Шесть снов

Not to touch the earth Not to see the sun

Первым приходит ветер, следом — сухое дерево мостков, потом — собственное дыхание. Какаши медленно открывает глаза — над ним небо. Он лежит на пирсе, ноги свешиваются с края. Садится — словно и не было дня — снова видит носки ботинок, очень темные на фоне белого песка морского дна. А рядом сидит Обито. — Привет, — здоровается и улыбается, не так широко, как в детстве, но это точно та же самая улыбка. — Похоже, я с ума схожу, — ответная улыбка, совершенно счастливая, прячется в маске. Только чуть прищуриваются глаза, но Обито, конечно, замечает. — Думаю, все сходят так или иначе. Молния у него на шее не застегнута до конца, аккурат по центру синей полоски воротника — кусочек кожи между ключицами. — Идём? — Обито спрыгивает на песок. Улыбается снова, взгляд — снизу вверх. Какаши спрыгивает следом и смотрит, смотрит, просто не может заставить себя отвернуться, этот сон — как будто ещё четче предыдущего, ему — верится, как этому серому спокойному небу, в нем нет предполагаемой всегда заведомо мимолетности, здесь можно (хотя и с опасением) положиться на цепь причин и следствий. — Ты чего? — взгляд Обито скользит вдоль всего тела, как будто замедляется порой — не понять на чем. В голосе — тепло. — Ничего, — Какаши ерошит волосы на затылке. Привычный жест, чуть растерянный. — Не верил, что тебя увижу. Обито смотрит под ноги, потом машет рукой — широкий жест куда-то на запад, где за облаками угадывается солнце. — Пойдем, а то вдруг за ночь не успеем. Какаши хочется сказать, что все во сне занимает секунды, но молчание заполняет его, как это часто бывало в детстве, и он просто шагает следом, и вместе с этим движением город за спиной хотя и не пропадает сразу (обернешься — увидишь, как секунду назад, старые доки и лодки на песке, яблони на набережной и шапку садов и пагоды на вершине холма), но становится призрачным. Как будто из-за спины резко убрали опору. — Так зачем мы идем? — уточняет Какаши. Песок под ногами шуршит, изредка с глухим хрустом крошатся белесые ракушки. — Идем избавлять тебя от кошмаров, — бодро отзывается Обито, но смотрит в сторону. — Интересно. — Что? — Почему мой мозг для этих целей решил придумать именно тебя. Есть подозрение… Последнее он говорит уже совсем под нос. Пара минут проходит в молчании. Наконец, Обито не выдерживает: — Ну и какое? Какаши рассеянно смотрит на него. В горле вот то чувство, которое там почти всегда: пустой распирающий комок, пробка из воздуха, она не дает дышать. Говорить. Чем дальше они идут, тем бледнее становится все вокруг, истончается. Теперь города позади уже нет. Странно: сверху, со Спиральной улицы вода была хорошо видна, но теперь воды нет, тут вообще нет воды, тут совершенно пусто. И неожиданно очень хочется проснуться. Потому что Обито превратится в палача очень скоро, потому что есть подозрение — и точно небезосновательное — что это все — просто очередное изощренное проявление ненависти к самому себе, которая уже давно заменила Какаши личность. За столько лет — привыкаешь беречь силы. Если прилетает что-то: боль физическая или скука, думаешь — заслуженно, принимаешь спокойно. Но сам не лезешь, потому что сил нет. Страдания найдут сами. Звери в лесу знают твой страх. Непонятно, как долго длится этот молчаливый поход. Все кругом серо-прозрачно, и туманно. В каком-то там языке, старом и добром — Какаши слышал — девять слов для разных туманов. Самый тонкий туман — вуаль, утренний низкий туман, облако, пойманное горами, дымка над болотами. Люди, которые говорили на этом языке, пришли из других мест — с гор, и принесли с собой свою странную настольную игру, мягкий говор, вечерние песни и лица — смуглые и тонкие, с большими черными глазами. Где Какаши видел их? Еще минуту назад казалось — близко совсем, в учебнике, в классе, в день, когда все кругом было невыносимо ярко. Или эти