Симфония Искажений

Они провели у Брэдли неделю, и все это время Фрэнки задавался вопросом, как долго выдержат его нервы. Сиду не становилось ни хуже, ни лучше: лихорадка отступила, но он был до странного слаб, не расставался с обезболивающим и продолжал кричать во сне. Несколько недель назад по пути в Фата-Моргану Фрэнки спрашивал себя, какого цвета кошмары Сида; что ж, теперь ответ на этот вопрос он получил. Хотя ситуация казалась мрачной, на съемной квартире у Брэдли царило нездоровое веселье. Стоило борцу за трезвость на секунду отвернуться, как из самых неожиданных мест извлекалась бутылка, и щедрый хозяин принимался беспощадно спаивать больного — по крайней мере, так хотел думать Фрэнки, хотя шестое чувство подсказывало ему, что у этих двоих все по взаимному согласию. Если он отлучался по делам, то по возвращении обычно заставал слегка поддатого Брэдли и мертвецки пьяного Сида, причем из этого соотношения сил хитрый актер извлекал максимум пользы. Он издевался над собутыльником, как только позволяла фантазия: наряжал, гримировал, вплетал ему в волосы всякий мусор. Приводить друга в порядок после подобных забав неизменно приходилось Фрэнки — Сид был беспомощен и далек от мирских дел, а Брэдли помогал разве что ценными советами. Порой Фрэнки терял терпение и лез на него с кулаками, но зло неизменно побеждало, а после еще долго мерзко хихикало и отпускало непристойные шуточки про защитников принцесс. Хотя Сид принимал участие во всех развлечениях Брэдли, его роль оставалась пассивной, и это втайне расстраивало Фрэнки. Он отчаянно желал увидеть прежнего Сида, казавшегося таким сильным — и таким живым! — в своем легкомыслии. Новый вел себя тихо, улыбался вымученно, экономил движения и само дыхание; он был ласков с Фрэнки, как никогда прежде, часто хвалил его за успешную работу над Симфонией и повторял слова благодарности, но тот с куда большей радостью услышал бы вместо бесцветных фраз издевки и бестактные замечания про свою девственность. Фрэнки видел, что Сид крайне измотан, но не хотел видеть, что Сид угасает. Просто анемия, просто воспаление, просто депрессия, — твердил он себе, добавляя иногда: просто капризы. Он верил, что время лечит все раны, в том числе и те, что нанесены Резонансметром. А значит, самое страшное позади. На исходе недели Сид объявил, что у Сильвии скоро день рождения, и засобирался домой. Он и слушать не хотел встревоженных друзей, настаивавших на том, что лучше побыть у Брэдли до тех пор, пока ему не станет лучше. Пришлось всем срочно начать ломать головы над подарком, и эта важная проблема на какое-то время вытеснила остальные. Фрэнки впервые торчал за фортепиано не только в контексте Симфонии: он пытался сочинить что-нибудь для Сильвии. Со стороны казалось, что дело продвигается успешно, но в действительности он не написал для Сильвии ни строчки — его разум оказался захвачен другой, ждавшей своего часа симфонией. Той, что была посвящена Сиду. Фрэнки покорно следовал за рисующейся во все новых подробностях мелодией, грустно вздыхал и записывал, и на это ушло два дня, а на третий оказалось, что им уже пора в Ллойдс-хаус. Огорченный Фрэнки рассказал Сиду о своей проблеме — ему и в голову не пришло совершить подмену понятий, отдать Сильвии музыку, которая всецело принадлежала ее брату. Впрочем, об истинном посвящении он умолчал: ему наивно хотелось сделать другу сюрприз, когда «все кончится», — когда будет исполнена Симфония Искажений, до окончания редактирования которой оставалось всего ничего. Фрэнки внес не так уж много правок, но каждую проверял с особой тщательностью, сам не зная, откуда у него внутри бралась уверенность, что верно, а что нет. Сам принцип, по которому строилась Симфония, был ему предельно ясен, он мог играть и разбирать ее даже во сне, поэтому изменения не основывались на одной лишь интуиции, хотя без ее участия не обошлось. Узнав, что наигрыши и записи столь увлеченного в последнее время композитора «не могут быть для Сильвии, нет-нет, ни под каким соусом», Сид удивился, но мучить Фрэнки расспросами не стал и великодушно уступил ему один из уже купленных подарков. «Я так и знал, что такой рохля, как ты, ничего не успеет сделать, — пояснил он с улыбкой, — поэтому позаботился обо всем заранее. Да и духовную пищу в карман не положишь, девушки любят получать от нас что-то материальное». Они долго спорили, стоит ли брать с собой Брэдли. Сид утверждал, что Сильвия обожает новые знакомства, он кругом обязан «этому милейшему человеку» и с ним просто весело, а Фрэнки настаивал на том, что сама именинница Брэдли не приглашала и людей вроде него в Ллойдс-хаус следует пускать разве только через черный вход. Сид возражал, что все это глупости, обвинял Фрэнки в заносчивости и нелепой ревности, а тот вместо достойного ответа начинал злиться, краснеть и доказывать, что от «проклятого алкоголика» один вред. Решение было принято большинством голосов: услышавший о предмете спора Брэдли проголосовал за свое водворение в Ллойдс-хаусе, и Фрэнки махнул на обоих рукой. По ходу дела выяснилось, что Сильвия пригласила миллион подружек и поклонников, которых Сид ласково охарактеризовал как недоумков и молокососов. Разумеется, никто и не ожидал, что праздник проведут в уютной семейной обстановке, но Фрэнки все равно пал духом и наотрез отказался присутствовать. Не только угроза собственному инкогнито беспокоила его; его пугала перспектива оказаться среди шумной толпы, состоящей сплошь из незнакомых лиц. Он всегда ненавидел подобные мероприятия и плохо себя чувствовал на них. К тому же в последнее время такие понятия, как одиночество и личное пространство, превратились во что-то полузабытое из прошлой жизни, поэтому предстоящий праздник оказался последней каплей. Напрасно Сид умолял Фрэнки помочь «выжить в толпе этих истеричек», напрасно Брэдли с самым серьезным видом предлагал ему свои любимые парики и прочие средства маскировки — он остался непреклонен. Все, чего добились от него уговорами, — обещание приехать не на следующий день, а поздно ночью, когда гости начнут разъезжаться. Фрэнки не ложился: оправдывая перед самим собой добровольное затворничество, он сел за работу и терзал черновик Симфонии остаток дня и всю ночь. Он чувствовал, что окончательная версия будет вот-вот готова, и не хотел тянуть. Не нужно больше никаких Искажений, скорей-скорей покончить со всем, навсегда, — стучало у него в голове, когда он лихорадочно черкал и переписывал строчку за строчкой. Целая смесь разнородных эмоций, половина которых не поддавалась рациональному объяснению, преследовала его, но он успешно отворачивался от них. И когда последняя жирная тактовая черта легла на бумагу, ставя точку в последней музыкальной фразе, а последнее сочетание клавиш было нажато, он закрыл крышку фортепиано дрожащими руками и растерянно уставился на свое отражение. «Это — все?» — спросил он себя. Здесь — конец его безумного лета? Нужно еще раз хорошо перепроверить ноты. Пальцы сами потянулись к записям, но остановились на полпути — да сто раз уже проверял. Нужно еще раз послушать, как оно звучит, — но и в этом уже не было надобности. К горлу подкатил душащий спазм, и тогда он наконец-то ясно осознал, что чувствует. Страх.

