Шесть снов

Иногда Какаши снится город в горах. Ярусы серебристых пагод замка видны в городе почти отовсюду: с нагретых солнцем доков маленького порта, со старой мостовой Оружейников и с крыши Серой библиотеки. Оказываясь в городе, Какаши всегда сразу понимает, что спит. Наверное потому, что ждет этих снов: город — убежище от любых кошмаров. Уставший к двадцати семи годам разум создал себе безопасное место, выгнал все тени за высокие городские стены. Врата города всегда заперты, и порт обычно пуст. На улицах нет людей. Почти у самого замка, ближе к вершине холма, где спиральная улица лежит совсем уже круто, есть крохотное кафе «На склоне», с завитушкой на старой скрипучей вывеске. Там Какаши обычно коротает редкие спокойные сны: болтает с незнакомыми посетителями — они всегда незнакомые, с чуть смазанными лицами, на которых нельзя сфокусировать взгляд: и это тоже успокаивает. — Привет, — говорит ему кто-то из-за спины. Какаши вздрагивает, потому что люди в городе не заговаривают первыми. Оборачивается. Перед ним — он, конечно, сразу понимает, кто — иссиня-черные волосы, спокойный, до боли красивый разворот плеч. Внимательные черные глаза. — Обито, — говорит еле слышно, и — несмотря на то, что это сон — сердце колотится, как бешеное. — Что, совсем не изменился? — спрашивает тот, садясь рядом за стойку. Какаши смотрит на него вблизи: лицо, скульптурное в своей завершенности. Руки. Чертовы учиховские руки — и как только хватило воображения? — Изменился, — отвечает наконец, пытаясь сохранить внешнюю невозмутимость. — Подрос наконец. Обито коротко улыбается. Смотрит, не отводя взгляда ни на секунду. Какаши заставляет себя не фокусироваться в ответ: слишком хорошо знает, что это сон. Несвойственный его потрепанному воображению, невероятно детализированный, но — сон. И эта картинка, это лицо, если сейчас на нем сосредоточиться, не оставит еще долго, Обито будет стоять перед глазами… Как будто сейчас там что-то другое? — звучит насмешливо в голове. Ну да. Ещё Рин бывает. — Зато ты такой же, — беззаботный голос. Обито наливает в две магически появившихся на стойке чашечки саке. Какаши сжимает и разжимает кулак в растерянности. Этот Обито не умирал. Он — не вечный палач из его снов, не постоянный молчаливый укор его жизни, он — просто почти незнакомый человек, что когда-то давно хотел стать Хокаге, и, видимо, до сих пор помогает всяким разным старушкам. — Хотя как знать, я же твоего лица никогда не видел. Вдруг ты как раз очень изменился, — болтает, совсем как в детстве. — Бороду там отрастил — хотя вряд ли у тебя растет борода — или вообще зубы все повыпадали. Какаши хмурится от неожиданного чувства: не улыбка, только тень её касается губ, сама возможность. Мысленно благодарит подсознание за Город, место, где даже Обито, сидящий рядом, почти не приносит боли. — Что у тебя происходит? — вопрос звучит как-то… Неловко, что ли? Какаши поднимает глаза. Чашка Обито уже наполнена второй раз, собственная — стоит нетронутой. Он двигает ее ближе, наклоняет, смотрит, как прозрачная жидкость подбирается к тонкому краю фарфора. Если смотреть только на блестящий край, можно представить, что это море. — Я же сплю, Обито, — тихо говорит, поворачивая чашечку в пальцах. Она маленькая. — В этом-то все и дело, — ответ выходит неожиданно грустный, и что-то в нем слышится совсем уже странное, отчего Какаши резко вскидывает голову и всматривается, внимательно всматривается в темные учиховские глаза. Разве мог бы он сделать так, будь это не сон? Если бы Обито был жив, смог бы он вообще поднять взгляд? — Расскажи, что тебе стоит. — Ладно, — соглашается Какаши. Может, мозгу в целях самолечения хочется услышать историю со стороны? — Я больше не в АНБУ. Мне поручили тренировать генинов. Теперь как Минато-сэнсэй, — молчит недолго, собираясь с мыслями. — Наконец-то прошли испытания командной работой, но тут просто повезло, попался умный парень, Саске. — Саске — это последний из Учих, да? — беседа выходит как будто совсем светская, точно это и не о его клане речь идет. Какаши кивает, пьет саке — без вкуса, как и ожидалось. Обито удовлетворенно улыбается и подливает ему ещё. — А остальные двое? — Девочка — Сакура. Довольно умная, кстати, но ничего пока не умеет. И ещё один парень, — тут он делает паузу, не