Refrain

      В своей лисьей послежизни Осаму доподлинно знал несколько очень важных вещей.       Первая: боги могут быть очень разными и очень похожими на людей. В общем-то, кто-то из них даже успевал побыть простым человеком, но эту страницу своей истории они все стремились забыть, как страшный сон, оставляя в прошлом — разве что людьми им жилось все-таки слаще, но таких было невеликое число. Пресыщенная знать отчего-то молилась о богатстве и плодородии, а откуда тогда в их семье родиться божеству дождя или реки, или покровителю науки, или же олицетворению всех несчастий? Хотя, конечно, несчастий у знати всегда хватало — иногда реальных, но гораздо чаще — надуманных и навеянных капризами.       Человеческие черты человечьей же натуры всегда оставались с занявшими свое место в пантеоне божествами, а то и остро проявлялись у вознесшихся вопреки идеализированно-возвышенному представлению о природе их сути. И часто именно эти понятные простому человеку черты определяли то, какие именно слухи смертные распространяли шепотом и с оглядкой, и никогда — в храме бога. Даже если за порогом храма от гаденьких сказок, обыгрывающих не самые положительные качества божества, нечем было дышать.       Боги могли быть удивительно жадными, мелочными, ревнивыми и даже злопамятными, непоследовательными, нелогичными, удивительно истеричными, равнодушными, подозрительными по любому поводу, одинокими, подвластными спонтанным вспышкам ярости, и так или иначе стремились распространить свою власть на чужую сферу влияния, но как-нибудь так, чтобы и делать ничего не приходилось, и собрат не ругался попусту, и верующих прибавлялось.       Боги войны могли на ровном месте устроить склоку, а где-то в этот миг одного правителя озаряло идеей, что было бы неплохо оттяпать у соседа пару деревенек и бесчисленное множество — куда дотянется взор — плодородных земель, жителями этих самых деревенек и возделываемых. Хотя, конечно, могло получить и в обратной последовательности — сначала озаряло смертного правителя по весьма недвусмысленному происшествию поднять армию, потом подтягивались и боги.       Богиня земли могла сцепиться в богом вод, и вот уже ее верующие стенают о затяжной засухе и поветрии, уносящем жизни здоровых мужчин и маленьких детей, и богиня идет бить коллегу-покровителя своим маленьким, но очень крепким веером, хотя, конечно, никто не молился о том, чтобы она как-то принудила другого бога сменить гнев на милость. Просто трудные времена прибавляли молитвам в искренности и обильности подношений, и не пользоваться этим боги не умели.       Очень часто трудности, разрешить которые люди просили богов, самими же людьми после сплетен о божественных покровителях и организовывались. Первые не могли не хаять чужого бога и не хвалить своего, вторые оборачивали сплетни в инструмент расширения своего влияния и потом закономерно цапались с собратом по искусству. Очень по-человечески, несмотря ни на что, и вопреки идеализированному образу. Так рождалось пьянящее ощущение могущества что у верующих, что у их покровителей.       И совершенно закостеневшая, похожая на болото атмосфера абсолютного отсутствия объективной конкуренции между различными божествами.       Маленькие — местечковые — боги просто не могли пробиться наверх, и умирали, когда умирали их немногочисленные верующие. Редко когда кому-то удавалось вспыхнуть звездой — и мгновенно вознестись в умах всех до единого почитателей.       Богам вообще не очень нравилось, когда какие-то стабильные веяния вдруг сменялись новомодными. И конечно же они знали, как вернуть все на круги своя. Одна война — и верующие возвращались к состоянию дикарей, прогресс откатывался до эпохи палки и камня. Чуточку затянуть эту войну — и люди молились о мире, о плодородии, о рождении детей и детенышей, и подношения лились рекой из драгоценностей и пищи, благовония воскуривались так, что было не различить за их дымкой самих небес.       Дазай знал о процессах такого рода не понаслышке: он был частью этого механизма и будучи простым смертным, и будучи подчиненным своей богини. Человеком он шел туда, куда ему приказывали, чтобы освободить земли для нужд господина, гнал крестьян с земли, поднимал меч на тех, кто осмеливался ему противостоять, и ощущал себя, конечно, могучим воином, который занимается правым делом. Правильно это было или нет — таких мыслей у него не возникало. Он шел туда, куда приказывали, и делал то, что было велено, ничуть не сомневаясь в себе и своих поступках.       