Refrain

В поместье установилась безвременная, бесконечная, бессмысленная тишина. В персиковом саду с цветущих деревьев опадали лепестки. Красиво было неописуемо, но означало только одно: Чуя хандрит, как способен хандрить только этот лис, и продолжает молча истязать себя страданиями. Дазай, переставший заваливать себя делами по вопросам дома еще позавчера, разрешая все задачи, которыми прежде занимался управляющий, а потом и Чуя иногда, прокручивал в пальцах трубку и ходил кругами, издалека наблюдая за фигурой в пышных одеждах, сидящей в беседке. Девочки-тануки подавали чай и меняли десерты каждый раз, как остывал чайник, вот только ни к еде, ни к питью Чуя прикасаться не торопился. Сидел, смотрел в небо, причудливое, как и многое в мире духов, и тосковал, тосковал, тосковал… Не выдержав и решив сесть рядом, Дазай устроился за чужой спиной, потянул Чую в свои руки, нежно обвивая хвостами чужие хвосты, утыкаясь губами в основание одного из ушей, и тихонько замычал мелодию, покачиваясь вместе с Чуей. Он не мог снять печаль с чужого сердца, но зато он мог разделять ее, напоминать о том, что его любимый муж не одинок. И никогда одинок не будет — не тогда, когда рядом с ним уже так давно продолжает оставаться один девятихвостый лис. Легкими поцелуями скользнув от уха по волосам, Дазай коснулся чужой скулы со всей нежностью, которая имелась в его сердце в это мгновение. — Мы сделали все, что от нас зависело. Они переродятся, если нам не удалось сохранить их… Ты же знаешь, богиня милосердна. — У них даже еще имен и характеров не было. Мы никогда не узнаем, какими они могли бы стать… — тоска в голосе Чуе граничила с плачем. Дазай понимал его — ему тоже мечом по сердцу было, что они никогда не узнают, в кого могли бы вырасти их дети. — Но это лучшая судьба, нежели откровенно несчастливая, — ласково напомнил Дазай, и его несчастный китсуненок согласно кивнул. Они поклялись никогда не обсуждать правды вслух. Только так, только таким хитрым способом. Для тех, кто любит совать свой излишне длинный нос в чужие дела и собирать сплетни, они будут казаться молодоженами, чей первый помет был утрачен в результате несчастного случая. Оборвавшиеся ниточки связи, сорвавшиеся печати, банальный выкидыш, носи Чуя малышей самостоятельно — ни к чему другим знать правду. Они не могли скрывать горя в своей маленькой семье, у окружающих все еще были глаза, но они могли отфильтровать, что именно узнают посторонние и какими словами это будет передано. Тот факт, что Дазай продолжал поддерживать собственного супруга, лучше всего прочего показывал, что нежность между ними никуда не делась. Этого должно было быть достаточно для всех, кто так или иначе наблюдает за ними — от скуки ли, в ожидании ли какой-нибудь промашки… Неожиданная мысль заставила Дазая криво усмехнуться, и Чуя дернул ухом, мгновенно почувствовав эту перемену настроения. — Что? — тонкие пальчики скользят по рукам Дазая, касаются наручей, обводят украшенное чеканкой изделие. — Подумал о том, что с тех пор, как ты здесь и с той поры, как мы поженились, я ни разу не видел тебя без подобающих одежд и прически, — Дазай вздыхает и разворачивает мысль. — Что до того, как к тебе вернулись воспоминания, что после. А ведь когда-то ты держал меня в ежовых рукавицах, будучи босым и в потрепанной юкате… — Так это было дома, а здесь имение вашей светлости, куда в любой момент может вернуться и любимый учитель, и еще кто-нибудь важный нагрянуть, — без иронии отозвался Чуя, но его хвосты уже дрогнули от скрытой самим восьмихвостым улыбки. — А что, ты так сильно соскучился по моим босым ногам и тонким юкатам? — Безмерно, — Дазай улыбается и машет свободным хвостом, радуясь перемене настроения. Целует шею, приминая отогнутый ворот кимоно, касается нежной кожи на переходе плеча, чуточку ниже. — Мне, знаешь ли, очень нравилось ухаживать за собственным мужем… И тем сильнее меня зацепило, что, защищая меня от охотников, ты не позволил вернуть эту заботу, когда убийцу послали за тобой. — Дурачок, — нежно пробормотал Чуя. — Зато твой, — тихо согласился Дазай, и опрокинул Чую на себя, склоняясь, чтобы украсть поцелуй. Ворованные — вкуснее. Виноградный запах Накахары защекотал чуткое обоняние, и Осаму крепче сжал его в своих объятиях. Хотелось подать чашку, хотелось накормить с рук, хотелось уложить в постель — и целовать, целовать, целовать… — Я туда, куда ты, — сказал он, уткнувшись лбом в чужой лоб. Растрепанные волосы мешали видеть чужие глаза, но у Чуи сбилось дыхание, и его маленькая ручка в итоге сама отвела помеху для взглядов. — А я — туда, куда ты, — косноязычно пообещал он в ответ, и Осаму сцеловал крупные вишни румянца на его скулах. Прикрывший глаза