Refrain

      Дазай думал, что существо, вернувшее себе память о прошлой жизни, наверняка захочет завершить несделанные дела. Тем удивительнне было обнаружить, что Накахара Чуя — версия обновленная и дополненная древней лисицей из легенд, которые не хотят вспоминать сами боги, — не хочет ничего.       Буквально ничего, кроме как быть любимым.       Он просыпается от того, что его спину лениво целуют, поглаживая тонкими прохладными пальцами. Чуя горячо жмется, целует за ухом, трется о поясницу бедрами, оставляя влажные следы, едва слышно подхныкивая и поскуливая. Напоминает время, когда сам Дазай так же украдкой ластился к Чуе-человеку, не желая будить и не в силах не трогать. Зеркальность ситуации заставляет думать, что карма существует, и Осаму так и подумывает поддразнить, как осознанно или бессознательно дразнил его Накахара. Но не решается.       Ненасытность красной лисицы поистине легендарна — Осаму уверен, что даже Озаки не в силах столько времени проводить, занимаясь любовью. Тем более, что женщина так и не нашла себе постоянного партнера. Кумихо — существо из легенды, и это грустная легенда о невзаимной любви, о подаренной смертному жемчужине, нарушении договора с его стороны и съеденной за это печени — с ее. Очаровательная блудница нянчит лисят, а в ее постели холод и одиночество.       Чуя за его спиной уже тихонько ноет, тычась в затылок носом, и судорожно ласкает себя. Он все еще не беремен и до ужаса похотлив, как одно вяжется с другим — загадка. Осаму пробивает горячая дрожь, когда он представляет, как Чуя за его спиной лихорадочно водит кулаком по члену, не желая будить и так ублажавшего его до поздней ночи мужа, но нуждаясь в разрядке. Пусть Осаму и может с животной ненасытностью заниматься любовью, ему тоже нужны передышки. Так думает Чуя, но ощущая тяжесть в животе, сам Дазай уже не так в этом уверен. Кажется, похоть — это заразно.       Чуя — это образ с гравюр укиё-э в жанге сюнга. Он — уголь и цветная тушь, белая кожа и расплывчатые мазки рыжего и красного, он — головокружение и бесконечная причина боли в паху, взлетающей чувствительности тела и воплощение жадности.       Осаму разворачивается на футоне, чтобы впиться в искусанные губы поцелуем, и жадно ловит изумленный вздох, прежде, чем Чуя беспрекословно забрасывает на него ногу. Член входит без осечки ровно туда, куда нужно и так, как нужно, словно меч в ножны. Чуя блаженно скулит, закатывая глаза, а Осаму взрыкивает. — Держись за шею, прокачу на буре, — лениво усмехается он, и Чуя хватается двумя руками, а после не затыкается ни на минуту до тех пор, пока не кончает на них обоих, крепко притиснутый к телу мужа. — Ты лучший, — бормочет он сонно, едва успокаивает дыхание, и засыпает, уронив голову возле чужой груди. Внутри него — тепло и влажно, и Дазай всерьез размышляет, стоит ли засыпать, если утром все повторится снова, на этот раз — почти гарантированно в купальне.       Но утром Чуя изумляет — вместо начинания дня с долгого секса, Осаму просыпается в постели в одиночестве. Фусуми прикрыты, снаружи слышно, как служанки помогают Чуе одеться. Осаму взволнованно надевает нижнее кимоно и выходит наружу, проглатывает нервное «куда ты?», а потом и вовсе забывает, как говорить — на контрасте с Чуей домашним, сейчас его любимый разодет в пух и прах: Осаму ревниво отмечает, что он забелил лицо и подвел алым глаза. Высоко забранные волосы открывают тонкую шейку, брачная шпилька скользит нитями драгоценностей по волосам.       Дазай взмахом руки отсылает рассыпавшихся в приветствиях служанок и подходит ближе. — Куда ты? — встревоженно спрашивает мужчина, и, не удержавшись, взмахивает пышными хвостами, осторожно окружая супруга пушистыми объятиями. Чуя кривится в какой-то виновато-безнадежной улыбке, но его хвосты охотно скользят по хвостам мужа, сплетаясь. Это чуточку успокаивает натянувшиеся нервы, пусть и не до конца. — Если я скажу, что собираюсь вернуться с лисятами не от тебя — ты очень будешь беситься? — едва слышно спрашивает он, а Осаму замирает соляным столпом, от неожиданности открыв рот. Ступор девятихвостого не длится долго — спустя бесконечные мгновения он нервно дергает левым ухом, чинно прячет руки в рукава, убирая с глаз долой ладони, покрытые холодным липким потом, а Чуя кивает своим мыслям, бросая задумчиво и тускло. — Так я и думал. — Кто… Он? — сдавленно интересуется мужчина. — Меня для тебя слишком мало? — не удерживается он от вопроса. Это походит на способ начать скандал, и Осаму тут же исправляется. — Не то, чтобы я многое о себе мнил, все-таки ты… Не только Чуя, а я… — Я — Чуя, я же уже говорил, — улыбка восьмихвостого становится нежнее, он делает шаг к Дазаю, и тот едва сдерживается от того, чтобы схватить свое сокровище в охапку и никуда не пустить; запереть дома, сорвать пышные одежды, свалить поверх слоев кимоно и любить до тех пор, пока Чуя не понесет. Хочет лисят — будут ему лисята, Дазай и сам гадал, когда же красная лиса отпустит себя и решится понести… — Но Шибусава — последний из ходивших меж звездами, и я согласен потратить четыре свои печати духовного мира, чтобы мои лисята смогли уйти отсюда и жить свободными.       «Шибусава — последний, кого я к тебе подпущу.» Этого Дазай не говорит, но громко думает, глядя как можно более выразительно.       Чуя осторожно тянется к лицу стиснувшего зубы мужчины тонкими пальцами и кладет узкие ладони на щеки, без слов прося немного наклониться. Дазай не противится. Супруг привстает на пальцы и целует его алыми от помады губами осторожно, чтобы не уничтожить работу служанок, а после неохотно отстраняется. — Он может отказаться, — помолчав, напоминает Чуя. — Но если и согласится — он не коснется моего тела даже рукой. Это будет духовная связь, и дети наши будут детьми, неспособными самостоятельно пробраться к людям раньше трех хвостов. Даже если он станет следующим, кто ляжет на жертвенник — где-то над нашими головами наши дети будут рождать звезды, и в круг он вольется спокойным.       Дазаю многое хочется сказать в ответ на эту мысль. А сделать еще больше. Почему Чуя, Шибусава и их дети? Почему они, почему сейчас? Не слишком ли много один лис должен на себя взять — и берет? Безумие пляшет алыми вспышками под веками, и он закрывает глаза. Чуя вновь ласкает его щеки касаниями, и Осаму вдруг хватает его за запястья. Липкого пота как ни бывало.       Больно, как же больно, и — как же страшно. Хочется поддаться эгоизму, запретить вояж к эммовой матери, утащить в спальню и запереться там еще на неделю.       Хочет детей? Будут! — но Дазай недостаточно хорош.       Он просто Курама, девятихвостая лисица серебристо-голубого меха, создание богини, а не путешественник меж звездами, как Чуя когда-то, и, будь он проклят, Шибусава, чьего пламени даже Осаму боялся до промозглой дрожи, стараясь не вспоминать жуткого собрата ни днем, ни, уж тем более, по ночам.       Решение дается ему с трудом, Чуя чуточку хмурит идеальные брови и поджимает губки, явно собираясь добиться права исполнить задуманное даже против его воли. Но Дазай заталкивает всю бурю своих чувств поглубже, снова сжимает запястья любимого, и выдавливает из себя: — Я напишу ему. Приглашу сюда, к нам. Пусть остальные гадают, с чего такая честь для этой мерзости лисьего рода, нежели кто-то будет трепать твое имя. Ты слишком прихорошился, чтобы я тебя отпустил, — Осаму заканчивает говорить шепотом, неожиданно прижимает к себе Чую и его пальцы скользят по ровной спине вниз, вниз, прямо к закруглению ягодиц и основаниям восьми рыже-красных хвостов, взволнованно двигающихся за спиной. Осаму касается губами пушистого уха, сжимает основания хвостов и под протестующее тявканье Чуи шепчет едва слышно: — Даже если он сумеет подарить тебе сразу восемь духовных лисят, займет каждую свободную связь твоего духа, я собираюсь сегодня же заполнить твое тело, слышишь? Не знаю, где ты скрыл печать, но невозможно любиться неделями и не зачать любимому хотя бы одного. Не смогу взять количеством — придется брать качеством.       И договорил, отстранившись, бросив на Чую грозовой взгляд сверху вниз: — Со всей этой красотой — марш в постель, и никаких личных визитов к одиноким старым мерзавцам!       Чуя издал нечто среднее между тявком и возбужденным писком, подхватил полы кимоно и опрометью кинулся к спальне. Осаму сжал руку в кулак и прикрыл глаза, дыша на счет, а когда открыл и опустил взгляд — удовлетворенно кивнул: Чуя протек от его слов, и на полу растеклись влажные капельки — доказательства его возбуждения. Мок Чуя легко, охотно и обильно — иногда его становилось даже жаль за всю эту влажность между ног, но гораздо чаще Осаму благословлял ее и использовал. — Я тебе покажу, лисята от белого лиса, — негромко пробормотал лис, и решительным шагом двинулся в спальню.       Ревновать собственного мужа — не тот опыт, который он хотел получить в супружеском союзе, и сегодня ему очень хотелось объяснить Чуе, что такое «в радости и в горе», и почему чужих детей у них не будет, даже если Чуя понесет всех лисят совсем от других мужчин.       Крепко кусая спеленутого и стонущего в кимоно Чую за бедро, мрачно сверкающий глазами Дазай даже и не думал о том, что для духовной вязки Шибусаве не придется разоблачать его любимого.       На красно-рыжем, ослепительно ярком духовном слепке чужой души, от его меток загорались следы голубого лисьего пламени, и Осаму ни капельки не жалел, что он такой ревнивый — чтобы лечь на живот, задрав повыше, выпятив и раздвинув руками ягодицы, из кимоно Чуя выпрыгнул со скоростью, достойной зваться рекордной.