Refrain

Чтобы попасть в храм верховного бога, требовалось сначала войти во дворец верховного бога. Тот бог, которому поклонялась в мире смертных императорская семья или хотя бы император, становился верховным божеством автоматически. Каких только интриг, схем и сценариев не появлялось на свет, как только очередной император обзаводился наследником или даже несколькими. Редкое божество предпочитало довольствоваться малым и сопровождало жизненный путь какой-нибудь седьмой принцессы. В основном все предпочитали наследников поближе к трону… и работали над тем, чтобы очередь к нему была как можно меньше. Дазай усмехнулся и захотел хлопнуть себя ладонью по лбу. И как только он раньше не сопоставил… Арахабаки стал верховным божеством чуть больше пары тысяч лет назад. Чуя так и не сказал, кого видел перед смертью в прошлый раз и как именно все было сделано, но одного только вида пригласительного свитка ему хватило, чтобы впасть в отчаяние, обычно ему не свойственное. И не удивительно — верховным божеством все еще был этот бог, и на земле практически безостановочно продолжали идти войны — провинции севера огрызались на провинции юга, а силу отвечать на молитвы главном богу все еще требовалось откуда-то извне зачерпывать. В конце концов, следовало оправдывать бытующую веру: «молись мне, и я сделаю тебя бесконечно великим». Словом, неудивительно, что алтарь, от одного упоминания которого звери-путники дыбили шерсть и скалились, сверкая глазами, оказался у кого-то вроде этого божества с полного попустительства прочего большинства. Арахабаки щедро приближал к себе и делился жертвами, и этого хватало, чтобы целая куча молодых божков заглядывала ему в рот и поддакивала в любой момент на любую реплику. Раньше всего этого Дазай не замечал. Сегодня он впервые ощутил себя чертовым стариком. Алтарь на печати свитка был упрощенной чеканкой алтаря, стоящего в главном дворце. Глядя на резной камень с желобами для выпускания крови, Дазай, который будучи живым посылал свои молитвы самым случайным образом, мог только радоваться, что товарищи не убедили его делать подношения именно этому богу, хотя его культ на родине девятихвостого был силен, как нигде, много сотен лет подряд. Сотни лет жертвоприношений, сотни лет бесконечных маленьких войн — и все ради того, чтобы сегодня тварь с сокрытым скалящейся маской лицом умостила свой эфедрон на помпезный трон с графичным изображением человеческих потрохов, вырезанных на бесценном дереве и оправленных в металл для выразительного блеска. Дазай с долей самокритики признавал, что, видя смерть в чужом обличье, грозящую даже не ему самому, скептически оценивать божество, которому великое множество других бьет земные поклоны, гораздо легче. Опять же, ничего общего с прекрасной Инари Арахабаки не имел, а потому Курама имел право в принципе не выказывать ни ноты симпатии постороннему владыке, будь он хоть трижды верховным богом в эту пору. Священные звери других богов тоже особого раболепия не выказывали — поклоны хозяину это хороший тон, но без фанатизма, если не планируешь перейти под чужую руку. Дазай и изящно ступающий на полшага за ним Чуя в свою очередь приблизились, согнули спину в приличествующих приветствиях, а после совершенно беспрепятственно отступили в сторону, даже если на протяжении времени ожидания и в момент поклона девятихвостый с внутренним бурлением ожидал чего-нибудь… чего угодно, что дало бы ему право своим телом и мечом защитить супруга от посягательств любого толка. Но все осталось спокойным. Им ответили абсолютно равнодушным, практически ленивым кивком, в уместной мере вальяжным взмахом руки, гостеприимно приглашающим найти себе местечко за столом с пышно разложенными блюдами. Служки — мальчики и девочки не старше двенадцати в тончайших, почти прозрачных, но многослойных одеждах, наглядно доказывающих чистоту их тел — подхватили гостей и сопроводили к приготовленным для них местам за столом. Дазай