного он видел на свадьбе — костяной лис, белый лис снежных просторов, праха, смерти и одиночества, носящий имя Шибусава в последние три тысячи лет — выглядел плохо, просто отвратительно.       Обычно белые лисы — священные лисы, это традиционный облик богини, но шерсть Шибусавы — это предупреждение. От нее веет холодом и светом умирающих звезд, и страх богов перед ним и его силой не дал им положить Шибусаву на алтарь или умертвить на поле битвы.       Хотя неизвестно еще, что лучше — поле битвы, или то, как ему перекрывают воздух сейчас.       Сам Чуя еще вернется в форму, его сила ходить между мирами вновь открыта вопреки печатям, которые на него навешивали до смерти — стоит обрадоваться в таком случае, что избавился от ярма на шее, но собственной смерти и перерождениям радоваться не получалось. Тысячи раз все было на волоске.       То, что он вернулся, — настоящее чудо. То, что при этом он влюбился и обрел любовь в ответ, — раньше он сказал бы, что это закономерно, все же он лис жизни, или сказал бы, что хлопот доставляет больше, — смотря, кто спросит.       Теперь он просто наслаждался чужим обществом, и в этом было немыслимое блаженство существа, когда-то привыкшего всегда быть в чьей-то компании, а после — обреченного на одиночество. — В счастье и несчастье, в мире и на войне, в жизни и после смерти, на разных дорогах среди звезд: принимаю тебя моим супругом, Дазай Осаму, — едва слышно проговорил Чуя, и вздрогнул: с абсолютно чистого неба, лишенного облаков, им на головы полился теплый грибной дождь. Они оба задрали головы, чтобы посмотреть на дивное диво, потом Дазая явно отпустило: он нервно рассмеялся, потом бросил на Чую хитрый взгляд. — Лисья свадьба, Чуя, — поддразнил он, и раньше, чем растерявшийся Чуя нашелся, что ему ответить на очевидное замечание — прижался к губам, крепко целуя; его ладонь поверх отреза не дала ни шанса разорвать поцелуй, а Чуя и не собирался пытаться.       Они целовались, а их юката и кимоно с накидкой мокли, мок и отрез на волосах Чуи. В конце концов, вода промочила уши, и Накахара встрепенулся. — Ну все, отпускай, — сконфуженно пробормотал он в самые губы, скашивая взгляд. Осаму в ответ рассмеялся. — Может, ты и знаешь то, о чем я не хотел ни вспоминать, ни рассказывать, но явно забываешь о самом очевидном: никуда тебя не отпущу. Никогда, — и он прижался лбом ко лбу Чуи, пусть для этого ему и пришлось согнуть спину.       Накахара ощущал силу обещания в этих словах и не мог не улыбнуться. — Значит, я научу тебя ходить по дорогам меж звезд. — Пока что мне хватит тех, которые пляшут у меня перед глазами каждый раз, когда ты иссушаешь меня в постели, — рассмеялся в ответ Дазай. Чуя почувствовал, как у него разошлись уши от такого ответа, а потом стремительно покраснел и стиснул зубы, с шумом втянув воздух, прежде чем рявкнуть: — Дазай!.. — но чужой палец почти сразу после этого прижался к его губам. — Я люблю тебя, — просто сказал Дазай, глядя ему в глаза. Злость Чуи как рукой сняло. — К звездам — так к звездам. Лишь бы с тобой.       И от этого немудреного, но искреннего признания Чуя потянулся и поцеловал его сам.       Про теплый дождь и свою лисью свадьбу они забыли, вспомнив уже только во время повторной «первой брачной ночи».