Refrain

— Все боятся смерти, — снова вздохнул Шибусава. — Куни-Токо-Тати запустил ход истории и начал класть на алтарь других путников, имевших другие свойства, чтобы это исправить. Всех не перечислить, роль жертв никого не прельщала, многие уходили после борьбы, и Куни-Токо-Тати считал, что цель оправдывает средства, но становилось только хуже — вместе с весельем в мир пришло горе, вместе со светом тьма, вместе с огнем — холод. Из жизни родились люди и звери, подстегнув богов активнее созидать на благословенных землях. Аматерасу собрала вокруг себя всех, кто светит и греет, воцарившись на небе, отдав на откуп сестре Тсукиеми ночное время, неподвластное ей из-за своего света. Сусаноо, как и первые боги опасающийся обширных вод, предпочел уйти к матери, когда понял, что среди сестер ему места нет. Как свою страну не назови, а небесным богом он не стал бы, хоть и склонен был управлять бурями — во всех смыслах.       Боги узнали на себе, что такое разлад, Куни-Токо-Тати подарил человечеству свое коварство взамен нашей доверчивости. Исправляя что-то он вновь проливал на алтарь чью-нибудь кровь, пытаясь вернуться к балансу, и в конце концов, тысячи стали сотнями, а сотни — десятками. У нас уже были обличья, и многие выбрали себе хозяев, надеясь на защиту от произвола, ластились к рукам тех, кого нянчили. Боги, вставшие на защиту своих посланников, со временем понимали, что их подопечные, низведенные до слуг, сами по себе гораздо сильнее их самих, но единицы продолжали отстаивать своих спутников. В конце концов, там, где не получалось напрямую, Куни-Токо-Тати или его посыльные действовали в обход, и нужные им представители тех или иных явлений просто исчезали. Из отчаяния, то ли сам бог, то ли кто-то из его помощников решили, что им поможет логичный конец всего, окончательное завершение, отрицание физического, возвращение к духовному — и впервые они убили зверя-путника, способного украсть жизнь своей волей.       Голос Татсухико оборвался, он особенно крепко сжал их руки, мелко задрожал, опустив голову. — Условно говоря, они положили на алтарь мою мать. Знаешь, у нее до самого конца не было определенной формы, но именно ей досталось привести меня в этот мир, поэтому — пусть будет матерью. От нее мне досталась способность умертвить все живое, чего я коснусь, и даже больше — я способен уничтожить своим огнем не живое. Я иссушу даже камень. И вот это Куни-Токо-Тати рискнул принести в жертву. Так Земля узнала, что такое смерть, окончательная смерть — кровь моей матери отравила алтарь, а все процессы, происходящие теперь с жителями, обрели окончательность. Мертвые стали совсем мертвыми, и если ранее уничтоженный бог дарил энергию своему палачу и миру, оставаясь туманной сущностью, бессильной вмешаться и способной проявляться иногда, то после этого — уже нет. Мертвый бог становился просто мертвым, а его сила — рассеивалась, не задерживая ничем. Конечно, правила не везде работали одинаково, иногда слишком большая сила не могла не оставить после себя хоть какой-нибудь след. Но много ли по-настоящему сильных сущностей после всех игр Верховного бога осталось? Нет. Лишь те из них, кого своей верой возвышали люди, еще продолжали расти в своей силе, продолжали меняться и меняли своих подопечных, если уж они у них остались.       Чуя утешающе сжал руку Татсухико, погладил большим пальцем по костяшкам, и подхватил его прервавшуюся речь: — Нам повезло: Инари с самого появления была божеством жатвы, и все процессы, начало и конец, ведущие к урожаю чего угодно, были ей подспорьем. Кто из богов и людей не воевал? Кто не сажал рис и не занимался его сбором? Кто не плел интриги, чтобы получить выгоду, молясь богам об удачном начале и завершении? Инари не зацикливалась только на удаче или деньгах, или семье и учебе, была началом и концом всего. Те, кто молились ей, получали благословление на любое начинание, дающее урожай, каким бы он ни был. И когда она стала достаточно сильна, даже те из нас, кто еще первую троицу богов нянчили, преображаясь ими — даже они постепенно слились с полчищами лис, которых она лепила по своему желанию. Некоторые ее детища были ничуть не менее сильны, чем