вновь напружинился, готовый ожидать подвоха уже здесь, но их совершенно невозмутимо усадили друг подле друга, за стол, куда и до них уже усадили полудюжину лисиц, отделив слуг одной богини от всех остальных. Знакомых не было. Дазай почти ожидал увидеть Мори, но наставник или проигнорировал приглашение, или у него нашлись дела важнее, чем просиживать зад в чужом дворце вместо того, чтобы служить своей богине. Забавно, но с тех пор, как Осаму наконец-то покорно женился и дал отпор в вопросе обучения Накахары, черного лиса будто бы отвратило от посещения его дома. Было бы приятно хотя бы мимолетно узнать, что это откат за печать на Чуе сказался на наставнике, но Дазай не поверил бы в столь чудесно звучащие новости, пока не убедился бы своими глазами. Накахара рядом с ним пошевелился, расправил алые ткани подобранного кимоно и вновь замер, не прикасаясь к еде и питью, хотя прочие уже вовсю пользовались щедростью принимающего владыки. Осаму окинул Чую плохо скрытым влюбленным взглядом, и едва подавил вздох: он даже представить раньше не мог, что существует такой оттенок ало-красного, чтобы Чуя в нем выглядел подобным образом неприлично красивым. Кимоно имело алый верхний слой, и расходясь в рукавах и на воротнике, демонстрировало белые нижние одеяния из самого дорогого шелка. Изысканная вышивка глициний золотом напоминала о дне, когда Дазай ушел за цветами из дома, а вернулся к свежей могиле. Широкий оби имел рисунок тех же золотых цветов глицинии на черном фоне, и Дазай до сих пор не мог осмыслить, как столь разные оттенки ухитрялись так хорошо сочетаться между собой и безумно подходить лично его Чуе. Брачная заколка и браслеты завершали облик, и, если бы Дазай не полюбил Чую в более чем скромном образе смертного мужчины, это с легкостью случилось бы теперь. Первый день собрания традиционно был посвящен пиршествам и развлечениям, и после сытной трапезы, в которой они все-таки приняли участие, пара бесстрашно гуляла по садам верховного божества, несколько раз миновав злополучный жертвенник. Осаму, каждый раз рассматривавший страшный по словам Чуи артефакт, пожимал плечами — он вообще никакой силы от каменюки не ощущал, и бояться, чем дальше и дольше они ходили кругами, переставал. Рыжий же оставался напряжен как взведенная пружина. Ему не нравилось быть здесь, и он мечтал тем же вечером вернуться домой — пусть лучше он окажется неправ, ошибется, чем расплатится жизнью за доверчивость. Он зацелует зря накрученного Дазая, и они проведут еще множество дней в одной постели, повторят подвиг своего недельного воссоединения после брачной церемонии… Гости, закончив с приемом пищи и прогулками, собирались группами. Чуя потянул супруга к одной такой, пристроился в самом хвосте, позволяя им принять уместный вид созерцающих красоту небольшого прудика в одном из углов сада, когда голову у восьмихвостого неожиданно повело. Он запнулся о камешек дорожки, скрючившимися пальцами вцепляясь в рукав кимоно собственного мужа, удерживая в голове только его элегантный темный синий цвет — и напрочь забывая, как видеть и говорить. Уже не слыша, как взвизгивают прочие гости, испугавшись неожиданного происшествия, и как зовет его совершенно взбесившийся от страха Дазай. Где-то вдали алтарь звенит пронзительно и совершенно уродливо, наливаются дурманящей алой темнотой письмена на его внешних стенках, а владыка на резном троне растягивает губы в голодной и хищной улыбке, и жестом приказывает своим вассалам приготовить инструменты. Жертвенник почуял жертву, которых не получал уже столь давно, и вскоре сила наполнит пересушенный воздух своим теплом, отдавая на языке вкусом свежей, только что пролитой крови. Он станет сильнее, чем стал за тысячу лет, всего лишь пролив жертвенную кровь на алтарь, и тогда заносчивые божества, такие, как Аматэрасу и ее семейка, уже не осмелятся игнорировать его просто потому, что когда-то одними из первых пришли в этот мир.

