Refrain

      Чуя с довольным вздохом сбросил кимоно, распутал хитрую вязь поясов и подвязок и вошел в горячий источник. Горячим он был вовсе не от того, что им так повезло и тот вдруг забил на землях господина девятихвостого лиса Дазая Осаму, а потому, что о встрече Шибусава попросил на нейтральной территории.       «Я слишком долго живу, чтобы верить бескорыстности и простодушию вашего приглашения, а посему…» — писал в своем ответном письме белый лис, и был так осторожен в выражениях, что и Чуя, и Осаму почти смогли потрогать его паранойю руками. Впрочем, тому было от чего стать параноиком — теперь то Осаму знал, чем этот лис отчается от того же Мори, хотя тяжело было представить кого-то страшнее черно-пепельного лиса войны.       Но если Чуя говорит, что белый лис — сама смерть — берсерк на поле боя, ядовитое пламя, прах, кости и чума после войны, — то следует принять во внимание.       Позволять такому касаться собственного супруга — немыслимо. Дазай не позволяет Шибусаве даже руки подать своему супругу, и уж конечно не допускает до тела даже мыслями, отправляя отдыхать отдельно — даже если хочется увидеть разомлевшего Чую, переговорить наедине с другим лисом, расставляя границы, важнее. Может, он и не сильнее древнего Курамы, зато предусмотрительнее в разы — потому что защищает не себя.       Вот так они и оказываются в онсене. Чуя — отдельно от своих спутников, в водах, на несколько градусов горячее, чем приятно прочим посетителям. Озябшие кисти и стопы покалывает вливающаяся сила. Накахара расслабляется и ощущает, как отпускает тревога, терзавшая его ум, вязавшая узлами мышцы. Здесь безопасно, сама земля — источник силы, и выплескивается эта сила наружу водами источника.       Удивительное место и не удивительно, что многим рядом с сырой силой так трудно насладиться отдыхом. Чуя же привык к тяжелой энергии и для него уже лисья магия была похожа на что-то слишком неплотное, чтобы ухватиться. Что, однако, не мешало использовать свои возможности в полном объеме.       Чуя чешет зазудевшую печать на собственной коже, осознает жест, краснеет скулами, жмурится и закрывает лицо ладонями. Потом вздыхает, забирается, куда поглубже, погружаясь в тепло воды почти до носа, и прикрывает глаза. Хочется отдохнуть, но кто не успевает делать все вовремя, тот не пьет чай под сливами.       На следующее утро после того, как Чуя засобирался к собрату с визитами, но был остановлен непривычно серьезным Осаму, он вылез из кровати и обнаружил, что беремен. Семь раз.       Семь багрово-алых печатей вспухли на коже, зажглись призрачными огоньками на концах духовных ниточек-связей, заискрились незаметными искорками на кончиках хвостов. Дазай сам себя превзошел, стараясь над наследниками, и Чуя, возомнивший себя спасителем почти исчезнувших зверей-путников, после этого марафона поймал озарение и захотел сам себя побить по голове.       Он хотел лисят — и вот, пожалуйста.       Но насколько же терпеливым, понимающим и любящим на самом деле оказался его супруг, если прежде не заставил его понести против воли, не вбил силой приказа в постель, не запер под замок, когда Чуя помыслил прежде детей мужа выносить чужих.       Накахара не смог бы. Не понял бы, реши Дазай заиметь отпрысков на стороне. От мыслей, что ему и его детям предпочтут связь с кем-то на стороне, шерсть вставала дыбом от боли и бешенства. А Осаму даже голоса не повысил.       Чуя перед богиней клялся чтить и уважать мужа. Пока у Дазая получалось лучше. Даже на этом «отдыхе» Осаму прежде всего заботился о том, чтобы воля одного означала и волю другого.       Лис со стороны будет не в постели Чуи. Для всех сил, любого мира, Шибусава будет в их постели. Их любовником. И ребёнок будет их ребенком. Не Чуи и Шибусавы, но всех троих.       Чуя с каким-то благоговением думал, до чего его супруг умен. И как же сильно любит привыкшего рисковать собой глупца — даже если древний не заслуживает и половины этой верности и веры.