звери-путники, отдаваясь во власть своего предназначения, избранного богиней — ведь ей нужны были те, кто помогает толкать верующих начинать, собирать урожай и заканчивать. За смертью следовала новая жизнь, за потерями — новый путь, поиск, ведущий к цели, и пусть разграничить сферы влияния с другими богами в таких условиях не получалось, ведь простому люду требовалась конкретика в исполнении желаний, чтобы не питать злых духов и просто паразитов, то, что Инари получала за начало и конец процесса, было впечатляющим. — Ведь у всего есть начало и конец, — как завороженный договорил Дазай, и получил две ободряющие улыбки двух древних лисиц.       Покалывание в ладонях уже давно прекратилось, и Осаму, осознав это, самую чуточку растерялся. Пока не понял, что три их энергии слились в единое целое. Это же позволило непреодолимому барьеру из силы отделить их от остального мира, связало крепче любой цепи. Чуя и Шибусава размеренно дышали, ни разу не сбившись с дыхания, и Дазай дышал вместе с ними, незаметно подстроившийся под биение их сердец за неторопливыми рассказами о правде мира, которую хотелось трусливо забыть.       Верховное божество, почитаемое за создание мира, оказалось лишь жестоким жрецом, не желающим забвения и цепляющимся за существование из последних сил, не желая уподобляться младшим богам и отвечать за что-то одно в своем ведении. Прекрасные и дикие, могучие сущности, низводимые этим божеством до жертвенного скота. Божества поменьше, с легкостью предававшие тех, кто доверял им свои тайны и могущество, позволившие не только верным друзьям, но и самым преданным служителям уйти в плен и мучительно умереть ради чужих желаний — еще неизвестно, что там были за желания и цели, если уж отменить самые страшные явления мира было невозможно. Путники больше не были источником силы, не перевоплощались, одарив энергией, во что-то новое — в привычном смысле. Даже Чуя, одаренный могуществом, которое не мог использовать с самого начала, не осознающий его существования, был лишь собой, пока в нем не пробудилась память, частичкой сущности, искоркой, подсаженной и сжившейся с носителем, чудом не перекроив все под нрав древнего лиса.       Чуя был чудом, восхитительным творением богини, ее проектом, смесью из силы, к которой отнюдь не сразу добавили еще и память, разум, способный силой управлять. В том, что это — часть какого-то плана, Дазай не сомневался. Богиня, должно быть, как и все ей подвластное, нуждалась в новом начинании, которое однажды даст урожай. Каким он будет, этот урожай? Восемь лисят, по кровью и силе принадлежащих практически самым могущественным ее вассалам? Дазай в этом процессе был лишь вынужденной деталью, не балластом, но всего-то добавочным элементом. Главной силой были Шибусава, сырая мощь которого при первой встрече буквально требовала склониться, а потом и распластаться перед ним по земле, умоляя о милосердной смерти там же. Чуя, в порыве страсти затопивший земли своей силой плодородия, от чего понесли даже те, кто уже давно с невозможностью понести вовсе смирился. А Осаму…       Осаму, должно быть, был предохранителем.       Подумав еще немного, другой роли Осаму для себя придумать не смог. Единственный, кто действительно смертен в этой компании. Если что-то пойдет не так — он будет лишь помехой, заложником в большой игре. Ровно тем, чего Чуя для него не хотел, чего боялся, чего пытался всеми силами избежать. Сейчас Дазай немного лучше понимал мотивы — но будь у него возможность все изменить, он бы не стал. Без Чуи ему не было жизни, и он все равно не позволил бы Шибусаве остаться наедине со своим супругом.       Энергия между ними троими продолжала нарастать, подпитываемая сырой силой, которую с легкостью поглощали оба древних. Дазай, считавший себя сильным, в какой-то момент понял, что ему уже… много. И больно. Он не был привычен к такому объему, его резерв был переполнен, и сила просто начинала причинять ему боль. Ладони, сжатые в руках Шибусавы и Чуи, хотелось выдернуть, разорвать цепь. Однако, едва малодушие почти достигло той точки, когда Осаму готов был умолять остановиться, вырвав свои руки из их ладоней — внутри словно что-то оборвалось. Осаму закашлялся кровью, неожиданно хлынувшей в горло, и повис на пальцах незаметно перешедших в состояние медитации лисиц.       