***

Чуя не был уверен, что ему позволят прийти в себя, но тяга к драматизму в богах была не слабее, чем в людях — и впервые он почти вознес благодарственную молитву за то, что бессмертные не лишены своих слабостей и пороков. Умереть и даже не узнать об этом — это даже в мыслях звучало до омерзительности стыдно. Боги презирали человекоподобие как часть собственной натуры, отказываясь признавать, что всеми плюсами и минусами наградили человечество сами, но в такие моменты предугадать будущее, опираясь именно на недостатки чужих натур, становилось почти до обидного просто. Ловушка была хороша — алтарь сработал тогда, когда они даже рядом не стояли, и Накахара, как всякий порядочный лис, ощущал, что дневное светило уже сменилось светилом ночным. Значит, провалялся он весь день, а на холодный камень прилег и вовсе совсем недавно, чтобы не смущать умы зевак. Поймавший неожиданную рыбку в свои раскинутые вхолостую сети, Арахабаки наверняка не стал излишне хвастать добычей перед всеми — предпочел дождаться ночи, чтобы под покровом темноты и в окружении вернейших совершить простенький и почти рутинный ритуал. Принесение в жертву алтарю верховного бога одного маленького, не совсем бесталанного, на самую крошку выдавшего себя чем-то, зверя-путника. Силы капля, лис даже девяти хвостов не имеет, но какая разница, если эта капля вольется в мощь верховного бога и самым наилучшим образом послужит на благо будущему? Если уж в прошлом удавалось положить под жреческий нож буквально личных слуг других богов — почему бы не отщипнуть у Инари еще одну толику могущества, которого не хватает другим? Разве божество жатвы может быть жадным? Логика Арахабаки просчитывалась легко, но вот детали Чую тревожили. Неизвестным в уравнении оставался Дазай — едва ли супруг просто взял и из рук в руки передал жрецам собственного мужа, поняв, что случилось непредвиденное, и очередной проход мимо алтаря заимел последствия, от невинных далекие. Хотелось надеяться, что Арахабаки просто запер девятихвостого в покоях, а выпустив, сделает честные глаза — Чуя был отпущен медиками, разве он не вернулся минувшей ночью в гостевые покои? Немыслимо, что могло случиться при дворе самого верховного бога? Хотя можно было даже и Арахабаки не представлять — за бога отбрешутся его служки, рангом от средних до главных, и все следы Чуи самым волшебным образом исчезнут, как исчезали все следы зверей-путников на протяжении сотен лет. Чуя шевельнул запястьями, тут же с удовлетворением ощущая тяжесть цепей, которыми его приковали к алтарю. Было бы странно, если бы получилось сползти с каменюки и уйти на своих двоих, с самым честным видом утверждая, что жрецы ошиблись и для любой жертвы фамильяр другого бога является неподходящей кандидатурой. Даже если этому богу очень хочется увидеть чужого слугу с ножом жреца в сердце, раз уж свои на роль центральной фигуры жертвоприношения не годятся от слова совсем. Впрочем, Арахабаки славился как жестокий бог, и все его слуги, имевшие силу, уже давным-давно превратились в источник энергии божества окончательно и бесповоротно. Чуя, вздохнув, снова с нежностью подумал о собственном муже, уже скучая и тоскуя по нему, сожалея, что не сумеет попрощаться, когда неожиданно двор осветился. Множество фонарей и факелов были зажжены всего одним взмахом руки, и Чуя зажмурился, когда лунная ночь перестала быть в достаточной мере темной, чтобы не терзать его глаза всполохами и вспышками света. Зажмурившись, Чуя вертел головой так и этак, пытаясь отыскать положение, в котором бы его глаза приспособились, вот только проводящие обряд свое дело явно знали — чадящие факелы приблизились, их стало только больше у головы, и каждый раз, когда Чуя приоткрывал слезящиеся глаза, видел только всполохи и искры, и ничего кроме них. Маски жрецов помогали скрыть лица, но даже не будь их — Накахара все равно не узнал бы ни одного из служителей. Мелкие божества прислуживали более крупному — в этом не было чего-то удивительного, но сокрытые и подавленные сильным господином, все эти