✧

      По меркам нынешних божеств, любой зверь-путник в прошлом уже был признан опасным. Слишком сильны, Чуя и сам по старым взглядам был древним божеством — кто, как не он, способный в одиночку зажигать звезды и вдыхать в планеты жизнь, стоит немного постараться?       Когда-то Вселенная творилась кровью, плотью и силой древнейших существ, угодивших под жреческий нож своих собратьев, боги же Земли и мира Екай логично положили на алтарь тех, кто произошел из этой жертвы, чтобы не убивать друг друга. Чуя был предпоследним, кем пожертвовали, и по счастливой случайности, едва ступил в новый мир, сделал он это в одиночестве, даже не зная, есть ли среди откливнувшихся его собственные потомки. Тем, кто в открытую привел за собой детей после того, как была создана жизнь, повезло меньше — когда настала нужда, в жертву их боги приносили вместе со всеми наследниками, вплоть до полукровок, родившихся от связи с первыми людьми.       Никто кроме богов не мог продолжать свой род с человеком. Лисицы, появившиеся по воле Инари, создания и дети своей богини, были так же приятно недоступны для жертвенного алтаря.       Заяви Шибусава, что у него появился чистокровный наследник, и старый лис отправится под нож вместе с ребенком едва тот проявит себя, как дух, получив какие-то силы и духовное воплощение. Но кто заподозрит что-то странное в еще одном ребенке Курамы и его восьмихвостого супруга, щедро одаренных богиней при свидетелях?       Одна свободная печать, один ребенок — Шибусава, пожелав узнать число имеющихся родовых печатей, только хмыкнул старательности добропорядочного мужа. Осаму хмуро сопел на эти хмыки у Чуи за спиной. Его желание защитить и по первому же поводу утащить супруга домой разлилось в воздухе снежными тучами. — Один гениальный и сильный ребенок из всех — в своем роде, я тоже тот еще драгоценный камень, появившийся сразу с восьмеркой хвостов, так что всего один — этим внимание мы не привлечем, если не будем афишировать его таланты, — за чаем дело шло неспешно, но Чуя и не собирался торопиться.       Перспективы рождения талантливых лисят они обсуждали несколько часов, Шибусава изображал добропорядочного лиса-соседа, а не древнее — забытое — божество смерти, рядом с которым и Шинигами бледнели. Обсуждали возможные имена, обсуждали наставников в будущем. Чуя, угрожающе улыбаясь, конечно же планировал одного малыша доверить несравненному Мори-доно. Воспоминания об ученике-учителе согревали его по ночам предвкушением грядущей встречи.       В том, что встреча будет, Чуя не сомневался.       На второй день пребывания на источниках они тратили время чинными прогулками, все так же в основном болтая о глупостях. О цветении, о том, как удачно сложилась судьба, ахали и гадали о мотивах богини, так часто балующей своих детей на чудеса.       А между дела бросали фразы: как часто боги напитывают алтарь? Сможет ли Шибусава перехватить родовые печати, если их передадут, и уйти с ними из мира Екай по мосту, но не к Земле, а прочь? Запрет сломлен, но попытка будет только одна. Следует ли Чуе ждать и не почует ли древний алтарь перерождение своей жертвы? А могут ли ходить меж звезд другие звери прямо сейчас? — Невозможно, я никого не чувствую, — Шибусава уверен в своей правоте, но Чуя тонко улыбается, пряча лицо за веером. — Рядом с Землей — никого, она плохо себя зарекомендовала, а дальше?       Шибусава молчит. Они оба были уверены, что Куни-токо-тати своим призывом собрал всех, но… Были ведь те, кто остались, впав в сон, те, кто предпочли смерть со своими мирами? Значит, были и те, кто не пошли на зов молодого бога.       Дазай не понимает и половины, не понимает причины закручиваемой авантюры, ощущает тревогу наблюдая за происходящим и ничего не делая, но — но Чуя держится за его предплечье, а вечером прижимается к груди, словно в поисках защиты, все такой же маленький и хрупкий, и Осаму переполняет нежность. К нему, желая иллюзии безопасности, льнет существо, способное на гораздо большее, чем лис может вообразить.       Чуя порождает жизнь, и сейчас маленькие сгустки энергии бьются на концах тоненьких связующих канатов. Он сам — жизнь Дазая. Осаму целует его между ушей, кутает в хвосты, прячет, прячет от всех опасностей в густом мехе.       Происходящее грозит ему переменами, но если с Чуей — то ему совсем не страшно идти вперед.       Хотя Осаму чувствует, как опасна их затея — хотя бы из-за того, сколько сил прикладывается для сохранения атмосферы тайны. Хотя никакой тайны, наверняка, не было.       Инари оставила его в храме ждать. Не знать, кем будет в итоге Чуя, покровительница не могла — каждого из своих детей она чувствовала на другом уровне, и если прочие боги еще могли предпочесть безопасность — верности своим животным, то Инари едва ли.       Слишком она сама была лисой, слишком себе на уме, слишком Хули-Цзин, многоликой.       Инари знала, если не знала, то догадывалась. И оставила его защищать Чую. Защищать и жить вместе, и умереть вместе. Кто-то когда-то ведь сплел судьбы последнего — изгоя — из остатков человеческого рода Озаки с путем спасающегося бегством девятихвостого лиса. Кто-то ведь сплел в тугой канат судьбы Дазая и Накахары.       Все, все это — домик на отшибе разрушенной деревни недалеко от другого поселения, охотники, загоняющие увлекшегося лиса, тонкие лодыжки, которые хочется поцеловать и даже болезнь в тщедушной груди, перерождение Накахары — все это было предрешено. Богиня лишь подхватила там, где все провисло, и перенесла, пустила ход истории дальше. В конце концов, она думала, стоит ли, целый год — тот, который Осаму не помнит.       Значит и то, что собирается сделать Чуя, даже если оно перетряхнет их мир, тоже было предсказано. Оценено и позволено свершить. Дазаю страшно, потому что у фигур пророчеств не бывает легких судеб. Но они все еще будут вместе.       У них одна дорога, и Осаму собирается пройти ее до самого конца.       Вместе с Чуей.