***

Фрэнки явился в Ллойдс-хаус в пятом часу утра. В доме было не прибрано, под ботинками шуршал серпантин, в воздухе витала смесь запаха духов и алкоголя. Рассеянно подобрав с пола два воздушных шарика, он заглянул в гостиную, прежде чем отправиться к себе. Он не рассчитывал увидеть кого-нибудь в такое время, но приятно ошибся: на диване полулежал Сид с пустым бокалом в руке, а на полу храпел, раскинув руки, Брэдли. Рядом стояла откупоренная бутылка. Увидев новоприбывшего, Сид мутно улыбнулся и помахал бокалом: — Наконец-то! Я ведь тебя ждал, паршивец. — Ты бы лучше отдыхал, — сказал Фрэнки, смутившись. — Как ты себя чувствуешь? Тот демонстративно потянулся и зевнул. — Ужасно. Отвратительно. Девчонки трещали, не переставая. И так смотрели, прямо сожрать готовы! Эх, то ли дело Брэдли, вот он на меня смотрит исключительно с дружеской теплотой, — с этими словами он ласково пнул распростертое на полу тело. — А как я на тебя смотрю? Как нанятый композитор на работодателя? — не удержался Фрэнки и сразу пожалел о сказанном: лицо Сида посерело и скорбно вытянулось. — Тебе видней, — произнес он, пожав плечами. Фрэнки понял, что задел его. И зачем вот было лезть к нему, уставшему и больному, со своей ревностью, иначе это не назовешь, да еще и в пять утра? Теперь нужно во что бы то ни стало загладить вину. Выразить все как есть. Фрэнки шагнул ближе, подошел вплотную к Сиду. — Ты самый лучший человек из всех, кого я знал, — признался он. — Вот как я на тебя смотрю. Сид вздрогнул, словно его ударили током, и непроизвольно отодвинулся назад. Его ответ прозвучал более чем сдержанно: — Ты тоже хороший парень, Фрэнки. — Я часто ругался и жаловался, — горячо продолжил тот, воодушевившись, — особенно в последнюю неделю, что из-за тебя не могу побыть один, что с тобой куча возни и сплошные волнения, но на самом деле… — он сглотнул и смущенно добавил: — На самом деле мне ужасно нравится проводить с тобой время. И я хочу, чтобы мы и потом, после Симфонии, остались неразлучны. В сдавленном предчувствии тишины потонул даже храп Брэдли. — Пообещай, что когда все кончится, ты не исчезнешь. Тишина накрыла обоих с головой. — Люди не исчезают бесследно, — наконец нарушил ее Сид с коротким смешком. — Что-то да остается. — Кроме шуток! — Фрэнки искал его взгляд, но он упорно отводил глаза. — Обещай, что не сделаешь вид, будто мы не знакомы, не прогонишь меня, сказав, что работа окончена… — Да ты ведь сам этого хотел, помнишь? — выпалил Сид. — Когда узнал, что я спал с Мадлен. И я дал тебе слово, что так тому и быть! — Но я уже говорил, что простил тебя! — А мне, может, не нужно было твое прощение! — Что?.. — Что, что. В голове у тебя нет мозгов, вот что. Я иду спать, — с этими словами он поднялся, выпрямился и направился к выходу, по дороге грубо задев гостя плечом. Фрэнки застыл на месте, растерянно моргая. «Да что с ним такое? Я его обидел? Испугал?» — крутились в его голове вопросы без ответов. Потом его взяла досада: вот, значит, благодарность за все, что он сделал для Сида? Мало сделал? Плохо стрелял по «чудикам»? Зря примчался в Зазеркалье? Зря сидел у его постели, сторожил каждый его вздох? Разве можно отдалиться друг от друга после пережитого? Вот так раскрываешь свое сердце, а в ответ слышишь: «У тебя нет мозгов». Видимо, и правда нет, — ведь Фрэнки искренне верил, что для Сида он — не просто ценный помощник, а лучший друг, единственный и незаменимый. А Сид, получается, просто использовал его, терпел подле себя? А как только получит исправленную версию Симфонии, отшвырнет его, будто ненужную вещь. И еще добавит: «Я же обещал». — Ну и сволочь же ты, Сид Ллойдс! — заключил Фрэнки и пошел к себе, расколотив по дороге вазу. Спящий Брэдли даже не пошевелился. В оставленной неделю назад комнате царил все тот же беспорядок. Алое предчувствие рассвета слабо освещало разбросанные по полу ноты. Фрэнки постоял у открытого окна, глядя на размытые щупальца еще не проснувшегося солнца, и поймал себя на мысли, что думает о Первом Искажении. Когда все кончится — как это отразится на том мире, в котором он живет? Может, солнце станет зеленым? Может, люди начнут ходить вниз головой? Может, деревья оживут, а вода затвердеет? Ну нет, глупости — если бы мир существенно изменился с приходом Искажений, перемена не осталась бы незамеченной. Хотя в его детстве, кажется, рассветы не были такими насыщенно кровавыми; а, впрочем, много ли он вообще за свою жизнь видел рассветов? Он отошел от окна, повернулся к кровати и замер: там уже кто-то спал, накрывшись одеялом. Ошибся комнатой? Кого-то из гостей оставили на ночь? Фрэнки осторожно подошел поближе. Черные волосы разметались по подушке, закрывая лицо спящего, но и так уже было понятно, что это Сид. Кто ж еще: сколько раз за последнюю неделю Фрэнки выпутывал из его волос всякую дрянь! Он испытал невыносимое желание намотать на руку опостылевшую копну и хорошенько врезать ее владельцу. — Ты совсем умом тронулся, а? — поинтересовался он и тряхнул Сида за плечо. — Надо было меньше пить! Пошел вон отсюда! Спящий проснулся, повернулся к нему, и тут он понял, что ошибся. В его кровати лежала Сильвия. Она подстриглась, и ее волосы теперь спускались чуть ниже плеч — в точности такая же длина, как у брата. — Фрэнки? — недоверчиво спросила она и протерла глаза. Фрэнки покраснел, как помидор. — Прости, — промямлил