Myself

— Да-да, войдите. У Югёма звонкий тонкий голосок и до умиления забавный детский смех, которые никак не вяжутся с крепкой фигурой ростом за сто восемьдесят. Ему только недавно исполняется двадцать один, и он по-прежнему спит в пижаме с пикачу и живет с родителями, а по выходным не вылезает из бутиков совместно с Бэмом. Джексон это все уже наизусть знает и по десятому кругу прогоняет, потому как нашел Кима во всевозможных соцсетях и примерно в тот же момент умер под толщей фотографий. На них Гём счастливый, постоянно с широкой улыбкой, совершенно непохожий на того, кого видел Ван те немногочисленные разы. У Югёма, по-видимому, либо раздвоение личности, либо переходный возраст, потому что вне стен кабаре он беззаботный мальчишка, а на сцене — сущий дьявол. Джексон четко помнит, будто это было вчера, томный взгляд полуприкрытых глаз, юркий язычок, скользнувший по уголку губ, и улыбку такую, что китаец готов был выстрелить себе в ногу. Джексон не помнит, сколько денег исчезло с его счетов, и когда он успел подарить так внезапно оказавшемуся рядом Хону машину, но видит постоянно перед глазами лишь одно воспоминание: в нем его пальцы очерчивают чужое тату на боку, зарываются в мягкие волосы на затылке, с силой оттягивая, и проникают в горячий рот, обхватываемые искусанными губами. У него от всего этого крышу рвет, потому что Гём под ним всхлипывал так сладко, так самозабвенно, так громко, что хотелось накрыть ладонью чужие губы, запечатывая гортанные стоны где-то внутри. Джексона подобными вещами, как правило, не впечатлить и, уж тем более, не смутить, но он в тот момент ловит только одну мысль — слишком хорошо, чтобы быть правдой. Хорошо настолько, что он непременно захочет еще, а не в его правилах возвращаться к одной и той же игрушке дважды. Он изначально ведет себя неправильно с Кимом, потому как посещает кабаре тайно, пробивает чек через менеджера самостоятельно и не сообщает танцовщику о том, что частично уже является его боссом. Ему доставляет особое удовольствие одна лишь мысль, как обрадуется мальчишка, когда узнает правду. Как будет гордиться и хвастаться перед остальными, что его выбрали первым. Ох, Джексон никогда еще в жизни так не ошибался. Все начинается с того, что, когда Ван видит Югёма на сцене в следующий раз, ему срывает все заслонки. Он видит, что к концу выступления у двери собирается немалая очередь, видит, как широко всем улыбается Ким, и просто кипит изнутри. Он никогда не был собственником, если дело касалось его вещей, но что-то идет не так, когда речь заходит об этом ребенке. Джексон решает, что нет лучше способа решить проблему, чем заказать мальчишку повторно. Он думает, что излишние мысли — лишь результат неудовлетворенного желания, и пара крупных купюр ему не так дорога, как душевное спокойствие. То спокойствие, которое улетучивается моментально, когда пухлый мужик сообщает ему об отказе и предлагает мальчика получше, поопытнее, поумелее. У Вана в висках стучит набатом, пока меж бровей проявляется заметная морщина. Отказ? Какой-то ночной мотылек отвечает отказом тому, кто по бумагам владеет его задницей уже официально. Джексона это веселит до саркастичной ухмылки и отрицательного кивка. К черту других, пока не разобрались с этим. Вана заводит эта непокорность, и он, словно умалишенный, наблюдает за Гёмом и в третий, и в четвертый раз. Уложить этого длинноного в койку, чтобы скакал на члене часов пять — становится ключевой целью. Джексон даже соглашается на то дурацкое шоу от старого владельца, когда ему обещают новые яркие номера. Только вот те придурки отчего-то решают, что выступления заслуживают другие принцессы. Ван психует и злится, с каждым днем вскипая все больше и больше, и его окончательно добивает то, что Югём проникает в мысли и устраивается там так надежно, так крепко, что сначала Джексон забывает про встречу в компании, а потом заказывает вместо тридцати литров краски триста. И он готов утопиться в ней сам, когда видит, как задорно мальчишка смеется с другими и как напрягается, когда видит его. Начинается