ради впечатления, а чтобы собраться. — Сын Минато и Кушины. — А, Наруто? — живо спрашивает Обито. Какаши кивает снова. Ему спокойно оттого, что этот Обито — такой ненастоящий. Этому Обито известно все. Ему не нужно говорить, этот Обито и так знает, что Наруто ужасно, просто ужасно на него похож: всем, от торчащих в разные стороны волос и неумения соразмерять громкость голоса с обстоятельствами, до безрассудной храбрости и глупой мечты: иногда, когда Наруто снова кричит где-нибудь в неподходящем месте, что непременно станет Хокаге, Какаши тянет расхохотаться, ему кажется, что все это написано каким-то писателем-дилетантом, не умеющим хотя бы немного замаскировать композиционный каркас. — Этот совсем ничего не умеет, — улыбается Какаши. — Но он добрый. И, судя по всему, упорный. — Я рад, что ты с ними, — говорит Обито и снова пьет. — Может, они хотя бы немного повеселят тебя и ты перестанешь постоянно читать свою книжку. Что ты читаешь, кстати? Какаши не отвечает. Вместо этого пьет машинально — и снова не чувствует никакого вкуса. У него нет никакого желания распинаться перед собственной раздвоившейся личностью на филологические темы. Но Обито смотрит с интересом, и Какаши в конце концов говорит, чтобы нарушить это молчание: — Сам знаешь. — Стал бы я спрашивать, если бы знал? — Обито обижается почти по-детски. Или послышалось? Какаши молча двигает к нему книгу. Та, конечно, очень кстати появляется за секунду до на стойке неподалеку, как будто всегда тут лежала. Обито с минуту изучает ее, перелистывает, хмурится. Задерживается на какой-то из глав, с минуту сосредоточенно читает, а потом начинает смеяться. Он смеется так искренне, что Какаши улыбается тоже, уже по-настоящему. — Я думал, это философский трактат какой-то, — Обито хохочет от всей души. — А ты не такой конченый человек, каким хочешь казаться, да? Какаши улыбается и думает о том, что все наоборот: ещё одно подтверждение того, что его как человека и нет почти. Он ведь и читает, чтобы не смотреть вокруг. Чтобы нигде надолго не задерживать взгляд. Хотя книга Джирайи-сана очень хороша: она до ужаса, просто совершенно неприлично порнографична и на первый взгляд читается как бульварнейший из романов, но при более внимательном взгляде в ней открываются вдруг ярусы сложной, хотя и добродушной иронии: над жанром, над людьми, над сексом и смыслом, да и наверное добрый смех над (и вместе с) миром — тоже. Становятся видны эти незаметные, нежные лирические части — большое мастерство нужно, чтобы вплести такую искреннюю лирику в грошевый на первый взгляд текст. И все в нем Какаши узнает каждый раз — причем как будто сразу себя лучшего, себя из той параллельной жизни, где нить судьбы аккуратно вплелась в общий узор, а не скомкалась, запутавшись уродливо на первом стяжке. — Пойдем, — Обито неожиданно встает, и Какаши снова удивляется, какой большой волей относительно других персонажей снов, наделен Обито у него в голове. — Покажешь мне тут все. Какаши повинуется. Молча проходит к двери, барная стойка, седая голова хозяина, ряды серебристых бутылок остаются по левую руку, старые петли чуть скрипят — делает шаг наружу. На улице ветрено — здесь всегда так. Какаши нравится такая погода. С моря тянет у самой земли. Они выходят на Спиральную улицу. До заката ещё около получаса — небо серое. Пара минут пути в гору, и они уже на площадке перед старым замком. — Что там? — Обито разглядывает скаты пагод. — Не знаю. «Заповедный дворец», — Какаши откуда-то помнит старое название этого места. — Тут нет правителя, так что в замке пусто. Но туда все равно никому нельзя. — Там тихо, — говорит Обито. Какаши ловит его периферийным зрением, и ему кажется, что Обито бледнеет, как будто пропадает в холодном воздухе. Внизу, у подножия города, начинаются соляные отмели. Море тоже ушло отсюда. Какаши становится не по себе: кажется, что Обито сейчас пропадет. Поэтому он с несвойственной себе суетливостью хлопает того по плечу, чтобы доказать всему вокруг его материальность. — Пойдем, — говорит, подталкивая. Они спускаются обратно. Путь здесь один — сквозь сады прохода нет. Теперь дорога идет под гору, и создается чувство, будто сам город подталкивает их. Изредка в сплошном ряду домов по левую руку появляется прореха, и тогда от внешнего мира их отделяет