он, — опять я тебя с Сидом перепутал! А, да, с днем рождения! Тут он вспомнил, что оставил подарок в гостиной, залился краской сильнее прежнего и хотел бежать туда, но Сильвия удержала его за руку. — Я так рада! — сказала она с нежностью, и тут Фрэнки заметил, что в ее глазах блестят слезы. — Так рада, что ты вернулся! Я думала, что ты больше никогда не придешь, поэтому всю неделю спала в твоей комнате. Мне нравилось спать там же, где и ты, я даже представляла, что мы лежим тут вместе. Обнимала подушку, как будто это ты! «Еще одна Эшли на мою голову!» — растерянно подумал Фрэнки и присел на кровать. Везло же ему на несдержанных девчонок! С одной стороны, неожиданная откровенность Сильвии его напугала, но с другой — теперь он не просто краснел, он пылал, к тому же в голову вслед за ее словами полезли мысли о том, как хорошо бы и правда полежать вместе, в обнимку, а сейчас она в одной ночной рубашке, заспанная, милая, открытая. Нет, сравнивать ее с Эшли — кощунство: разве у Эшли такая же нежная кожа, разве от нее пахло так же приятно, разве ее волосы были такими же гладкими? Фрэнки протянул руку, коснулся послушной черной пряди — и сразу вздрогнул, поморщился. Его пронзило неуместное ощущение, будто он гладит не Сильвию, а Сида. — Черт, эта прическа! — пробормотал он с досадой. — Зачем ты постриглась? Хотела полного сходства с обожаемым братиком? — А если и хотела? — спросила она и сникла. — Все равно я всю жизнь просто теряюсь в его тени. Я сегодня поняла одну вещь. Что многие девочки, которых я считала своими подругами, общаются со мной просто для того, чтобы быть поближе к нему. Забавно, да? Он дарит мне свою любовь — и он же забирает у меня любовь других. Твою в том числе. Видишь, ты даже не можешь прикоснуться ко мне, не вспомнив про него. Это ужасно. Это ненормально. — Что за чушь! Сравнила своих подружек со мной! Ты сама по себе в моих глазах замечательная! Правда! — от всего сердца сказал Фрэнки и взял ее за руку. — Просто я провел слишком много времени с твоим братом, в частности, с его дурацкими волосами. И мне противно видеть, как ты пытаешься стать его копией в юбке. Ты должна быть собой. Только собой и никем больше, понятно тебе? У тебя такие теплые глаза — у тебя одной! Такая… такая мягкая… — он хотел сказать «грудь», но спохватился, застеснялся, отвернулся и добавил сдавленным голосом: — Впрочем, твое дело. — Нет, мне очень важно, что ты думаешь. Важнее всего на свете, — она притянула его руку к себе и припала к ней губами. Он почувствовал, как на пальцы капнуло что-то горячее, и понял, что Сильвия плачет. — Ну что ты… ну зачем ты? — Его сердце дрогнуло, и он обнял ее за плечи, собрав волю в кулак и стараясь не заглядывать в вырез ночной рубашки. — Я ведь правда думала, что ты больше уже не вернешься, — всхлипнула она. — А сегодня Сид сказал, что ты приедешь ночью, но тебя не было ни в полночь, ни в час, ни в два… — Прости меня за это, — выдохнул Фрэнки и покрепче прижал ее к себе. Если бы не треклятая Симфония!.. Он мог чувствовать, как быстро бьется ее сердце, в то время как его собственное стучало тяжелым молотом. Ему хотелось повалить ее на кровать и начать целовать, и не важно, что будет потом; но крепко засевшие внутри представления о порядочности не позволяли сделать это без ее согласия. Она не виновата, что он застал ее в таком виде, и у него нет права пользоваться ее доверчивостью и беспомощностью. Будучи робким и скромным юношей, Фрэнки никогда не позволял себе того, что считали обычным делом его сверстники и однокурсники. Обычно он смущенно молчал, слушая их хвастливые рассказы о подвигах в нелегком деле совращения девчонок, по большей части выдуманные или беспощадно приукрашенные. Вокруг него люди легко сходились и так же легко расходились, а он точно знал, что не нравится ни одной девушке на курсе: он был слишком хилым и странным для них, они видели в нем не более чем маленького мальчика с необычной внешностью. Впрочем, мечты о том, как он занимается с кем-то любовью, все же преследовали его, и всякий раз после таких мыслей он чувствовал себя ничтожным, грязным и бесконечно, безнадежно одиноким. Он думал, что всю жизнь останется белой вороной, которую никто не любит и которая никого не любит сама. А потом он встретил Мадлен, и отвлеченные плотские фантазии оказались сметены слепящим светом нового чувства — до поры до времени. После Преступления мысли о женщинах причиняли лишь боль. Любовь впилась грязными, липкими пальцами в сердце и больше никого туда не пускала; в этом болоте разом увязла грубоватая нежность Эшли. Но сейчас он ощущал себя чистым от старой любви и полным новыми чувствами, среди которых не последнее место занимало влечение к доверчивой девушке с живыми и ясными глазами — такие действительно были только у нее. Сильвия отстранилась от него и явно хотела что-то сказать, но он не удержался и поцеловал ее — сначала робко и легко, а потом, когда она послушно разомкнула губы, со всей жадностью неопытности. Голос разума умолк, когда Сильвия обмякла в его объятиях, осталось только желание обладать ею. Фрэнки опрокинул ее на смятые простыни, склонился над ней и увидел, что она улыбается сквозь слезы. — Пока вас не было, я очень много думала, — произнесла она, ласково коснувшись его лица, — о том, что чувствую к тебе. И я решила, что хочу быть с тобой. В том самом смысле. Я уже взрослая. Мне