Refrain

Домой Дазай вернулся мрачным и подавленным. Чуя — просто усталым. Едва за ними затворились двери покоев и служанки унесли дорожные одежды прочь, переодетый супруг неожиданно сильно обнял своего девятихвостого генерала, и зашептал едва слышно, для ушей одного лишь своего возлюбленного: — Никаких знаков на моем теле не было, слышишь? Никаких знаков, никаких лисят, никакого Шибусавы. Про зверей-путников ты тоже ничего не знал и знать не желаешь, — к ужасу мужчины, домашнее кимоно у него на груди промокало прямо в эти мгновения. Чуя держал его так, будто в мире не найдется силы, чтобы оторвать его, а Дазай… Дазай и сам понимал, что его уста при вопросах о делах собственного мужа навеки останутся запечатанными. Скрепляя эту клятву, он поцеловал мгновенно подавшегося навстречу ему Чую, и это был чуть ли не самый горький на вкус поцелуй, случившийся между ними за все время. Девятихвостый Курама не был дураком: вне того барьера, что породили объединенные ими тремя силы, болтать языком было очень опасно. Шибусава исчез, как и не было, исчезли знаки-печати на теле Чуи, и если бы его возлюбленный не молчал так отчаянно, а рыдал в опустошении, Осаму достал бы ему Шибусаву живым или мёртвым даже с ночного неба. Белый ужас, забравший их детей с собой, наверняка выкачал их двоих, — несостоявшихся даже, как родителей, — досуха, и пробил-таки путь к свободе для себя и маленьких. Если же нет… Дазай предпочитал не знать и не думать, но не мог не ощущать горечи: он не мог даже пальцем погрозить ушедшему в свободное путешествие лису, не мог связаться, не знал, получилось ли у него выбраться и спасти их малышей, а если получилось… Он помнил, как у зверей-путников было с родственными чувствами. Если их дети стали такими же игривыми искорками вне пределов их мира, как создания из легенд, то ни в жизни, ни в смерти им не будет дела до родителей. Впрочем, так было даже лучше, пока здесь оставалась опасность стать жертвами алтаря. Дазай весьма смутно понимал принцип действия и совсем не понимал нужду сохранять подобный инструмент, но боги, если рассказ не врал, хватались за него в попытках достичь большей силы. Вполне конкретные боги, может быть даже, всего один из них, хотя едва ли. Жизнь всегда считалась весьма роскошным даром для бога, а правдой ли это было, сами боги умалчивали. Боги почему-то всегда забывали, что за жертвы нужно равно платить в ответ. Вопрос, куда уходила ответная энергия, оставался даже не заданным. Они с Чуей провели вместе остаток дня — Дазай отказался от одной мысли идти и чем-то заниматься, когда увидел дрожащие губы и опустевший взгляд своего возлюбленного. Древний он там лис или кто, но ощущение необходимости быть рядом с Чуей не исчезало, пока они не переплели все хвосты и не зарылись под одеяло вдвоем. Дазай впервые пожалел, что в мире Екай настоящая зима — лишь краткая пора, когда цветы и землю укутывает снег, и уходит она столь же скоро, сколь и приходит. Чуя тихо гладил брачные браслеты на руках Дазая, ласкал лепесточки выглядывающей броши. Осаму думал о том, как тяжело задушить в себе инстинкты, вопящие внутри, торопящие рыть норку, делать гнездо — обеспечивать партнёра безопасным местом, где он сможет рожать прекрасных лисят, даже если процесс на обычные роды будет походить ровным счётом никак. Иногда он задумывался о том, зачем богиня на свадьбе дала им благословение и толкнула в объятия друг друга. Чуя изумительно себя контролировал — Дазай вспоминал о его потребностях и целях заключения брака лишь иногда, когда зуд мужа инстинктивно передавался ему самому. Но что им дала близость по воле богини на самом деле, и не её ли трудами в Чуе проснулось забытое знание? Вопросы, вопросы без ответов — слишком мелким он был существом, чтобы ему отвечали, да и о чем нужно спрашивать не мог решить тоже. В другое время, он с радостью бы погрузился в меланхолию от осознания тщетности собственных действий, мыслей и усилий, зачах от собственной незначительности. Но рядом был Чуя — уставший, спасавший ему жизнь, отдавший их детей ради призрачного шанса дать им свободу, и этот Чуя мало чем отличался от самого Дазая, даруя напоминание, заземляющее, как ничто: никто не всесилен. Ни боги, ни древние. Да, может быть его силы — что мощь человека в глазах бабочки на цветке, вот только и её оказалось недостаточно. Чуя не решал проблемы щелчком пальцев, не зажигал звезды. Дазаю потребовалось время, чтобы понять, что это был тот же маленький лисенок, которого он любил, которого дразнил, таскал за уши и прятал среди хвостов. Это был тот же человек, что открыл ему двери в дом, тот же мужчина, которым он не мог надышаться в его смертном облике, тот, кому принадлежало сердце. И Дазай прижимал его к себе, скрывая их обоих среди хвостов, пока они не превратились в чёртов меховой шар, и где-то там, в укрытии, он трепетно целовал тонкие иссушенные страданиями губы и заставлял напоминание биться между ними: с ним рядом, Чуя может позволить себе все, что угодно. В том числе быть слабым, но любимым.