Шесть снов

Он делает все очень спокойно. Спокойно смотрит в зеркало, умываясь, спокойно проводит тренировку. Сакура два раза подряд сбивает одним сюрикеном другой на лету. Они хорошие ребята, все трое. Смелые. Мягко, опустив ручку до упора, закрывает дверь квартиры. Вешает веревку на крюк от лампы, сильно дергает, виснет на руках, оторвав от пола ноги. Хороший крюк. Выдержит. Делает петлю. Ставит табуретку поближе. Неожиданно — хочется выйти на улицу. Сердцебиение немного учащается. В окне — сумерки, вечер теплый. Наверное, уже стоит летний запах. Но это можно перебороть. Это перебороть очень легко, особенно если вспомнить то чувство, которое появилось, когда он прижался губами к шее Обито, к круглой впадинке между его ключицами и вдохнул очень глубоко. Какаши делает шаг вверх — как по лестнице. Вспоминает папу. Теперь он понимает все. И хотя уверен — знает просто — что не увидит отца, и вообще больше ничего не увидит, в голове стоит очень большая, как глубокая вода, мысль о том, что они разделят с отцом какой-то общий покой. И с Обито. Конечно же с ним. Как же глупо, что вся жизнь Какаши замкнулась так, и одновременно — как закономерно. И как понятно, что его сознание наконец распутало клубок, в который его завернули внешние обстоятельства, и как хорошо, что он, пусть даже во сне, смог поцеловать, как если бы им обоим гораздо больше повезло. Он опускает голову в петлю. Стоит спиной к окну — так легче. Три. Два. Один. Табуретка рушится, со звуком почему-то слишком громким, как будто гром гремит, бьется какое-то стекло, ветер врывается в уши, в глазах темнеет, шее, горлу — невыносимо больно, но снова перед глазами возникает глубокая спокойная вода. Берега уже нет — берега были границами тела, глупыми видимыми границами, и Какаши только смутно понимает, что его ноги сейчас сами собой почему-то дрожат, точно в конвульсии, но это уже так далеко. Все это — доля секунды и сразу целый поток времен. И тут его обнимают. Сзади, крепко, так крепко, что мгновенно становится жарко и Какаши понимает, что дрожит весь, каждым сантиметром тела, как очень сильно замерзший человек, и на шею больше не давит, его точно подняли над водой, а потом — что-то снова грохочет, уже со всех сторон, кажется — падает, потом переворачивает, как будто волной бьет о камни, сверху — что-то тяжелое, руки прижимают за плечи к полу. — Идиот! — Обито в ужасной ярости, у него голос срывается, но это он, никаких сомнений быть не может, и Какаши открывает глаза. Перед ним — непроницаемая маска, оранжевая спираль, но — взгляд как будто впитывает все разом — плечи под плащом, руки в перчатках на груди, топорщащиеся волосы на макушке. Какаши вдыхает — и правда как будто из воды вытащили — до боли в легких, кажется, что их сейчас разорвет, и опускает руки — обе руки поверх пальцев Обито, и сжимает изо всех сил, просто не может другого. В голове почти ничего. — Идиот! — повторяет Обито почти так же яростно. — Ты просто не представляешь, какой ты идиот, Какаши. Какаши не отпускает. Он дышит. Пальцы знакомые. Он знает их, он знал их всегда. В голове совсем пусто. Он просто не может их отпустить, он вообще ничего не может. Обито больше не говорит, не двигается, руки его — Какаши чувствует — дрожат изнутри, как бывает, когда держишь над собой что-то очень тяжелое. Он не может ничего сказать. Наконец тянется — а что еще остается — к маске. Обито перехватывает запястье. — Не думай даже, — говорит сквозь зубы. Какаши кажется, что это стоит ему труда. — Сними ее, — говорит, хотя вроде и не за ним превосходство, но Обито перестает опираться на его плечо, вдавливая в пол, садится — он сидит сверху. — Я не могу, — отвечает Обито. И делает движение — собирается встать. — Пожалуйста, — просит Какаши уже сам не зная, о чем, тянет внезапно