люди были только здесь, в городе на отмелях? Все это ужасно туманно. И снова слова… Люк - черный и магнетически ровный. Прямо в белом песке, как печатная точка на листе бумаги. — Нам сюда. — Ты знаешь, что будет там? — Обито смотрит, кажется, с участием. Какаши пожимает плечами. — Нет. И думает, что не может представить ничего хорошего, что могло бы там оказаться. Он снимает грифельно-черную крышку, как будто из чистой, некрашеной и нешлифованной материи, поглощающей свет и тепло. Откладывает в сторону. Рука Обито на секунду замирает на плече, и Какаши чувствует, что она теплая. — Помни, что это всё в твоей голове, — говорит Обито. И Какаши хочется рассмеяться, потому что он лучше всех на свете знает, что это всё у него в голове, потому что это как раз и есть самое страшное. Он не знает, как сказать Обито, что не боится смерти. Он боится снова видеть его лицо — настоящее то есть. Его лицо, наполовину скрытое каменной глыбой, с кровавой кашей вместо глазницы. — Ладно. Говорит. И спускается вниз. Труба сначала такая же грифельно-темная, как сам люк. А потом появляется сырость. И запах, который он узнает всегда из тысячи — запах подземелья, плесени. Запах погони. Какаши касается подошвами асфальта — серый асфальт этого странного города. И немедленно вспоминает, что произошло. Они уже могли всё узнать. Мысль эта бьет точно волной в спину, оглушает, и первый рывок он точно по инерции делает почти вслепую, бежит, подгоняемый силой невидимой воды. Они узнают. Они уже узнали. В этом городе много воды, каналов, с темной, совершенно непроглядной водой. Устроен он флегматичными квадратами, и дома в нем примыкают друг к другу всегда вплотную, точно борются между собой за жалкие кусочки пространства. С каждого перекрестка — точно тупики во все стороны. Бег по нему всегда бессистемный: кругами, петлями, по прежним местам, по новым местам, мимо притонов и заброшенных домов, по горбатым мостикам и узким переулкам. А они всегда бегут следом. В этом городе каждую улицу хочется мерить шагами — и Какаши каждый раз считает после поворота, сколько шагов от него до вон того окна, сколько — до мусорного бака. Ему хочется бежать непрерывно, но это опасно — его могут заподозрить — поэтому иногда он заставляет себя замедлиться и идти, каждым шагом преодолевая это невидимое, жуткое ускорение, которое говорит ему бежать, бежать и не касаться земли. Есть два места, которые нужно обходить: берег главной реки, всегда ошеломляюще пустынный и холодный, с гигантскими мостами над абсолютно черной ледяной водой, и то самое, то самое местечко где он спрятал, где осталось то, за что его ищут. Какаши бежит. Справа в окне — глазами как будто наизнанку — старая женщина, слева — странная кошка, на которую не хочется смотреть, и это все такое далекое, как будто бы в перевёрнутом бинокле. Но сегодня не так, как обычно. Сегодня преследователи близко — они почти здесь, это Какаши чувствует спиной, это он знает всем телом, каждым поворотом, каждым камнем брусчатки под ногами, каждым подсчитанным шагом и каждым забытым с новой улицей числом, он знает, что они близко. Они не должны узнать, что он спрятал. Или хотя бы где. Они не должны догнать. Бежать, не касаться земли, ничего не остается делать, только бежать, тени домов мелькают, шевелят волосы на голове. Он бежит — и с каждым поворотом последнее, что видит — дыры окон, как летучие мыши из углов, кидающиеся в глаза со стен. И в каждом окне — как в зрачке, как во взгляде, с которым отворачиваешься от плачущего друга, какое-то жалкое, одноглазое, смертное. Они близко — поворот, поворот. Они ни разу не догоняли. Поворот. Они никогда не догонят, надо только не останавливаться. Поворот. За спиной мелькает фигура — они никогда не были так близко. Бежать, бежать, не касаться земли. Поворот. Поворот. Чертов дворик — он не раз вгонял в ужас своей безвыходностью — кривой и желто-серый, мох