череда глупых подростковых подкатов, когда сначала цветы в гримерку, потом шоколад под дверь. Когда сначала бессмысленные смски со смайликами на телефон, а потом настойчивые просьбы выслушать, пока чужая рука пытается вырваться из захвата. Джексон записывает в ежедневник задачи на день, в духе «проверить отчеты, отправить документы, назначить совещание», а в конце уже неделю, как минимум, добавляет «попытаться связаться с Югёмом». И не работает абсолютно ничего: ни огромный плюшевый медведь, ни дорогие украшения, ни автомобиль с водителем под окном. Все возвращается ему обратно в той же упаковке без единого надреза, и Ван, на самом деле, приближается к той отметке, после которой в ход пойдут угрозы, принуждение и насилие. Он себя сдерживает, продолжая давать отсрочку своему вечно иссякающему терпению, пока судьба сама не подкидывает ему идею. У идеи смысл проще простого, он прописан в эксклюзивном контракте какого-то Че Хёнвона, и Ван цепляется за нее, словно утопающий за протянутую руку. Его стук в дверь раздается, по-видимому, чересчур давно. Ответ приходит сразу же, но Джексон, хоть и прокрутил в голове уже три раза сценарий своих будущих слов, почему-то не решается войти. Чужих легких шагов босых ног по новенькой плитке он не слышит, и оттого распахнутая дверь и лишь наполовину собранный Гём застают Вана врасплох. Первое, что он замечает, так это свежий рисунок на обнаженных молочных плечиках, выглядывающий самую малость с обеих сторон. Без сомнений, там изображены крылья — Джексон узнает их по перышкам, накрывшим острые косточки ключиц, и непреодолимое желание развернуть мальчишку к себе спиной и провести пальцами по контуру тату накрывает его с головой. — Что Вам нужно? — Югём и сам замечает, что в первую секунду его голос дрожит и едва не срывается. Это смущает до легкого румянца и заставляет опустить голову, потупив взгляд. Джексон от поведения парнишки млеет, теряет весь свой боевой настрой и хрустит косточками пальцев, одергивая себя от порыва коснуться чужого подбородка и посмотреть в испуганные глаза. Испуга в них, на самом деле, мало, но Ван об этом никогда не узнает. Как не узнает и о том, что все, чего сейчас боится Гём, не внезапное появление Бэмбэма, а его собственные эмоции. Ему рядом с мужчиной неловко, неуютно, а еще интересно и так интригующе. Он боится, что алые щеки его выдадут, что услышат его сбивчивое дыхание и сразу все поймут, но не смеет шелохнуться, убежать и спрятаться, чтобы больше не нашли. Ему очень хочется знать, почему Джексон вдруг пришел сам, и что он сделает, но этот интерес заставляет все внутри сжиматься в тугой узел. — В ту ночь ты обращался ко мне на ты, — Джексон хрипит тихо и делает шаг навстречу, но парень в тот же момент отшатывается в сторону. Его вдруг пуще прежнего смущает собственная нагота, и он бросается к шкафу, чтобы быстро натянуть первую попавшуюся футболку. Попадается та, что со Спанчбобом. Ван умиляется, должно быть, первый раз в жизни. Успевает погрузиться в свои мысли так глубоко, что услышанный ответ доносится до него, будто издали. — В ту ночь я не знал, кто Вы. Джексон недовольно качает головой. Оглядывается вокруг, пробегаясь равнодушным взглядом, подходит к диванчику с противоположной к Гёму стороны и, обессилено плюхнувшись, закидывает ноги на близлежащий кофейный столик. Следом на него летит тонкая папка с бумагами — новый контракт Кима. — Какая разница, кто я? — Ван прочесывает пальцами уложенные волосы назад, раскидывает руки по спинке мебели и скользит медленно взглядом по стройной фигуре парня, что тщетно пытается слиться со стеной. — Я просто Джексон. А ты просто Гём-ми, малыш, — взгляды соприкасаются, и младший нервно сглатывает. Ему вдруг почему-то кажется, что его загнали в ловушку, из которой ему ни за что не выбраться. Потому что человек напротив смотрит так, будто он гепард, что притаился перед прыжком. А Югём какая-то жалкая глупая антилопа, которая бежала, бежала, пытаясь скрыться, а по факту сделала круг и вернулась назад. — Тебе было хорошо тогда, разве я