Крепкая хватка оказалась каменной. Даже начни он умолять или реши отнять свои руки — у него ничего не вышло бы. Все, что он мог — это продолжать дышать, с тревожностью и опасениями анализируя протекающую сквозь него силу. Жизнь и смерть, страсть и равнодушие, смешавшиеся с его зимней стужей, с его смертельной, леденящей силой. Но в сравнении с тем, что было подвластно Шибусаве, с его опасностью, Дазай был просто кутенком, который слишком много о себе возомнил.       Сейчас былое высокомерие и самоуверенность казались постыдными. С кем он себя сравнивал, по кому ровнялся? По людям, которым ничто мистическое открыться не могло по определению? Которые боялись проявления всего необычного, будь оно даже трижды частью естественного порядка вещей? Продолжали бояться молний и грома, уверенные в битве богов над своими головами, когда приходила самая обычная гроза? Дазаю было так стыдно, что поджимались уши, и он просто старался не отставать от старших, надеясь, что не будет лишним — и не испортит ничего из того, что парочка пыталась провернуть, одним своим присутствием.       Сила продолжала пребывать, кровь остановилась и начался процесс исцеления. Дазай со смешанными чувствами подозревал, что внутри него был разрушен какой-то барьер, что-то, что являлось верхней планкой его силы. И теперь сила продолжала нарастать в нем, затапливая какие-то неведомые ему прежде резервы. Дазай не сомневался, что новый «верхний порог» рано или поздно настанет.       Но минуты продолжали идти, он мог только дышать, не чувствуя онемевших пальцев, сила продолжала свое движение, свиваясь в плотную воронку, от давления которой становилось больно в солнечном сплетении. Осаму не заметил, когда кровь вновь потекла у него из носа и уголков губ, зато встревожился, когда алые капельки ручейком покатились из уголков глаз Чуи, словно тот плакал. Спокойным остался лишь Шибусава, и Осаму стиснул зубы, понимая, что Чуя, вероятно, тоже пересек порог, который был достигнут его телом. Но к добру это или нет, сказать не мог. Он догадывался, что на выходе будет сильнее, но никто так и не объяснил ему, каким должен быть результат и когда нужно будет остановиться. Шибусава не реагировал на оклики, а его сила в потоке, проходящем сквозь них, становилась, кажется, все большей.       Когда Чуя закашлялся кровью и лицо его стало тревожно бледным, Дазай едва не впал в истерику. Крики и попытки дозваться ничего не дали, голос словно пропал в плотном низком гуле силы. Осаму не мог пробиться, как ни срывал связки, и в какой-то момент ощутил, что оглох — косого взгляда хватило, чтобы увидеть кровь на плечах. Потом и из ушей Чуи закапало, а его размеренное дыхание участилось.       Словно что-то происходило где-то не здесь и не сейчас, что-то, что Дазай не мог увидеть и не мог прервать.       Сила продолжала расти, от нее кружилась голова.       Когда в глазах стало темнеть, Осаму догадался сделать то единственное, что, кажется, осталось ему подвластным.       Подхватив всю массу сырой силы, взвывая от боли и напряжения, от которого кровь снова хлынула горлом, он, что было мочи, злобы и страха, хлестнул всею ею по сохраняющему спокойствие лису.       Последнее, что он запомнил, прежде чем потерял сознание — зрелище того, как из носа, рта и из-под век Шибусавы разом хлынули потоки крови. Тот закашлялся, распахнул глаза в невиданном ранее потрясении…       Кажется, где-то на периферии раздался надрывный крик Чуи, но что кричал или кому кричал его прекрасный супруг, Осаму уже не различил — к нему стремительно приближалась залитая его кровью земля, и Дазай с каким-то истеричным весельем вспомнил, что в последний раз примерно такое же зрелище он успел ухватить перед самой своей смертью. Той смертью, которую себе подарил он сам.       Еще он успел подумал, что каждый раз сам находит себе свою погибель, вот только на этот раз он совсем не планировал умирать. Он планировал жить — желательно долго, счастливо, и, что немаловажно — вместе с Чуей.       Прихода окончательной тьмы он уже не заметил.