божки, еще вчера бывшие чем-то меньшим, чем плуг и корзина с рисом, переставали расти в силе и не получали возвышения никогда более. — Так-так-так, — раздался голос, от одного звука которого Чуя передернулся всем телом, со всей силой, с какой смог. — Маленький зверь-путник. Искорка от истинной силы священных созданий, а алтарь дребезжал так, словно в его силки угодил по меньшей мере целый отряд этих тварей. Накахара сжал зубы, борясь с желанием высказать-таки пару проклятий вслух и навсегда определить ими судьбу божества, как несчастливую. Но нужно было сдержаться. Священные создания — и тут же твари, — все давало понять, что Арахабаки отлично знал, кого алтарь ловил в ловушку и что с ними следовало делать дальше. — Верните мне моего мужа, владыка, — прозвучало холодное с другой стороны, а потом Чуя выдохнул с облегчением и прижал к голове уши — кто-то пронзительно визжал прямо рядом с ним. Темнота пришла облегчением измученным глазам. Чуя с трудом разлепил мокрые ресницы, снова дернулся — тщетно, алтарь, как он и помнил, блокировал все силы, до которых у него получалось дотянуться, и Накахара, даже ощущая свое могущество, в лучшем случае оставался способен пойти на обидчиков по-простому, на кулачках, но кандалы отговаривали поступать опрометчиво и в этом случае. Дазай стоял у алтаря, защищая Чую на нем своим телом, во всей красоте могущества боевого генерала богини. Девять хвостов горели холодными огнями на кончиках, по земле полз иней от его ног, острые когти сжимали меч, и от стылого мороза крошился металл. Он даже доспехи надел, готовый противостоять верховному божеству со всей решимостью, и у Чуи разом болело и пело сердце. Его муж любил его так сильно и крепко, что выбрал умереть раньше него, сам того не подозревая. Из этого двора они не уйдут живыми. Уже будет не важно, смог ли Шибусава уйти сам и забрать их малышей — для них все будет кончено сегодня и здесь. По короткому взмаху ладони, личная гвардия божества и жрецы, все они, как бесконечные муравьи на страже муравейника — все бросились на Дазая. Лязг оружия, запах крови, звук вспарываемой плоти — Чуя вспоминал тысячи битв, которые прежде не держал в памяти, а потому, миг, когда Дазай принял удар на меч, а в следующую секунду другой клинок показался прямо из его спины, вонзившись в живот, отозвался в нем десятком похожих воспоминаний. Чуя не заметил, что несмотря на готовность к зрелищу, похожему на десятки других прежде, он все равно пронзительно закричал. Меч в животе Дазая не остановил. Он обезглавил тех, кто ранил его, но следующий же воин загнал так и не вытащенную катану глубже в тело и дернул из стороны в сторону. Чуя вздрогнул всем телом, услышав чужой хрип и мясистый звук, с которым лезвие выдернули из раны — и вогнали вновь, уже по-новому. Чуя не заметил, когда из его широко распахнутых глаз полились слезы, а губы сами собой беззвучно снова и снова произносили: «Глупый Осаму! Бледная Скумбрия!» Хотелось смеяться и плакать, и Чуя засмеялся и заплакал, не зная, есть ли у него вообще голос. Возможно, он сошел с ума, глядя, как оседает на землю мужчина, которого он любил первым во всех своих жизнях, не слыша ничего вокруг за шумом крови в ушах. — Трогательное воссоединение супругов! — вещал где-то будто бы вдалеке стоящий у самого изголовья алтаря Арахабаки, и Чуя не знал, кого он ненавидит больше — это чудовище, или Дазая, который посмел умереть до него, за него, так нелепо бросив Чую наедине с самыми ужасавшими его во всех жизнях тварями — божествами. Издеваясь над убитым Курамой, а может, желая доломать Чую, гвардейцы подняли и небрежно забросили на алтарь мертвое тело. Дазай уже был мертв, но еще не остыл, и его еще недавно извивавшиеся в воздухе угрозой хвосты волочились по земле, и по ним наступали, их пинали, вытирали ноги, и Чуя отчего-то слышал, как хрустят скрытые мехом косточки и хрящики, раздавливаемые сапогами. Слезы показались ему совершенно бесконечными, когда он уронил голову на алтарь, окончательно лишенный сил. Слышать, говорит ли что-нибудь