не прав? Что случилось после? Ким часто моргает и бегло облизывает губы, тут же прикусывая, и отворачивается в сторону, отходя дальше. Он очень хочет ничего не отвечать, а лучше выгнать мужчину из своей гримерной, поскорее переодеться и выбежать на сцену, но какая-то абсолютно детская язвительность заставляет его говорить. — Нет, мне совершенно не понравилось. Я не мог дождаться, когда все закончится. Он собеседника не видит, но чувствует, что тот не шелохнулся. Даже не моргнул. Хотя в своих мыслях Гём очень красочно представил, как Ван подрывается к нему и заключает в объятия, наперебой шепча, что не верит. Просто потому что Югём сам себе не верит, он ведь слышит, как жалко звучит его голос. — Тебе больше не придется терпеть, малыш, — Джексон проговаривает четко и ясно, но тут же спешит стиснуть зубы. Чужие слова его задевают, ведь они заставляют усомниться в правильности собственной интерпретации тех мгновений. Он прокручивает их в голове еще раз, медленно, кадр за кадром, что непременной тянущей негой отзывается в паху, и облегченно выдыхает. Глупости. Абсолютные глупости, потому что Югём кончил несколько раз, не прикасаясь к себе. Джексон отвлекается на свои мысли на какое-то время, в течение которых у Кима в груди что-то взрывается и опадает множеством осколков. Ему не придется терпеть? Значит, Ван сдается. Вот так просто опускает руки, так и не получив взаимности в ответ. Это прошибает до слез, до дрожащей нижней губы, потому что Гём на самом деле не думал, что все закончится так быстро. Он говорил, что хочет этого больше жизни, что устал, что ему надоело, но все было неправдой. Все было ложью. Истиной были лишь прижатые к алым щекам холодные ладони где-то среди мягких игрушек под теплым одеялом посреди ночи. Были лишь тайные желания вновь найти у порога подарок или вновь увидеть это мужественное лицо. Югём двуликий, он уже несколько дней живет такой жизнью, где приходится кивать головой в такт Бэмбэму, придумывать нелепые оправдания перед родителями и демонстративно уходить, когда на горизонте возникает начальник. Где, оставаясь наедине, можно улыбаться, поглаживая невесомо бархатные бутоны, и тайно мечтать о будущем, в котором никого, кроме них, нет. Джексон вглядывается в мальчишеское лицо и удивленно вздыхает, потому что в уголках глаз поблескивает влага. Югём запрокидывает голову, пальчиками смахивая непрошенные слезы, моргает часто и едва слышно всхлипывает, чтобы уже через секунду зажмурить глаза и срывающимся голосом прошептать, — что это значит? — Это значит, что отныне ты будешь танцевать, петь и лучезарно улыбаться на сцене, — Ван сглатывает и шепчет тихо, поднимаясь с дивана и неуверенно подходя ближе, — но ни одна похотливая свинья не посмеет заказать тебя, Югём. Если тебе так сильно захочется отсосать кому-то за деньги, не стесняйся, приходи сразу ко мне. — Хосок? Шин больше всего на свете мечтает не встретить никого из знакомых, особенно Хона, но со спины вдруг окликают. Он широко улыбается мужику в черном костюме на фейс-контроле, который крупнее него раза в три, хотя он не вылезает из тренажерки уже почти семь лет, отдает ему несколько крупных купюр и оборачивается, поднимая руку в приветственном жесте. — А, Чангюн. Не ожидал тебя встретить. Младший усмехается тихо, приподнимая уголок губ, и поправляет лямку рюкзака на плече. Осматривает нового знакомого с ног до головы и подмечает, что тот вряд ли после работы забежал передать привет Чжухону — синяя рубашка не застегнута на верхние три пуговицы, а вместо удобных джинс и кроссовок поблескивают под уличным фонарем черные ботинки и кожаные штаны. Рукава закатаны по локоть, на левом запястье красуется серебряный браслет в виде прочной цепи, а в радиусе метров трех разносится волнами освежающий шлейф мужского парфюма. — Ну, я вообще-то здесь работаю, — Гюн ехидно хмыкает, приподнимая бровь, вытягивает из кармана ламинированный бейдж, тут же демонстрируя его охране, и кивает головой в сторону двери. Он уже порядком опаздывает на свою смену. Хосок предложение войти принимает сразу