лишь крепостная стена, и далекое море подмигивает сквозь бойницу всегда в последний момент, уже скрываясь за поворотом на периферии зрения. В одной из таких прорех они останавливаются, смотрят по очереди в узкое окно. Под ногами — серебристый мох между камнями брусчатки, ломкий. — Тут очень красиво, — говорит Обито. — Я люблю это место, — отзывается Какаши. — Жду этих снов. — Почему? — Спокойно. — Это место похоже на тебя, — говорит Обито, задевая взглядом серебристые волосы. Какаши тихо смеется. — Серьезно, такое же молчаливое, красивое и… цвета твои. — Неплохо, если я до сих пор создаю такое впечатление, — улыбается, это понятно, еле заметные морщинки в уголках глаз. — Уверен, все вокруг хотят быть похожими на тебя не меньше, чем пятнадцать лет назад. — И ты хотел? — О да, — теперь уже смеется Обито, а Какаши думает о том, какие странные формы приобретает иногда тщеславие, он ведь и не думал особо о том, какое впечатление производит, а оказывается сознанию только и дай себя похвалить. В спокойной обстановке. Придумать, что Обито мечтает быть на него похожим — удивительно мазохистская фантазия. — Особенно мне хотелось так уверенно и спокойно разговаривать. И быть таким же сильным. Гением. — Теперь понимаешь, что стремиться было не к чему, — разводит руками Какаши, и для него это совершенно очевидная мысль. Сидеть на пирсе, болтая ногами над сухим песчаным дном бывшего моря — приятно. — Что случилось с морем? — спрашивает Обито. — Оно ушло, — говорит Какаши. — Давно. — А что там? — Думаю, ничего. Если пройти далеко, попадешь в другой сон. Мне бы этого не хотелось. Особенно сейчас. — Почему? — Тут всегда хорошо. И я вижу тебя. Ты бы знал, — это он уже говорит совсем тихо, глядя на носы своих ботинок. — Что тебе снится кроме этого места? — Разное, — звучит возможно резче, чем хотелось бы. — Например? — Может быть хочешь посмотреть? — тут он уже почти огрызается, и ему самому стыдно, но как же он может, ведь сознание как будто пытается разрушить последний его оплот, крепость, где все хорошо. — Хочу. Говорят, сны — карта нашего сознания. — Что ж, карта моего довольно уродлива. — Ты боишься, — говорит Обито немного удивленно, опускает на секунду руку на плечо Какаши. — Я пойду с тобой. — Не сегодня. — В следующий раз? — Зачем тебе это? — Какаши все же не может отказаться от глупой манеры говорить с этим, придуманным Обито как с отдельным человеком. — Я хочу помочь… То есть, мне в детстве много кошмаров снилось, и бабушка как-то сказала, что нужно только немного напрячься внутри страшного сна, чтобы сделать его нестрашным, потому что это все все равно внутри тебя происходит и точно не может быть опасно. — Но есть вещи внутри меня, которые я не могу контролировать. — Я понимаю, — и снова голос его мрачнеет, становится почти чужим, далеким. — Поэтому и предлагаю помощь. Если ты будешь там со мной, тебе легче будет вспомнить, что нужно делать. — Ладно, — сдается Какаши. — Значит, в следующий раз на этом месте. Говорить это легко, надеяться на ещё один такой сон — все равно что на снег посреди июля. — Завтра ночью, что далеко ходить, — улыбается широко, как в детстве. Какаши смотрит на Обито. Обито теплый — это всегда было так, это чувствуется без прикосновений, на расстоянии двадцати сантиметров, не жар, его предощущение. Обито — маленький (хотя теперь уже, наверное, большой) теплогенератор — он всегда ест больше всех, и больше всех совершает ненужных движений. Скользит взглядом вверх — к коротко стриженным волосам. Они топорщатся по-прежнему. Прямой нос, учиховски-правильный. Губы, спокойно сомкнутые. И проклятые плечи — ужасно красивые, плечи и руки — взгляд сам стекает к запястью, кость выступает — не хрупкая, скульптурная — снова это сравнение в голове, Джирайя-сан оценил бы. Да, спасибо, дорогое подсознание, пририсовавшее воспоминанию об Обито самое красивое из возможных тел. Обито улавливает взгляд, придирчиво осматривает свой рукав. Ничего не находит. Прячет руку в карман — как будто немного смущенно. Лица касается ветер с далекого моря: непрерывный, но нежный. Какаши открывает глаза. Ему так спокойно, как не было уже сто лет, кажется, он даже голоден. Одеяло мягкое и теплое, укрывает его целиком — значит, он не ворочался особо. За окном — сероватое прозрачное утро.