теперь никто не указ. В ее глазах не было ни страха, ни смущения — только счастье, предвкушение, желание и еще что-то теплое-теплое. — Для меня ты неповторим и совершенен, — храбро продолжила она, — поэтому я решила, что если не отдамся тебе, то буду жалеть об этом всю жизнь! У Фрэнки закружилась голова от таких признаний. «Не она, а я должен говорить ей о любви!» — стучало в мыслях, но растущее возбуждение мешало ему ворочать языком. — Пожалуйста, хватит, мне неловко это слышать, — выдавил он и осторожно коснулся ее груди, просвечивающей через ткань сорочки. — Я тоже тебя люблю. Ты красивая до невозможности. Он действительно верил в это — в тот момент и много моментов после. Верил в это, когда целовал ее и позволял целовать себя; когда неловко раздевал ее, когда замирал от прикосновений ее рук, расстегивавших его рубашку. Он хотел казаться опытным и контролирующим ситуацию, но нервная дрожь, торопливость и скованность выдавали его с головой. Все получилось слишком быстро и вполовину не так страстно, как представлял себе Фрэнки в мечтах и видел иногда во сне; но все равно он был очень счастлив, когда потом сжимал Сильвию в объятиях, вдыхал запах ее кожи и волос, повторял слова любви, вмиг обретшие глубокий, доселе незнакомый смысл, когда заснул рядом с ней, купаясь в кровавых брызгах рассвета. Он был очень — слишком — несправедливо счастлив.

***

Дом спал, укутанный в сияющий полдень. Сид вынырнул из тяжелого забытья, и ставший привычным кошмар растворился в жарком воздухе. Кое-как отдышавшись, Сид вытер пот со лба и заставил себя подняться. Кто бы знал, чего ему стоил праздник! Но не знал никто — и он гордился этим. Не знала счастливая, гордая новым статусом «взрослой» Сильвия, не знал глупый Фрэнки и шумные девицы, которых не мешало бы придушить. Всю эту бесконечно длинную ночь он чувствовал нечеловеческую усталость и ломоту в теле, но заставлял себя смеяться, шутить, двигаться и быть приветливым с гостями. Сопровождавший его Брэдли с самого начала изображал нелепого и неуклюжего алкоголика, не соображающего, где он и что с ним происходит, но на деле внимательно следил за Сидом и приходил ему на помощь, когда тот чувствовал, что вот-вот упадет в обморок. Иногда Брэдли шумно валился на пол или лицом в тарелку, отвлекая внимание на себя и вызывая всеобщий смех, иногда начинал громко орать всякую бессмыслицу или горланить песни, нагло приставал к девушкам, пытавшимся флиртовать с Сидом, а один раз даже полез на стол танцевать, тем самым позволив другу, которого тошнило, незаметно уползти в уборную. Единственная пытка, от которой Брэдли не сумел спасти Сида, — рояль. Гости все как один хотели послушать талантливого пианиста, и ему пришлось исполнить несколько вальсов, игнорируя слабость и боль в руке, — повязка на ней была надежно скрыта рукавом рубашки, так что никто не знал хотя бы об этой ране. Взяв последний аккорд, он понял, что упадет при попытке подняться со стула, и в отчаянии принялся за все спокойные пьесы, какие только знал. Он чувствовал, что вот-вот сфальшивит где-нибудь в элементарном месте и тем самым выдаст себя; он умирал от страха и напряжения, но, к счастью, Брэдли и тут нашел способ помочь ему, громко зарыдав и кинувшись его обнимать прямо посреди исполнения. «Это так прекрасно, я так люблю тебя!» — завопил он под хихиканье гостей и оттащил Сида на диван. Если бы только Фрэнки был с ними! Тогда Брэдли не пришлось бы позориться. Никто не стал бы мучить Сида, потому что Фрэнки обязательно играл бы для гостей весь вечер; им просто не захотелось бы слушать кого-то еще. Но глупый мальчик думал только о своем спокойствии и своей детской ревности. Сид был зол на него за это и даже решил его дождаться, чтобы все-таки выложить всю правду о Симфонии и посмотреть на его реакцию. Сказал бы что-то вроде: «Привет. Милая сегодня погодка, да? На кухне еще остался торт. Кстати, я умираю». Но как только Фрэнки вошел в гостиную, такой спокойный и беззаботный — беззащитный, — с двумя воздушными шариками в руках, Сид смягчился и почувствовал себя жалкой эгоистичной тварью. Как можно было сердиться на ничего не подозревающего мальчика, который и без того сделал для него слишком много? А потом Фрэнки начал говорить наивные слова, и Сиду пришлось сбежать от этих рвущих душу признаний. Его так и подмывало либо истерически засмеяться, либо крикнуть: «Я тебя предам!», либо начать ползать на коленях и молить о спасении. «Пожалуйста, отдайся Резонансметру вместо меня, мы ведь друзья, ну что тебе стоит?» — так, что ли? Добрый Фрэнки, конечно, сразу согласится, а как же. Ради самого лучшего человека-то, какого он знал!.. За этими невеселыми мыслями Сид как раз успел привести себя в порядок и достать написанный перед отъездом в Зазеркалье список дел, с которыми нужно будет разобраться по возвращении домой, когда в дверь просунулась голова Брэдли: — Эй, может, выпьем? — С самого утра? Я тебе ящик любой выпивки поставлю, если ты ненадолго расстанешься с бутылкой и окажешь мне еще пару услуг, — отозвался Сид, с тихим ужасом взирая на собственный список. Да тут не сделать и половины, а в одиночку — ничего! — Звучит неплохо. Только я для тебя бесплатно стараюсь, идиот, сколько раз говорить! — разозлился любитель выпить, оскорбленный в лучших чувствах. — Знаешь, твоя игра вчера — это было просто волшебно! Ты, наверное, думаешь, что