Совместимые

      Саймон поставил на полку последний предмет из коробки – небольшого пластмассового зайца, подарок Алисы в честь переезда. Выдохнул с чувством выполненного долга и оглядел преобразившуюся комнату.       Обустройство заняло больше времени, чем он ожидал, все-таки ни учеба, ни подработка никуда не делись, так что первые дни Саймон довольствовался лишь самыми необходимыми вещами, а остальные так и стояли в углу укоряющей грудой. Но вечер за вечером, коробка за коробкой, и вот уже можно сказать, что комната из чего-то безликого стала местом, в котором живут. Книги на полках, пара семейных фото на прикроватном столике, памятные безделушки, небрежно кинутая на спинку стула толстовка – мелочи, из которых вырастало чувство единения с местом. Ощущение… дома.       На часах была почти полночь, и сквозь щель в неплотно задернутых шторах виднелась тьма. Особая, колюче-зимняя, в крапинках редких звезд. Саймон задвинул пустые коробки под кровать и вышел в гостиную, где все еще горел свет.       Маркус, как оказалось, был той еще «совой», и до двух-трех часов ночи мог стоять у мольберта, слушая что-то в наушниках и рисуя. Иногда это были почти робкие, ласкающие касания кисти, оставляющие нежные оттенки. Иногда – страстные, резкие мазки ярких красок. А порой он застывал, долго и почти неподвижно, просто глядя на холст. Саймон видел все это урывками, когда проходил через гостиную. Хотелось остановиться и посмотреть хоть пару минут, как смуглая рука летает над мольбертом, создавая нечто прекрасное… Вот только вряд ли это было бы вежливо. Так что и в этот раз Саймон быстро прошел на кухню, не желая навязывать свое присутствие.       Крошечная лампочка на чайнике загорелась, стоило коснуться кнопки включения. Оставалось ждать.       - Не против, если я присоединюсь? – Маркус вошел, разминая пальцы и улыбаясь. Его рабочая футболка, когда-то бледно-голубая, теперь напоминала палитру, а уголок брови был вымазан желтым.       - Конечно, - Саймон кивнул. Достал вторую чашку, поколебался мгновение, - У тебя, кстати, на лице краска.       Маркус растерянно заморгал. Потом посмотрел на свое отражение на пузатом боку чайника и, хмыкнув, потер бровь:       - Спасибо.       Повисла неловкая тишина. За прошедшие дни они разговаривали едва ли по несколько минут в день – здоровались по утрам да желали друг другу спокойной ночи, расходясь по комнатам вечером, так что начать разговор оказалось не так уж просто. Чайник тихо щелкнул.       - Сахар? – Саймон потянулся к заварнику.       В итоге, конечно, почти все реплики так или иначе касались чая. Не о погоде же говорить, в самом деле, а о чем-то личном рано, и не ясно, стоит ли вообще… Может, лучший сосед именно тот, кто ничего о тебе не знает.       Хотя Саймону хотелось бы знать о Маркусе. Хотя бы немного – любимые фильмы и цвета, пару историй из детства… Услышать, как его голос становится вдохновленным, стоит заговорить о живописи, увидеть, как загорается огонь в глазах. Спросить о музыке, книгах, о том, что заставляет его смеяться и делает счастливым. Вместо этого Саймон рассказал о влиянии зеленого чая на нервную систему.       А потом они разошлись по своим комнатам. ***       Саймон оказался и правда тихим. Почти все время проводил у себя, по квартире перемещался бесшумно, нигде не оставляя следов своего пребывания (прошлый сосед Маркуса везде забывал пустые чашки, и это стало привычным признаком присутствия кого-то в доме). Улыбался едва-едва, если его замечали, и тут же ускользал.       Тишина, чистота, оплата половины квартплаты – чего же еще желать? Никто не говорил, что двое людей, живущих рядом, обязательно должны стать друзьями. Но Маркус ловил себя на том, что ему этого хотелось бы.       Было в Саймоне что-то безумно интересное – в том, как он первым отводил взгляд и сплетал пальцы рук, словно не зная, куда их девать; постукивал по губам колпачком ручки, если, сидя на кухне, записывал что-то в блокноте; сосредоточенно хмурился или, наоборот, улыбался, читая сообщения на телефоне.       С другой стороны, если ему было комфортно жить именно так, не открываясь и не ожидая того же в ответ, то лезть к нему не стоило. Понятие личных границ у всех было своим и Маркус четко усвоил, что их нарушение может сильно все испортить. Так что оставалось понемногу сближаться, говорить о ерунде, просто стараться чаще быть рядом, чтобы, почувствовав точку максимально допустимой близости, застыть на ней и не делать больше ни шага вперед. Норт всегда говорила, что Маркус сам не замечает, как его становится слишком много в чьей-то жизни. И что именно поэтому…       Впрочем, он точно не собирался все портить. Учиться на своих ошибках он умел, да и это был совсем другой случай. Саймон просто оказался слишком застенчивым, но интересным парнем, в лице которого можно было найти хорошего собеседника, вот и все…       Маркус досадливо зашипел – карандашный штрих лег совсем не так, как планировалось. Не стоило слишком сильно уходить в свои мысли.       Вообще надо было бы уже лечь спать, первая лекция начиналась в десять часов, и это было уже не «завтра», а «сегодня». А после учебы хотелось успеть к Карлу, в спортзал и библиотеку – чем ближе оказывался конец недели, тем плотнее становился график Маркуса.       Вздохнув, он встал и размял затекшие ноги, потянулся, встряхнул кистями рук. Комната, которую он занимал, походила на комнату Саймона, только здесь преобладали синие оттенки – покрывало на кровати, шторы, стул из дешевого пластика. Зато целая стена над столом была так покрыта набросками, что о цвете обоев можно было только гадать. Это были работы, над которыми еще стоило подумать. Карандаш, масло, акварель, уголь – среди сотен листов Маркус мог бы с закрытыми глазами найти определенный. Иногда случайно скользнувший взгляд открывал ему не замеченные ранее недостатки, или, напротив, достоинства рисунка.       Он уже открывал дверь, чтобы отправиться в ванную, когда по-новому увидел одну из очень старых работ – обнаженного человека, свернувшегося в позе эмбриона на пустом белом холсте. Его тело было напряжено, руки обхватили колени, плотно прижимая их к грудной клетке, даже ступни выпрямились, словно у стоящей на пуантах балерины. Зато лицо оставалось спокойным и безмятежным – ни одной острой линии, кроме лежащей на щеках тени от длинных ресниц. Закрытые глаза, мягкая линия рта, словно человек просто спал и видел хорошие сны. Маркус не помнил, о чем именно думал, рисуя его изначально, но теперь вместо обычной белизны бумаги ему отчетливо виделся снег – холод, непорочность, чистота… Нужно было довести набросок до ума.       Маркус аккуратно отцепил лист и положил поверх остальных рисунков, чтобы наткнуться на него взглядом, когда появится время.