же, толкая массивную железную створку и пропуская младшего вперед. Когда позади них раздается соответствующий захлопывающийся звук, Чангюн ловит чужой растерянный и блуждающий вокруг взгляд. — Ты мог бы попросить у Хони проходку, чтобы не платить лишнего за вход, — бормочет официант, получая тут же в ответ взмах руки и лучезарную улыбку. — Зачем? Это пустяки, — Хосок находит рукам удобное место в карманах штанов и несколько нервно перекатывается с пяток на носки и обратно. Оглядывается вокруг, стараясь высмотреть, что происходит за открытыми дверьми главного зала, где, по-видимому, с минуты на минуту начнется вечерняя программа. А Чангюн наблюдает за ним с тяжелым вздохом, примерно представляет, во сколько чашек кофе собеседнику обошелся такой пустяк и недовольно качает головой. Слов для поддержания беседы более не находится, и он решает закончить все нейтральным «еще увидимся», улыбнуться слегка в ответ и проследовать по коридору в зону кухни и их комнаты отдыха, чтобы спешно натянуть форму и выплыть в погруженный в полумрак зал. Хосок мнется на месте пару минут, прежде чем входная дверь запустит в помещение еще трех-четырех человек, заставляя тем самым парня переместиться вглубь кабаре. Он растерянно озирается по свободным столикам, молниеносно подмечая, что первые ряды заняты, и решает умоститься возле бара, где ловкий паренек так умело подкидывает бутылки и разливает по стопкам абсент, что кажется, будто до этого он работал, как минимум, в цирке. Размеренная тихая музыка, звон бокалов и едва различимая речь разносятся по среднего размера залу и обволакивают Шина, подобно кокону. Отвлекают от слишком громких мыслей и бешеного стука сердца, а также от гремящего где-то вдали осознания, как это все неправильно. Неправильно приходить сюда, потому что тем самым он опускается на уровень всех тех, кто готов бездумно покупать чужую красоту, чтобы утолить собственные грязные желания. Неправильно делать то, что искажает истинные причины, которые далеки от обыкновенной разрядки. Неправильно поступать с Хёнвоном так, будто он не человек вовсе, а всего лишь экспонат в музее или, того хуже, товар на полке в магазине. Хёнвон. Он всецело овладевает мыслями Шина, каждую минуту подкидывая воспоминания их неловкой встречи, где каждый мечтал быть неузнанным. Мечтал сохранить хоть каплю прежней безмятежности жизни, в которой не существовало места для сомнений. Хосок силится вспомнить хоть один случай, когда он сомневался в себе, но не получается. Его всегда радует все, что с ним происходит, потому что он четко осознает, что даже таких условий могло не быть вовсе. Он всегда благодарит жизнь за то, что здоров, за то, что родители живы. За то, что есть друзья, готовые помочь, и есть работа, которая ему нравится. Он воспринимает стойко все трудности, что встречаются на пути, потому что знает, что после них на смену придет облегчение и удовлетворение сильнее прежнего. Он говорил себе так, и когда сломал ногу, неудачно упав во время игры в футбол, и когда расстался с парнем, которого действительно любил. Ведь ничего не происходит в жизни просто так, и все посылается нам с уроком, и единственное, что зависит от нас — лишь выводы, которые мы сможем сделать. Хосок думал так всегда. И в этот раз считал, что все будет также. Что он будет плыть по течению, внимательно изучать обстоятельства, чтобы по итогу объяснить себе, почему дела сложились так, а не иначе. Но в судьбоносной встрече с Хёнвоном все изначально идет не так, как должно. Хосок это понимает сразу же по одной лишь причине — он не знает, что ему делать. Ведь плыть по течению — значит опустить руки, сесть и ждать. Ждать, что чужое лицо выветрится из воспоминаний, что бархатный голос сначала несколько раз исказится в памяти, прежде чем забудется навсегда. Хосоку это все не нравится от слова совсем. Ведь забыть Хёнвона — не решение. И на финал этого периода жизни совершенно не похоже. Он пытается представить, какие еще возможны варианты в данной ситуации, но четко осознает лишь два из них: в первом он ведет себя, как