ослабевшую — видимо от удушения — руку, цепляется за складку плаща. — Отпусти, — это Обито говорит шепотом, уже не двигаясь. — Какаши. — Ты мне нужен, — отвечает Какаши и приподнимается на локте — хотя это и тяжело, внезапно все вообще тяжело, и голова, и руки, и сердце очень-очень тяжелое гулко ударяется о грудную клетку. Обито весь вздрагивает, это заметно, его передергивает, как от удара током. — Я люблю тебя, — говорит Какаши, ему совершенно наплевать на всё, это единственная вещь, которую он вообще должен был сказать за всю свою жизнь. Обито выдыхает. — Ты не понимаешь, — он говорит тихо. — Здесь я не такой. — В каком смысле? — холод проходится по спине. Плохое чувство. — Я выгляжу… по-другому. Уродливо. Поверь, ты не хочешь видеть. — Я… — Не говори снова, — жестко обрывает Обито. — Не говори, блять, пока не увидишь. — Что бы я ни увидел, Обито, ты правда думаешь… — Хорошо, — Обито обрывает решительно и очень зло. — Смотри. Его рука в черной перчатке касается края маски. Медлит. Какаши ждет. Сердце колотится глухо — непонятно, его или Обито. И потом он видит. Холод — холод, который уже даже не холод, а как будто кипяток, проходится по всему телу, и кажется, что его сейчас всего сведет одной большой судорогой, и снова в голове грохот обвала. Обито воспринимает это по-своему, он молниеносно поднимается, возвращает маску на место, и Какаши благодарит годы тренировок за то, что сейчас он успевает-таки, хотя это все еще до странного тяжело, вскочить и схватить его запястье. Он снова снимает маску — Обито не сопротивляется уже. Стоит, во взгляде — как будто ничего. Какаши обнимает немного неловко, сжимает слишком сильно, наверное. — Прости, — шепчет он не в ухо, а куда-то за него, там где очень нежная кожа и видны тонкие вены. Прикасается губами. Обито не двигается. — Ты не виноват, — говорит он тихо, глядя прямо перед собой. А потом Какаши отступает назад. Ему становится невыносимо, просто невыносимо смешно, он смеется, как сумасшедший, и садится на пол, рядом с отвалившейся ножкой табуретки. — Неужели ты думал, — это просто ужасно смешно. — Что я не захочу тебя видеть из-за этого? Я — тебя? Ну это просто… Обито, кажется, снова в ярости, и сквозь смех Какаши понимает, что сказал глупость, наверное, это звучит ужасно, для Обито ведь это такая проблема, он просто, кажется, не понимает, что значит это все для Какаши, как же это все глупо, просто невыносимо. — Ты такой же красивый, как во сне, — наконец, успокаивается. Смотрит снизу вверх. — Глупость, — Обито поджимает губы. — Ты даже еще красивее, — говорит Какаши, стягивает с не сопротивляющегося Обито перчатку, а с себя — уже и без того сползшую маску. Целует зарубцевавшуюся странным узором кожу ладони. — Чувствуешь? — спрашивает. — Нет, — говорит Обито, и у него снова дрожит голос. — А так? — Какаши стягивает вторую печатку и целует самый центр руки, прижимается губами, носом, выдыхает, и знает — не просто чувствует, буквально, знает, как Обито задерживает дыхание. — Пожалуйста, — шепчет в ладонь, закрыв глаза, — пожалуйста, не уходи. И Обито сдается.

***

— Значит, поспать ты мне не дашь, — замогильным тоном констатирует Обито, сдерживая улыбку. — Ты знаешь, зачем я здесь, — улыбается Какаши. Они сидят на бетонном выступе, висящем на какой-то немыслимой высоте. Мимо в фиолетовой дымке проплывают стаи странных существ. — Ради секса в невесомости? — спрашивает Обито живо. Долго удерживать настолько мрачное выражение лица он не может. В жизни он так много не улыбается и вообще больше ходит в маске, видимо, все же думает о шрамах. А во сне — нет, во сне он совсем свободен. — Вообще-то ради говорящих кофеварок, — искренне сообщает Какаши, глядя на тянущуюся под ногами вереницу серебристых роботов-жуков. — Но твоя идея тоже ничего…