я ничего в этом не смыслю, что я черствый… — Вовсе я так не думаю. — Те мои слезы — они были настоящими! Я действительно заплакал, настолько ты чудесно играл! И те мои слова — тоже от всего сердца! — Ты просто был пьян, — устало сказал Сид. Ему не нравилась поднятая тема — что еще сегодня за день признаний? — Слушай, мне нужно залезть на чердак, а сам я лестницу не дотащу. Не хочу просить садовника, он слишком любопытный старикан. Поможешь? — Сразу к делу? Ну и черт с тобой. Кто из нас черствый, так это ты! — Брэдли обвиняюще ткнул в него пальцем. — Я слышал ваш с Фрэнки разговор. Мы, актеры, умеем прикидываться спящими… — Да меня как-то не заботит твое мнение о нашем разговоре. — Уверен, что прав, да? Скрываешь свою болезнь, свои чувства. Я вот только понять не могу — зачем? — Затем. Идем же! Брэдли тяжело вздохнул. — Только от меня ничего не скрывай, ладно? Я не Фрэнки и не Сильвия. Я не зарыдаю и не упаду в обморок. — Знаю. Прости, — Сид натянуто улыбнулся. — Тяжело со мной, да? Ответа на этот вопрос, без сомнения, риторический, не последовало, и разговор сам собой сошел на нет. Они нашли лестницу за сараем с садовыми инструментами, и Сид убедился, что не зря позвал друга: поднять длинную деревянную конструкцию ему оказалось не по силам. А ведь какой-то месяц назад он с легкостью справился бы сам с подобной задачей. Подумав об этом, Сид приуныл и хотел помогать тащить лестницу, но Брэдли сердито отогнал его, посоветовав не напрягаться попусту и не путаться под ногами. — Что ты там забыл? Дай я сам достану, ты же упадешь! — добавил он, когда путь к чердаку был успешно проложен. — С чего бы я упал? — Сида начала раздражать эта чрезмерная опека. — На второй этаж, по-твоему, не залезу? Не мели чепухи. — Ладно, если что, я тебя поймаю, — уступил Брэдли с насмешливым видом. Он явно не верил в успех предприятия и намеревался повеселиться. И, как ни прискорбно, он оказался прав: довольно бодро одолев первые четыре ступеньки, Сид почувствовал головокружение, слабость и дрожь в коленях. Он никогда не боялся высоты, да и начинать повода не было, но сейчас его мутило, а еще хотелось отпустить лестницу и упасть. Впрочем, от такого падения толку мало: умереть-то вряд ли получится. Вот бы умереть на секунду, посмотреть, как там, и сразу вернуться, если не понравится! И почему человечество должно страдать, теряясь в догадках, что там, за чертой? Почему он должен страдать? Сомневаться? Даже верить в Город не получалось с прежней ясностью. Вернее, не получалось совсем. Что-то в Сиде переломилось после Эталонного Искажения, что-то наивное и слепое ушло без следа. Быть может, именно эту веру забрал себе Резонансметр, породив взамен синие вихри? Ведь не из пустоты родилось Искажение, которое Сид не придумывал и не играл нарочно. Он просто положил руки на клавиши, а дальше все случилось само собой. Он знал, что так и будет, но чувствовал страх: как будто его душу мяли в руках, отщипывали по кусочку. И почему синий? У предыдущего исполнителя было красное Эталонное Искажение. И в этом океане Сид едва не захлебнулся, когда срезонировал в первый раз. — Эй, ты там загораешь? — крикнул Брэдли снизу. — Что, я прав, принцессе плохо? — Умолкни, — огрызнулся Сид и вцепился в лестницу покрепче. Раздражение придало ему сил. Он кое-как дополз до верха, с облегчением ступил на деревянный пол, но тут ноги отказались его держать, и он рухнул на гнилые доски, взметнув тучу пыли. Чихнул, вяло пробормотал несколько непечатных ругательств. Сил двигаться не осталось, голова кружилась, как если бы он целый день трудился на солнцепеке, не разгибая спины. И как, интересно, он будет исполнять Симфонию, если такие простые действия стали для него чем-то вроде подвига? «Исполнять должен Фрэнки, — шепнул внутренний голос, — и ты знаешь это. Ты — неудачный образец. Отвлекающий маневр. Время уходит впустую, а ты слабеешь. Ты поторопился. Фрэнки создаст свое Эталонное Искажение и сразу же сыграет Симфонию, не потратив зря ни секунды. И ты будешь спасен. Ты больше не будешь нужен Резонансметру». Сид с отчаянием потер виски, прогоняя назойливые мысли, и с трудом поднялся. Распахнутая дверь пропускала широкую полосу света, но за этой полосой все тонуло во тьме, а он забыл взять фонарь. К позорной слабости прибавилась еще и рассеянность: не иначе как они с Фрэнки поменялись местами! Так не правильней ли будет действительно уступить Симфонию более сильному? Чертыхнувшись, он тряхнул головой и начал рыться в ближайшей коробке. На чердак его привело желание отыскать записи отца и освежить в памяти некоторые места. Альфред Ллойдс пытался создать что-то вроде мемуаров, но как только выяснилось, что его эксперимент провалился, дальше черновых набросков в толстой тетради дело не продвинулось. Эту тетрадь и разыскивал Сид: кроме нее, Этюдов-Искажений, чертежа Резонансметра и чернового варианта самой Симфонии, никаких записей исследовательской команды, к которой принадлежал отец, ему найти не удалось, хотя он потратил не один год на поиски. В первой коробке не оказалось ничего, кроме паутины и старого тряпья, а вот во второй Сид сразу нащупал заветную тетрадь. Смахнув с находки дохлого паука и прогнав живого, он поднес ее к свету, сдул пыль и осторожно раскрыл на середине. Мне хочется немного рассказать о Резонансметре, — предложила тетрадь выцветшим почерком. «Валяй», — разрешил