Арахабаки, стало теперь не нужно — и Чуя перестал пытаться вслушиваться. Последней каплей для его самообладания, соломинкой, сломавшей спину верблюду, стало мгновение, когда он вдруг услышал, как что-то будто бы треснуло, а потом это же что-то лопнуло — и в воздух взмыли холодные голубые искры, снежинками осыпавшиеся прямо на него. Жемчужина Дазая, последний способ удостовериться, что девятихвостый еще сумеет вернуться, пока источник его силы оберегается, умерла вслед за своим хозяином, оставив заколку Чуи пустой. Накахара почувствовал, что задыхается, и даже не сумел понять, что именно душит его сильнее: ослепительная боль утраты, выжигающая ему мозги — или нож, вонзившийся в грудь раз, другой, а когда не хватило и этого — полоснувший его по горлу? Он хватал воздух губами — и не мог сделать вдох, умирая мучительно и медленно. Перед глазами вдруг пронеслось — данью самому счастливому мгновению в жизни: сад, отрез, наброшенный на волосы, и Дазай, улыбающийся и смотрящий на него с всепожирающей нежностью. Они так по разному признавались друг другу в любви… — В счастье и несчастье, в мире и на войне, в жизни и после смерти, на разных дорогах среди звезд: принимаю тебя моим супругом, Дазай Осаму, — говорил Чуя так важно и серьезно, думая, что его сделает счастливым эта клятва, но рдея и умирая внутри снова и снова, когда Дазай ответил: — К звездам — так к звездам. Лишь бы с тобой… — Все боятся смерти, — звучит вдруг в ушах мантра костяного лиса, и Чуя кашляет своей кровью, отфыркивает ее, наполнившую его рот. Алтарь, как и прежде, жаждал крови, и терпеливо ожидал, когда та прокатится по его глубоким желобам сверху вниз, заполняя каждый. — Все боятся смерти, — снова звучит в ушах. Мерещится издевательский смех Арахабаки — такой же, как и в первый раз, когда он оказался жертвой на алтаре. Но Чуя не боится. Чуя к смерти был готов. На белых кончиках хвостов, вопреки всем силам алтаря, одна за другой вспыхивают алые искорки. Алый огонь танцует на кисточках лисьих ушей, разбрасывая крохотные, ослепительные искорки, словно обжигающие пылинки. В пустых голубых глазах горит красное пламя. Брачный обет между двумя любимыми детьми Инари разрушен и расторгнут по воле судьбы, и вся сила, замкнуто циркулировавшая между супругами… … вырывается волной алого огня, который расходится все дальше, и дальше, и дальше, и эта сила жжет, эта сила захватывает, эта сила пожирает всех, кто находился в чертогах верховного божества, направленная всего одним неистовым желанием: Умри! Предсмертное желание ребенка богини; Чуе уже не суждено увидеть, как гвардейцы и служащие божества обнажают мечи против свиты бога и против него самого. Ему не суждено увидеть, как гости, обожженные и захваченный алым огнем, атакуют верховного бога снова и снова, вынуждая отбиваться от чужих и своих же. Чуе не суждено увидеть ничего из этого — вместо этого его дух с последним вдохом рассеивается алыми искорками, смешиваясь с икрами от истлевшей из наручей жемчужины, и последней молитвой древнего, умершего трижды, становится: — Богиня-луноликая, твой бесполезный сын вновь покидает твои нежные материнские объятия, и торопится за тем, кого ты сделала его предназначенным, ведь все начатое однажды заканчивается… — Счастливо встретиться, маленький светлячок, — согревающе звучит в ответ что-то позабытое, и Чуя не помнит, в какой жизни он уже слышал что-то подобное. Его больше нет. А вместе с ним, гаснет и память о глупом Осаму, этой бледной Скумбрии, с самыми холодными руками убийцы. С самым горячим сердцем любящего мужа. Из этого получился бы отличный роман, — неожиданно мелькает совершенно абсурдная мысль на границе сознания, и уже почти было навсегда замершая грудная клетка тела красного лиса, оскорбляя всех окружающих убийц в общем и из непреднамеренного злорадства уничтожая гордость Арахабаки в частности, вместо еще одного последнего вдоха или выдоха, ожидаемого остатками немногочисленных свидетелей чужой кончины, выдала совершенно недвусмысленно прозвучавший, раздраженный… фырк.