на стенах, зияющие окна, поразительно кривые тут дворы для таких ровных стен, как кишечник, как человеческий организм изнутри: Какаши много раз видел, как тело выворачивается наизнанку. Тут позади слышатся шаги — это не просто тень присутствия, это движение, это та самая фигура, он самый, они нашли, его нашли, и теперь все, теперь уже ничего не поделаешь, и надо бы просто стоять, но Какаши бежит, в исступлении делает рывок вперед, и сзади его перехватывают, прижимают руки к телу. Трясет. Все кончилось. Теперь они узнают. Сейчас ему выкрутят руки и поведут в тот дворик, где оно спрятано, поведут его туда мимо серого длинного дома с желтой дверью и пепельницей в окне, поведут мимо чахлых деревьев каменного сквера, мимо памятника человеку на лошади, мимо отметок у окон третьего этажа о наводнении какого-то далекого года, мимо дома писателя, его поведут туда, где он спрятал. Сзади шеи касается дыхание — горячее и руки, обнимающие поперек туловища, сжимают неожиданно крепко. Зачем они держат его так крепко? Какаши дергается всем телом, как дергаются рыбы на берегу. «Тише». Слово тоже горячее. Оно касается шеи, и Какаши как будто вдыхает его, и вместе с ним — память, и на секунду становится собственным сердцем, страшно колотящимся, и сжимается всем телом вместе с ним, сжимается и бьется, в глазах темнеет, и стоять становится очень тяжело. «Тише. Сделай вдох». Он делает. И на секунду — одну только секунду разрешает себе — откидывает голову назад, на плечо Обито — а это Обито, конечно же он. Потом пытается высвободиться — неловко. Стыдно, что Обито видит. Пусть даже придуманный Обито — лишнее мучение напоминать себе каждую секунду о его нереальности. Обито не пускает. — Пообещай, что не сбежишь, — говорит тихо, почти на ухо. И это ужасно странно, потому что по всему телу проходит дрожь: от того, что Обито так близко, и от того, что он тоже знает. Он тоже знает. Все это спокойствие — обман. Он знает. Какаши дергается еще раз, весь, разом, но Обито сжимает крепко, а сил мало. Вообще никогда не было сил. — Пообещай, — повторяет снова. Какаши чувствует, как поднимаются и опускаются его ребра. Он думает о том, как бы так обвести Обито вокруг пальца. Заставить потерять бдительность. — Обещаю, — говорит. Обито медлит еще минуту, разжимает руки, и Какаши совершает ошибку: сразу срывается с места. — Нет, друг, так не пойдёт, — Обито молниеносен. Снова держит. Говорит тихо, прямо в ухо. Снова тяжело собраться с мыслями. — Почему ты побежал? И тут все становится ясно как день. Это не Обито. Это они, они это затеяли, они пробрались за стены города на отмелях, на Спиральную улицу, они по запаху выследили его, они заманили его, и теперь они ведут его туда. — Какаши, — звучит очень тревожно. — Почему ты бежишь. — Я отведу тебя, — холодно отвечает Какаши. Обреченно. Погоня проиграна. Теперь — все. — Туда, где спрятал. — Что спрятал? Скажи сначала, потом поведешь, соберись в конце-концов, идиот, — «идиот» звучит как-то совсем мягко. Притворство раздражает. — Сам знаешь. Иди за мной. Рука Обито сжимает запястье. Хватка железная. Они идут молча. Удивительно — думает Какаши, за недели в этом месте он так и не выучил план города, но всегда знает, как пройти в тот дворик. Из любого места он доведет туда с закрытыми глазами, к тому мокрому кирпичу в подгнившей стене, который так легко вынимается, как зуб из старой десны, и за которым в нише, скрытое от всех глаз, кроме его собственных — лежит то, что он спрятал. Повороты, пустые окна — это все ерунда. Какаши думает о том, что сейчас они все узнают. Они узнают, что он сделал. Или они уже знают? Знали всегда? У этого дворика удивительно отвратительная арочка — такая наигранно-милая, даже приглашающая, и тем отвратнее выглядят странные рисунки плесени на стенах и дуплистые гнезда местных хищных птиц под крышей. И снова то — одноглазое, старое, что видел однажды