Сид. Я увидел его в заброшенном доме на окраине тихого городка Мнимое Зазеркалье. «В этом органе шелестит мертвый ветер», — так сказали мне. По слухам, несколько человек умерли от разрыва сердца прямо во время игры. Я должен был проверить. Я искал подходящий инструмент для нашего эксперимента. Условия простые и вместе с тем невыполнимые: мистическая аура. К тому времени я уже проверил скрипку и виолончель, чьи владельцы жаловались на странное звучание, а также рояль, игравший сам по себе (из-за треснувшей деки* и плохого натяжения струн, а скрипка и виолончель были просто скверные и дешевые). Впрочем, я и не рассчитывал на быстрый успех. Но как только я переступил порог пустого дома, я понял — это Он. Вокруг него будто витало что-то тяжелое, что-то незримое. И в знойном воздухе действительно шелестел ветер. Простой, небольшой орган, какие сейчас баловства ради устанавливают у себя провинциальные нувориши, ничего не смыслящие в музыке, — один мануал**, два регистра***, совершенно не на что смотреть. Но предчувствие меня не обмануло: как только я достал из кармана свой маятник, часы на цепочке, они задергались, закрутились, стрелка произвольно сдвинулась сразу на несколько делений. Я поспрашивал местных жителей, и мне рассказали историю о том, как хозяин дома — глухой старик с причудами — заказал этот жалкий инструмент и терзал слух соседей неделями. Старый хрыч явно получал удовольствие от своего злодейского занятия: сам-то он почти ничего не слышал, в отличие от всей округи. В летнее время окна в особняке почти всегда были открыты, и когда оттуда перестала доноситься жуткая какофония, соседи вздохнули с облегчением. Здесь стоит отметить, что за стариком никто не присматривал, кроме одной доброй женщины. Она раз в неделю ходила за продуктами и прибиралась в тех немногих комнатах, которые он занимал. И вот минула неделя благословленной тишины. Женщина пришла — и что же она увидела? Недельной давности труп старика, который скончался, сидя за органом. Погода стояла жаркая… Потом, конечно, комнату долго прибирали, проветривали, орган отмыли, но история стала обрастать легендами. Среди молодежи пошли слухи, что в доме поселилась нездешняя смерть, что во всем виноват орган (ну неспроста старика за ним нашли-то!), что достаточно положить руки на клавиши — и твою жизнь унесет мертвый ветер. Как и водится среди подростков, начались вылазки в заброшенный дом, преимущественно по ночам, — так стоит ли удивляться, что впечатлительные дети умирали от разрыва сердца, едва коснувшись инструмента? Думаю, стоит. Этот орган напитался смертью, он дышал ей. Балансировал на стыке миров. То, что нужно. В наших силах было обуздать его энергию и направить в нужное нам русло, заставить ее спать и пробуждаться. У нас уже имелось все необходимое: приборы, расчеты, детали, не хватало только основы. Но я нашел ее в Мнимом Зазеркалье. Мы немедленно взялись за работу: выкупили дом вместе с землей, снесли само здание, окружили место эксперимента глухим забором и занялись нашим будущим Резонансметром. Безусловно, я не ошибся, аномалия присутствовала. Специально сконструированный маятник поначалу дергался, как одержимый, но нам удалось его обуздать и успокоить, и теперь он предназначался для измерения высвобожденного резонанса. Ну а сам инструмент, как можно догадаться, призван был создать резонанс необходимой мощности для «трещины» между мирами. Мы буквально обвесили бывший орган приборами, добавили клавиши, педали, некоторые другие детали; иногда мы действовали вслепую, но правильно, иногда — уверенно, но напрасно. Человек, занимавшийся «сборкой», единственный в команде, кто прикасался к Резонансметру, через месяц умер. Упал с балкона и сломал себе шею. Вот как его так угораздило? Я-то потихоньку наблюдал за ним и все ждал, не умрет ли он от разрыва сердца. Сид с раздражением пролистал несколько страниц. Бездушие отца всегда поражало его. Услыхав о смерти друга, Альфред Ллойдс мог воскликнуть: «Какая жалость! Я как раз попросил его об одной услуге, кто же мне ее окажет теперь?» Он любил только свою музыку, свои эксперименты и свою жену — ровно то, что разрушало его изнутри и не отвечало взаимностью. Эталонные Искажения все разные, и мы не знаем, хорошо это или плохо, — попалось Сиду на глаза, и он вновь заинтересовался. — Некоторые опасны, наше счастье, что мы в любой момент можем прекратить эксперимент; некоторые удивительны — каждый видит результат по-своему. Такие Искажения мы назвали Многогранными. Не исключено, что в действительности их великое множество. Все это интересно, но довольно неудобно, нам бы найти для начала что-нибудь попроще. Интересно, какова зависимость Эталонного Искажения от исполнителя? Почему одни прекрасны, другие уродливы, а третьи многогранны? Версий несколько, но все так или иначе сводятся к тому, что Искажение отражает внутренний мир исполнителя. Выходит, в поисках «что попроще» нам нужен «кто попроще»? Деревенский парень с одной извилиной? А может, человек целеустремленный? С твердыми убеждениями. А может, ребенок? «Да с тебя сталось бы и детей мучить», — подумал Сид и пропустил еще кусок. Исполнители жалуются на боль в груди. Но стоит одному сменить другого, как неприятные ощущения первого постепенно проходят. Очевидно, что Резонансметр не может держать на крючке более одного человека разом. Это возвращает нас