Умерев, он стал, конечно, на другую ступень пищевой цепи, но это ничем не отличалось от прежнего его положения. С его места, в некотором смысле, видно было даже лучше.       Люди обожали создавать что-нибудь новое для уничтожения себе подобных, осваивали, будучи собранными в одном месте, искусство интриг. Травили друг друга, прибегали к самым изощренным способам и схемам, чтобы отомстить. Они стремились очернить противника в глазах могущественных покровителей, чтобы возвыситься самим, занять достойное их способностям положение. Готовые идти на что угодно, принимать любые меры и использовать любые средства. Это занимало иногда считанные дни, а иногда растягивалось на годы, подтверждая негласную мудрость: месть — блюдо, которое следует подавать холодным.       Боги интриговали между собой, но все их ужимки так или иначе были подсмотрены, и не единожды отточены, выверяясь до мелочей на идеальных подопытных: на людях.       Дазай не ожидал, что подлость такого рода может быть известна в том числе и тем, кто, вроде как, придерживался совершенного иного взгляда на картину мира: древнейшим и абсолютно точно бессмертным зверям-путникам. Или это он настолько ничтожен, что Шибусава даже не заметил, что причиняет им с Чуей вред? А может, этот мир был настолько испорчен, что даже чистейшие, как он думал, создания, подвержены его скверне?       У него не было ответов, но в его теле была боль, и эта боль заставляла его думать. А еще, все вокруг пахло виноградом и мускусом.        Забавно: от своих же собратьев, наученный примером учителя перед глазами, Дазай ждал любой подлости и не удивился бы ничему. У него было враги, союзники, сестрица Кумихо, поддевавшая его в любой миг, сочтенный пригодным для напоминания не расслабляться, и при этом способная мимолетно раздавить в изящном кулачке все хитросплетение чужих амбиций, если они задевали соученика или учителя.       Всё, по сути, как у людей — были свои, были чужие, была семья, и от каждого класса, каждого их представителя в этом разделении, Дазай знал, чего ожидать.       Но мелочности, ревности, высокомерия от зверя-путника, к которым относил себя Шибусава, Дазай не ждал. Ему даже в голове не пришло, что таковые чувства можно испытывать, глядя на них с Чуей.        Абсурд и наивность, видимо. Его собственная вина.       Боль нахлынула последний раз, обдала ослепительной волной, и он провалился сквозь неё, желая закричать — и не зная, получилось ли у него это простое действие.       Это было бесконечное падение, которое длилось и длилось, продолжалось и продолжалось, пока он не ощутил прохладных касаний к своему лицу. Запах мускуса и винограда усилился, и Дазай наконец-то понял, кому же этот аромат принадлежит.       Чуя. Его Чуя был рядом. Ласковые касания к лицу, к вискам снимали жар, влага, пролившаяся меж губ, оросила выжженую пустыню на языке. Он жадно приник, втягивая воду, и медленно ощутил, как отступает омерзительная боль и нестерпимая слабость. Открывать глаза было страшно, но одной мысли, что где-то рядом этот белый предатель-убийца Шибусава, и Дазай рывком сел, шипя, ненавидя себя за то, как его затрясло, за то, что он не защитил, не уберег.       За то, что не был тем, кто способен защитить собственного возлюбленного. — Все позади, — Чуя утешающе шепчет, ласково тянет его к себе, устраивая в горячем источнике, помогая пристроить голову обратно на бортик и специальную подушечку. Маленькие сильные ручки касаются плеч, обводят ключицы, шею, смывая в воду ту засохшую кровь, что не отмылась прежде сама.       Дазаю стыдно за слабость, за то, что недооценил, и он хочет упасть перед своим древним, но оказавшимся беззащитным супругом, на колени. Хочет вжаться щекой к тонкую лодыжку и обхватив губами стопу, поцеловать подъем.       Чуя мягко омывает его лицо, а потом в один миг приподнимается, решительно встряхивая хвостами — и Дазай едва не давится собственной кровью, ощущая новую волну боли и гнева.       Печати, еще вчера алевшие на нежной коже, исчезли, как и не было их. Ни одной печати, как Дазай ни вглядывался, он так и не увидел.       Шибусава был больше, чем любое божество смерти. Так неужели, неужели за свою наивность и доверчивость они расплатились самым дорогим, что у них было, после собственных жизней?