краем глаза, что жило в углу зеркала, то, о чем они знают — Какаши хочется уйти, больше всего на свете ему хочется проснуться, и он делает усилие, которое почти всегда помогает — и даже видит на секунду потолок своей спальни, понимает отрешенно — утро уже, но рука Обито ощущается как раскаленный браслет на запястье, и тянет обратно, держит, не дает скинуть с себя тяжелое одеяло сна. Хочется отвернуться. — Что там? — спрашивает Обито очень тихо. — Что ты сделал? В нише кроме серой воды — жестяная коробочка. Маленькая жестяная коробочка из-под чая. Какаши достает ее медленно, одной рукой. Ставит на землю и садится рядом, на мокрую брусчатку. Обито не отпускает, тоже садится. — Открой ее, — говорит. Какаши отворачивается. Ему не хочется видеть коробочку. Не думать о коробочке нельзя, но если оставлять коробочку на конец, на самый кончик каждой мысли, а мысли делать длинными, то коробочка мало места займет в голове, совсем даже немного места. Только бы сейчас на нее не смотреть, он даже готов посмотреть на нее завтра, он готов пообещать, что откроет ее утром, но не сегодня, не сейчас, ему бы только ещё пять минуток посмотреть не туда, не на коробочку, а, скажем, на этот мшистый уголок дома, на арочку, на собственный коротко обстриженный ноготь. — Эй, — звучит, как уже было сегодня — как будто с того конца бинокля. — Нужно это сделать. Какаши наконец смотрит на Обито. Не на лицо, конечно, на пальцы — кольцом стиснутые вокруг его запястья. На слабо выступающие на тыльной стороне ладони сухожилия. Они не оставят его. Они не оставят. Медленно, словно она весит тонну, снимает крышку. И снова точно волна оглушает, накрывает все тело, мечет в потоке. Сейчас все узнают, что он сделал. Сейчас. Внутри коробочки — фотография. — Что на ней? — спрашивает Обито. Какаши достает снимок с обожженным уголком. Переворачивает — задерживает дыхание. Фотография сделана из-за плеча сидящего за столом над книгой. Сидит — он сам, Какаши. Кадр немного смазанный, как будто кто-то сделал его незаметно, из-за двери. Становится очень тоскливо. Это то самое, одноглазое, живущее в шкафу — на самом деле — это вдруг звучит в голове с совершенной, пустой ясностью — просто очень одинокое. Это все так тоскливо. Он видит собственную макушку вдалеке, в перевернутом бинокле, он — как далекий человек на том конце земной оси. И это такая пустая тоска — словно в грудь воткнули трубочку и пустили туда сквозняк. Обито обнимает его неожиданно. Он — теплый, от него пахнет почти как в детстве пахло, он дышит, у него бьется сердце, у него волосы колются, он весь такой живой, и Какаши вдруг думает, глядя на фотографию, что не помнит, когда в последний раз обнимал кого-то. Дыхание у него сбивается, и глаза становятся очень горячими. Он не плачет — не может себе разрешить — но хватает ртом воздух и цепляется за руку Обито, обнимающую поперек груди. Обито смотрит вверх, и Какаши тоже — машинально — и понимает вдруг, что никогда не смотрел на это небо. Оно здесь было всегда, но он не поднимал головы — низкие серые облака, кое-где темные. С улицы слышится возглас — громкий, протяжный. Продают газеты. В газетах пишут, что наследник болен малокровием. Проходят минуты. Начинается дождь, и кажется вдруг — что пришла весна, такая, какой она может быть в этом городе, холодная и промозглая, предвещающая разве что ужасную жару грядущего лета, но все равно — радостная. Какаши неловко двигается в сторону и вытягивает ноги: ботинки оказываются прямо в луже, ну и что. Весенние крысы пересекают каменную лужайку двора, и он почти смеется, и никак не может перестать смотреть на небо. — Пойдем, — говорит Обито, поднимаясь на ноги. — Место, конечно, неплохое, но я бы не стал останавливаться надолго, если ты не против,— и улыбается, на секунду даже дух захватывает от того, что он просто стоит и улыбается, широко, как в детстве, той самой своей улыбкой.