к необходимости найти единственного подходящего исполнителя. Что до боли, думаю, ничего серьезного, некоторый дискомфорт — приемлемая плата за открывшиеся перед нами возможности. Сид закрыл глаза и сглотнул. Некоторый дискомфорт, значит! Мы наконец нашли его. Его Эталонное Искажение алое, как нездешний рассвет. Очень красиво. Хотя мне больше по душе синий. Как глаза Лилианы. — Лилиана никогда не любила тебя, папа, — произнес он вслух и отшвырнул тетрадь в угол. Как и ожидалось, в записях отца не нашлось ничего о том, что сейчас творилось с Сидом, если не считать упоминаний о «некотором дискомфорте». В свое время он даже не обратил внимания на эти слова. Так глупо не рассчитать свои силы! А он-то надеялся, что просто упустил какие-то детали и непременно отыщет в тетради волшебный рецепт спасения от боли. Но рецепт был только один — сдаться и уступить Фрэнки. Собственно, почему нет! Сид втянул его в это, перевернул его жизнь — и Сид же заберет ее! Разве он не должен поступать в соответствии со своими убеждениями? Важна лишь Симфония, все остальное не имеет значения. Кто-то падает и гаснет, кто-то живет дальше со шрамом от ожога. Если он физически не сможет быть исполнителем, ничего не поделаешь, придется заставить Фрэнки. Вот только жаль, что у бедняги даже нет своего Города. И жаль, что Город Сида его не дождется. Он кое-как поднялся и пошел вслепую искать брошенную тетрадь — наследие отца все-таки не должно пылиться на чердачном полу. Вот только заниматься этим в темноте определенно не стоило: не успел он сделать и пяти шагов, как споткнулся о какую-то громоздкую конструкцию и упал во второй раз за сегодняшний день. Колено пронзила вспышка боли. Ругаясь, Сид сжался в комок и начал массировать больное место. По мере того, как его глаза привыкали к темноте, вокруг начали вырисовываться очертания беспорядочно расставленных ящиков, сундуков и картонных коробок. Некоторые вещи просто лежали на полу — об один такой предмет он и споткнулся. Сид пригляделся внимательней к опасной находке и узнал в ней собственную детскую поделку, давным-давно позабытую: три кривых домика и две башенки, отличающихся друг от друга только размером, недоделанный макет города, склеенный из спичек. Сид потянулся к нему, провел ладонью по нелепым фигуркам, собирая пыль, остановился на том месте, где что-то отчетливо было разрушено. И тут в его голове всплыл бледный осенний день, такой же, как множество других, а потому — забытый; Сиду одиннадцать лет, Сильвии — четыре, Сид бегал в саду без разрешения, упал и ссадил себе оба локтя, а потом пришло Искажение, чуть не убившее его, и теперь он проводил день за днем, лежа в постели и сходя с ума от скуки. Книги надоели, прочие развлечения ему запретили в качестве наказания за непослушание, к фортепиано не подпускали — с такими-то ранами на руках! — поэтому все, что ему оставалось, — клеить из бумаги и спичек разные глупости, не требующие особого напряжения. Во время попытки соорудить ровный и красивый двухэтажный дом ему пришла в голову интересная идея. Хорошо бы построить город! Место, принадлежащее только ему. Пусть в такой и не получится попасть по-настоящему, все равно ведь приятно воображать себя архитектором и владельцем целого города. Можно будет мысленно сбегать туда от вечно сердитой матери и холодного отца, придумывать себе там приключения — непременно со счастливым концом, например, спасать Сильвию от бандитов, — а между приключениями просто мысленно гулять по улицам, добавляя в мечту все новые названия и детали. Он всерьез загорелся идеей и сразу взялся воплощать ее в жизнь. Никогда еще он не был так увлечен своими поделками и никогда не возился над ними так долго. Результат и отдаленно не походил на захватывающие мысленные образы, но это не имело значения: фантазия приукрашивала все с лихвой. Занявшись городом, он стал меньше внимания уделять сестре, и спустя некоторое время маленькая капризница — в тот самый бледный осенний день, — решила, что с нее хватит. Вооружившись игрушечной лейкой, выуженной из песочницы, она наполнила свое оружие доверху и пришла крушить едва начатый город. Она наивно полагала, что вода разрушит кое-как склеенные домики, и грозно облила их из лейки, приговаривая: «Смотри, в твоем городе дождь!», а Сид только смеялся над ее действиями. «Ах так! — вскричала тогда Сильвия и наступила на недостроенную башню ногой в шерстяном носке. — Тогда получай, противная деревяшка! В твоем городе не только дождь, но и конец, конец ему, конец всему! Это не твой город, нет никакого города, нет больше!» Тогда он кинулся к ней, попытался оттащить, спасти остатки своего бесценного творения, и завязалась драка. Кончилась она окончательным разрушением города, слезами Сильвии и еще неделей наказания для Сида. Остатки злополучной поделки снесли на чердак, и сама история безнадежно позабылась — чтобы вернуться к нему во сны полноценно выросшим Городом. Последний налет правдоподобного волшебства слетел с мира, за который Сид так отчаянно цеплялся и в который пытался верить. Все оказалось просто. И глупо. Никаких «родных измерений» — лишь детские игрушки. Никаких мечтаний о лучшей жизни после смерти — после смерти просто ничего нет. С самого начала он допускал ошибку за ошибкой и теперь умирал ни за что. Когда он понял и принял это, в мире не осталось ничего, кроме боли в сердце и темноты.