глупое животное, подчиняя за деньги это прекрасное тело, чтобы больше никогда не увидеть тех таинственных глаз, что внимают с неприкрытым желанием и вызовом, а во втором он пытается приблизиться к Вону так, чтобы не пораниться о шипы и не сломать ненароком излишней напористостью тонкий стебель чужой жизни. Последний сценарий кажется Хосоку абсолютно утопичным, потому что все, чем он руководствуется, лишь его личные чувства. Между ними пропасть такая, что не построить мост и даже не перекинуть веревку. Даже заполни ее водой — не получится, потому что во всем мировом океане нет столько жидкости и нет такой крепкой лодки для переправы, которая выдержит и сомнения Шина, и характер Че. Хосок впервые в жизни думает о том, что он весь из себя такой неправильный, такой неподходящий. Что все те люди, что когда-либо говорили ему о его красоте, мужественности или харизме — глупцы конченные. Ведь если в мире есть Хёнвон, который представляет собой олицетворение всего самого прекрасного и эстетичного, значит все красочные эпитеты могут быть обращены лишь к нему. А Хосок так, обыкновенный, ничем не примечательный. Настолько невзрачный, что понятия не имеет, как мог бы обратить на себя внимание этого божества. И Шин не представляет, что делал бы дальше, пройди он успешно данный этап. Вот окажется Вон рядом, будет внимательно смотреть прямо в глаза, вслушиваясь в чужое дыхание. Будет ждать дальнейших действий, поступков. А Хосок так и останется безвольной куклой. Просто потому что рядом с Хёнвоном дышать страшно, даже допустить мысли страшно какие-то не те, неправильные. И Хосок впервые испытывает к себе те чувства, что столь близки к ненависти. Из-за неуверенности, из-за бездействия и из-за того, что физически ощутимые желания его не покидают ни на минуту, когда он думает о Хёнвоне. Потому что в этих глазах бы тонуть бесконечно, пока пальцы сжимают нежно тощие бока, пока сочные губы пылают от рваных поцелуев. Шин сглатывает звучно, чтобы тут же тихо прокашляться в кулак, а после попросить у бармена чего покрепче, потому что музыка затихает, разговоры тоже, а общий свет гаснет. Ему плещут в квадратный стакан что-то абсолютно бесцветное, заправляют льдом и сверху украшают лимонными дольками, вкуса которых Хосок не замечает и после того, как осушает сосуд до дна. Едва ощутимая прохлада режет горло и лениво пробегает куда-то вниз, чтобы уже через пару минут ударить по щекам легким жаром. Хосок в алкоголе практически ничего не смыслит, но знает точно одно: он ограждает тебя от любых сомнений. Действует практически также ощутимо, как адреналин от большой скорости или падение с высоты — он точно знает, он прыгал с банджи, — но раскрывается медленнее и тягучее, накрывая с головой теплой волной спокойствия. И оставляет за собой лишь ленивую улыбку и легкое головокружение, дополненное несколько приукрашенным восприятием реальности. Он внимательно следит за выступлениями первых трех-четырех мальчишек, пытается найти в них те черты, что так цепляют его в Воне, но тщетно. Парнишки сладкие, как сахарная вата, с таким натуралистичным румянцем на щеках, что поверить легко. Двигаются настолько развратно, настолько пошло, но при этом настолько по-детски, что Хосок готов стоя аплодировать постановщику номеров, ведь человек не иначе как мастер своего дела и, по-видимому, требовательный наставник. А после этого, ближе к середине возникает уже знакомая ему атмосфера: такая, когда воздух вокруг искрится, пока поскрипывает кожаное облачение на стройном теле, пока глухо позвякивают цепочки, кольца, ремешки, соприкасающиеся с леденящим металлом шеста. И музыка вдруг меняется, срывается на ритмичную, низкими басами вибрирующую по полу, проникающую в сознание в примесь с такими картинками, что залиться бы краской до ушей, да глаза спрятать в ладонях. Но оторваться попросту невозможно. У Хосока сердце по ребрам отстукивает, но далеко не потому, что на сцене юноша, которого он уже видел в прошлый раз, которого ему тогда подарили, а потому что он знает, что вот-вот может начаться следующий