***

Минуточку внимания читателей.

Большая просьба: если вы ходите по каналам, складирующим фанфики, и вдруг видите какую-либо из моих работ — сообщите об этом мне. Скорее всего, я не давал разрешения на публикацию — особенно документами, особенно без каких либо ссылок, но даже если ссылки и есть, это не значит, что я в курсе происходящего. Почему-то красть и в крысу выкладывать чужие работы админам таких мест нравится, а вот когда к ним приходят авторы и предъявляют за это, то им ничего уже не нравится. Они бросают автора в чс на канале и делают честные лица — не знаю, автор-сан, ничего не знаю! Мое терпение действительно держится на последней нервной клетке, и что будет после я уже гарантировать не могу. Возможно людям нравится, когда авторы удаляют свои работы и просто УХОДЯТ, но тогда нет никакого объяснения, почему удаленные работы продолжают всплывать со всеми авторскими личными данными хуй знает где и хуй знает каким образом. Это злоебучее лицемерие и реклама, о которой просит только поисковик ебаного р*н, были утомительны еще пять лет назад, но к сегодняшнему дню оно вышло просто на какой-то запредельный уровень свинства. Я могу быть забанен на ваших ебаных каналах, но еще я могу добавить этот текст в каждую главу каждой своей работы, и может быть, тогда вы станете умнее, и начнете хотя бы спрашивать блядь, прежде чем творить хуйню.

Теперь о самой работе: это ее последняя глава. Впереди только эпилог, и да, вот это вот я еще собираюсь вывести в хэ. Потому что я волшебник. Здесь могло быть больше правок, она могла быть лучше — да и еще раз да. Но об этом я буду переживать и корить себя, когда дойду до ее публикации на ао3. В нынешних реалиях, подобное случится еще не скоро.

Я мог бы мариновать вас ожиданием, а мог бы выложить главу и эпилог, когда его допишу — но у меня очень плохое настроение, и я не Винсент, чтобы мои слова услышали, хотя в общем-то и Винсента, просившего удалить работы из каналов, ебали в рот, и после удаления просто перезалили его работы чуточку позже, аргументируя это стадным чувством. Возможно, что и те, которые он храбро понес на бусти — я не в курсе таких подробностей, просто мы отметили этот факт.

Я не самый популярный автор, подавляющая часть моих читателей скорее мертвая, чем живая — хорошо.

Я принял то, что недостаточно хорош, чтобы меня уважали и не желали потерять. Пусть так.

Я не уверен, стоит ли писать обращения впредь, если это ничего не изменит.

Но я вас все равно люблю — даже если это может быть не взаимно.

Всем спасибо, что были со мной.

Ваш Клод.