лисеныш в очередной раз перестал напоминать какое-либо древнее мудрое создание, и снова стал его Чуей. Чуей, которого требовалось защищать. Чуей, за которого Дазай готов был умереть уже давным-давно, но хотелось, конечно же, все-таки жить. — Мы всегда будем вместе, — пообещал мужчина. Накахара криво улыбнулся, но, прикрыв глаза пушистыми ресницами, рвано кивнул. — Да, — почти прошептал он, и Дазай обнял его еще крепче, кутая в свои рукава и позволяя персиковым лепесткам и дальше засыпать их бесконечным снегопадом. Печаль Чуи не делалась меньше. А значит, веры в долгое счастье ждать было бессмысленно. Но хоть об этом, как настоящий лис, Чуя не лгал. И как бы больно ни делала правда, Дазай и за эту искренность в молчании обожал его только сильнее. *** На стол в кабинете Дазая положили письмо на шелке: приказ обоим китсуне явиться в столицу на летнее собрание божеств в качестве гостей. Рутинный съезд, и Дазай отмахнулся бы, как часто это делал… Вот только печать в этот раз была вообще не из канцелярии Инари, и лисьей магией богини от изделия не веяло даже издалека. Чуя, бросивший один взгляд на белый шелк и алые чернила, опустился в ближайшее кресло и сжал левую руку в кулачок, раня ладонь ногтями. — Эта мерзость почувствовала-таки мое возвращение, — с отвращением пробормотал он, и с враждебностью уставился на печать, скреплявшую прежде две части закрытого свитка. Вместо тории богини, на сургуче виделись очертания совсем другого изображения. Крошечный алтарь, треснувший по центру после того, как Дазай сломал печать, не давал и секунды на сомнение в том, откуда именно отправили послание. — Жрецы храма верховного бога работают быстро, — криво усмехнулся Накахара, и сложивший послание на стол Дазай обнял его так скоро, как только смог. Чуя прижался к нему, вмиг обессиливший, прикрыв глаза. — …лучше бы я остаток жизни танцевал для тебя босой, будучи простым смертным, — прошептал он, и по гладким щекам скатились несколько хрустальных слезинок. — Не хочу снова умирать… — Не плачь, любовь моя, — Осаму откашлялся, поняв, что охрип, и дернул кончиком хвоста в досаде. — Может быть, это еще не конец… — Может быть, и так, — по губам Чуи скользнула странная улыбка. Он поднял лицо и требовательно дернул Дазая за рукав, глядя на него с нежностью. Весь его облик веял хрупкостью и свежестью, и перед этой красотой склонился бы не то, что один единственный лис, но и все смертные царства людей. — Поцелуй меня… Дазай не смог бы ему отказать, даже если бы Чуя потребовал от него убить кого-нибудь. Особенно, если бы Чуя потребовал этого. Сладкий поцелуй был похож на мечтание о прекраснейшей куртизанке. Дазай съел всю помаду и стер пудру со щек, после чего подхватил возлюбленного на руки и предпочел переместиться в их комнаты. … оставленный на столе свиток вспыхнул голубым огнем и вскоре уже рассыпался пеплом, оставив на дорогой столешнице с резьбой темное пятно копоти. Им осталось слишком мало времени, чтобы тратить его на вздохи над посланиями на шелке. Особенно на вздохи из-за посланий на шелке. Там не объявление войны и уж тем более не предложение союза. Там просто дорого поданный приказ явиться на собственную казнь, без самого извещения о казни. Дазай сдерживал оскал — и предпочел растерзать собственного мужа в постели, если уж тот очень желает убиваться о чем-нибудь. Пусть убивается о прическе и разорванных одеждах, о следах удовольствия на теле и боли в пояснице и между бедер, о растрепанных волосах и стертом макияже, о прокушенной подушке… Не о свитке, который им пришлют еще не раз. Не о времени, которого так мало даже друг на друга. Дазай вгрызался в тонкое горло, крал дыхание в поцелуях, заставлял Чую кричать и плакать от удовольствия, заставлял молить о пощаде, но не думать. Не думать ни о чем, кроме любви между ними. И в таком отчаянном темпе, в состоянии животного желания, в жизни, будто в совершенно ином мире, они провели месяц. Месяц, по исходу которого они облачились в лучшие одежды, достали из ларчиков лучшие драгоценности, и, не изменяя себе, отправились на летнее собрание божеств. Храм верховного бога уже известил их о том, что для них готовы почетные места. Дазай вез с собой этот свиток очередной раз бездарно испорченного шелка, и думал, с каким наслаждением он и это послание сожжет прямо на глазах у собачонок любого бога из любого храма. Опьяненный любовью к мужу, он ощущал себя так, словно готов выступить против кого угодно, что в этом мире, что в другом. Чуя, едущий рядом с ним, держа за руку, улыбался тонко и абсолютно спокойно — он целый месяц готовился к тому, что случится, как только мог… Он поставит точку, даже если это станет последним, что он сделает в этой жизни.