номер. Номер Хёнвона. И Шин правда не уверен, что сможет вынести все, что предстанет перед его глазами. Он вдруг даже допускает мысль, что Вон сегодня может и не танцевать. И что это явно будет к лучшему, плевать даже на деньги, уплаченные за вход. Хосок так все равно сэкономит сильно на будущем лечении своей депрессии, коими никогда не страдал, но вот-вот начнет. Хо просит бармена повторить заказ, но выпить его так и не успевает. Парнишка со сцены спускается легко на носочках, уже у двери принимая букет у какого-то крепкого юноши, улыбается так мило, так робко и исчезает в тени, пока по залу пробегает новая мелодия. Шин замирает на вдохе, как и все раз пять до этого, закусывает губу и всматривается в ту сторону, где должна быть дверь, ведущая к гримеркам. Выжидает, мысленно отсчитывая секунды и намереваясь в любой момент сорваться и вылететь из этого гнетущего заведения, и судорожно выдыхает, когда его буквально парализует от увиденного. У Хёнвона те самые розовые волосы, что так очаровательно обрамляют белоснежное лицо, так идеально гармонируют с оттенком помады. Хосок слишком далеко от сцены, но умудряется заметить броский макияж, подчеркивающий неестественность очередных линз. А еще видит черную цепочку, обвивающую шею, что так незатейливо скрывается где-то под тканью пиджака. И какой-то кулон, который при ходьбе качается, легонько ударяясь об обнаженную грудь. Шин сглатывает и едва не давится, пока Вон вальяжно поднимается на сцену и замирает прямо посередине. Мелодия идет на усиление, у выступающего микрофона нет, и догадки Хосока подтверждаются, когда на очередном повышении такта, юноша начинает двигаться, демонстрируя новый танец. Чангюн был чертовски прав тогда, думает Хосок, вспоминая слова младшего. Хёнвон будто бы был рожден для того, чтобы сиять на сцене. Все дается ему с такой естественной легкостью, с такой грацией, будто бы сами движения и само строение тела было создано для того, чтобы Вон танцевал. Хосок улыбается. Совсем слегка, с грустно поджатыми губами, не смея даже моргать, чтобы не упустить ни единой детали. Он аккуратно поднимается с барного стула, совершенно забывая про свой напиток, машет бармену рукой, мол, еще вернется, и медленными шагами бредет меж столов с замершими зрителями. Его просто тянет, словно магнитом, к сцене, и он, если честно, с радостью бы развернулся и быстро сбежал, но не может. Мозг давно отсалютовал и самостоятельно вырвал штекер питания из розетки, передавая рычаги управления хитрому сердцу. А уж оно никого никогда не слушает, делает, что хочет, а потом обвиняет Хосока, что он сам виноват. Шин ударяет кулаком по собственной груди, именно там, где притаился этот паршивец, что временами забывает стучать, и стискивает зубы. Замирает где-то посередине зала, ближе к стене, прислоняясь плечом к одному из выступов. Замирает, потому что дальше идти не смеет, ему уже и с такого расстояния видно поблескивающую влажную кожу и капельку, соскользнувшую вниз по груди. Видно легкую дрожь пальцев, расстегивающих пиджак, и то, какую дугу описывает кадык при глотании. Все, что Хёнвон вытворяет на сцене, когда-нибудь точно убьет Хосока. Он в этом не сомневается, потому как чувствует, что грудь сдавливает с такой силой, что больше уже никогда не получится вдохнуть. Он рассматривает Вона так внимательно, будто сегодня видит впервые и будто крайне удивлен тому, что такой человек может существовать. Это абсолютная правда, мигающая красным маячком в голове Шина, которая давит на те болевые точки, что уже давно обозначены запретными. Хосок запрещает себе хотеть Хёнвона, если это вообще возможно, до скрипа зубов и хруста стиснутых кулаков. До мелкой дрожи по телу. Он уверяет себя, что может справиться с чем угодно, и с этим тоже, клянется неоднократно, что уйдет, как только закончится выступление. Клянется, но тут же забирает свои слова назад. Хёнвон откидывает голову чуть назад и вбок, осматривая зал из-за уже оголенного плеча. Стягивает пиджак ниже, дожидаясь, пока тот упадет на пол, и делает шаг ближе к шесту, сразу