***

Фрэнки и Сильвия решили скрыть от Сида то, что произошло между ними, но воплотить план в жизнь оказалось не так-то просто. Когда вечером все трое собрались пить чай, воцарившейся напряженной атмосфере не хватало разве только грома и молний за окном. Сид явно был чем-то подавлен, не прикасался к своей чашке и не поднимал глаз от газеты, а влюбленные из последних сил пытались вести себя естественно и невинно. Их тянуло друг к другу, как магнитом, им хотелось держаться за руки и обниматься, но оба сидели прямо и старались лишний раз даже не обмениваться взглядами. Сущее мучение! «Не хочу выбитые зубы, — думал Фрэнки, ерзая на месте и прижимая к груди папку с готовой Симфонией. — Не хочу отдавать эти чертовы ноты. Не хочу, не хочу, не хочу!» Он по-прежнему боялся результата своей работы, но в то же время понимал, что тянуть с новостями нет никакого смысла. Одна его половина хотела сбросить с плеч Искажения и вздохнуть свободно, а другая тряслась, ожидая, что все пойдет не так и что Сид прогонит его сразу после исполнения. В свете новых отношений с его сестрой это было тем более недопустимо. Тишину нарушила Сильвия, которой надоело мрачное молчание, диссонирующее с ее счастьем. Посчитав брата источником тьмы, она вскочила с места, вырвала из его рук газету и полезла было к нему на колени, но на полпути густо покраснела и оставила свою затею. Похоже, новый опыт подсказал ей, что ее обращение с братом далеко не так невинно, как ей казалось раньше. Смущение сестры не ускользнуло от внимания Сида: он сразу оживился, потрепал ее по голове и лукаво спросил: — Что такое, ты наконец-то поняла, что я мужчина, а не кресло? Услышав это, Сильвия закрыла лицо руками и выбежала из комнаты. Фрэнки стал пунцовым и захотел провалиться сквозь землю. Взяла и выдала себя из-за сущей чепухи! Но чего он, собственно, ожидал от такого открытого и совершенно не умеющего лгать существа? Да он и сам не лучше — пылал, как факел, из-за глупого поведения Сильвии, тем самым показывая свою причастность. Сид взглянул на него, поднялся, подошел поближе. — Все я про вас понял, — сказал он, размахнулся и заехал Фрэнки в челюсть. Герой-любовник рухнул на пол вместе со стулом и своей чашкой. На светлых брюках расползлось нелепое пятно от пролитого чая. Из разбитой губы побежала кровь. «Ну вот, а теперь мне выбьют зубы», — подумал он с тоской, вытер лицо и приготовился не сдаваться живым. Но вместо продолжения экзекуции Сид дружелюбно улыбнулся и протянул ему руку: — Я должен был это сделать. Вставай давай. Мир. Фрэнки улыбнулся в ответ, ухватился за ладонь друга и с силой дернул его на себя. Сид не удержался на ногах и упал на него, а Фрэнки только того и надо было: он схватил поверженного за волосы и потянул назад, заставив неестественно выгнуться. — Ай, что ты творишь! Прекрати! — взмолился тот, напрасно силясь высвободить шевелюру из мертвой хватки. — Что я творю? Да я столько времени мечтал оттаскать тебя за патлы! — объяснил его мучитель. — А теперь советую тебе запомнить, что глупо оскорблять меня, поднимать на меня руку и лезть в мою личную жизнь. Потому что я могу дать сдачи. Кончилось время, когда ты указывал мне, что делать! Я уже не тот мальчик, над которым ты смеялся в Сонном Доле, знаешь ли! Сид зажмурился и нервно рассмеялся: — Может, силенок у тебя и побольше стало, но ты все такой же глупый. — И в чем заключается моя глупость? В том, что я сегодня завершил Симфонию?.. — вырвалось у Фрэнки, и в первую секунду он захотел зашить себе рот, а во вторую почувствовал облегчение. Ну вот, наконец-то рассказал. Может быть, зря, может быть, все это лето — одна сплошная ошибка, но теперь пути назад нет. — Правда?.. Завершил? — Почему-то у Сида был такой голос, будто он вот-вот заплачет. — Да. Я хотел сказать тебе позже, — смущенно пробормотал Фрэнки и отпустил его. Потом взял папку со стула и передал ему. Этот простой жест почему-то выглядел значительным: как будто мир уже начал меняться, искажаться, не дожидаясь исполнения Симфонии. Личный мир Фрэнки, новый и светлый, возведенный на руинах старого, звенящий любовью и купающийся в летнем солнце. Мир, полный предчувствия прекрасного будущего. Сид раскрыл папку дрожащими руками, сразу уронил ее и едва не упал следом, но Фрэнки вовремя подхватил его и усадил на стул. Когда он сравнил пылающий лоб Сида со своим, ему стало стыдно за драку и собственное высокомерное поведение. Мысленно он отругал себя за то, что не обратил внимания на самочувствие друга раньше. Совсем перестал замечать окружающий мир со своей хваленой «личной жизнью»! И почему счастье так слепо? — Ты только не волнуйся, — сказал он и торопливо собрал рассыпавшиеся листы. — Все ведь хорошо! Я попробую на… — На рояле? У тебя ничего не получится. — Почему? Ну хорошо, ты поправишься и исполнишь на Резонансметре! Про себя он добавил, что ни за что этого не допустит. Повисла неловкая, странная тишина, и Фрэнки почувствовал, как возвращается, вплывает в его сердце страх. Наконец Сид поднял на него глаза — ледяные, злые, — и вкрадчиво спросил: — А с чего ты взял, что исполнять буду я? _______________________________________________________________________ * Резонансная дека — деревянная диафрагма с брусками, через которые проходят струны, в результате их звучание усиливается. ** Мануал — клавиатура органа для игры руками. *** Регистр — ряд труб органа одинакового тембра.