же обхватывая его вспотевшими ладонями. За спиной гудит зал, слышится свист, редкие аплодисменты, восторженные вздохи и очередные ругательства. В них Хёнвон, как правило, что-то между блядью и сукой, что его веселит до глубины души. Это так ограниченно, так поверхностно, что Бэм, наверняка, цокнул бы языком и прошипел бы что-то на тайском, прежде чем приступил бы к глубокому горловому минету. Вон хотя бы на секунду позволяет себе отвлечься от прежних мыслей, что терзают его последнее время. Все они по неизвестной причине крутятся вокруг абсолютно неприметного баристы из одной маленькой кофейни. Настолько неприметного, что Че уже третий день выискивает в людях вокруг подобные черты. Он ужасно сильно боится вновь увидеть его, вновь оказаться в опасности, которая способна разрушить его стабильное равнодушие, но вместе с тем будто бы ожидает, что источник его морального потрясения вот-вот объявится. Он хочет его увидеть, он признает данный факт. Хёнвону почему-то начинает казаться, что у него не получилось. Не получилось заинтересовать, не удалось соблазнить. Ведь иначе, где он сейчас? Почему он не порывается заказать Вона после того шоу, как все другие? Почему игнорирует при встрече в кафе? Че осознает всю противоречивость чувств, и злится настолько, что при очередном движении сильно ударяется коленом об пилон. До секундного потемнения в глазах и звенящей боли, что прокатывается по всей ноге. Он делает это случайно и отчасти специально, потому что боль отрезвляет и возвращает к действительности. Той, в которой Хёнвон опускается вниз лицом к шесту, раздвигая колени в стороны, ведет кончиком носа по прохладному металлу, вытягиваясь в спине, и рывком откидывается назад, запрокидывая голову. Той, в которой бедрами ритмично толкается, приподнимая их вверх, а рукой скользит по взмокшей шее, тут же до хрипоты впиваясь тонкими пальцами в собственное горло. Он импровизирует с самого начала, потому что ему так хочется, кусает губы до красноты и открывает глаза изредка только лишь для того, чтобы обвести усталым взглядом едва различимые очертания публики. Ему достаточно хорошо видно первые ряды, уже хуже и более смутно пятые-шестые, и абсолютно непонятно, что происходит в конце зала. Только лишь различает приглушенный свет бара, очерчивающий стойку и стулья рядом, и дверь, ведущую на выход. Хёнвон заставляет себя вглядываться в полумрак, мысленно проигрывая поединок собственному рассудку, пытается найти уже знакомое лицо глупого Хосока, чтобы потешить свое самолюбие. Но не находит. Это разочаровывает. Вон думает, что здесь уместно было бы вставить привычное «мне плевать», но язык не поворачивается. Даже мысль о подобном прерывается где-то на середине и бесследно исчезает. Нет, Че абсолютно точно не плевать. Хосок должен быть здесь и должен смотреть на него, как тогда. А лучше еще более восторженно, еще более влюбленно. Должен смотреть ему в глаза, боясь опустить взгляд ниже. Хёнвон согласен на это всецело, потому что на самом деле это значит для него так много. Он не может припомнить других случаев, когда кто-то смотрел выше его губ хотя бы дольше пяти секунд. Пяти секунд достаточно, чтобы безнадежно влюбиться. Он это точно знает. Он видел это в фильмах. Смеялся над этим долго в полном одиночестве, пока стены отражали гулкое эхо. Хёнвон смеялся каждый раз, но сейчас почему-то не до смеха. Он точно знает, что смотрел в глаза Шина дольше пяти секунд. Вон хотел бы заглянуть в них в данный момент, чтобы в порыве выкрикнуть «скажи». Скажи вслух, что ты чувствуешь, когда смотришь на меня. Че чувствует физическое недомогание на фоне нужды услышать ответ прямо здесь и сейчас. Услышать этот мягкий голос, что совершенно искренно ответит, что Хёнвон красивый. Красивый, хотя сомневается в этом так часто. Настолько часто, что носит с собой постоянно зеркало и оборачивается на стеклянные витрины. Ему нужно постоянное подтверждение, постоянные завистливые взгляды, постоянный свист со стороны зала. И сейчас ему нужно смущенное и растерянное лицо Хосока, тихо проговаривающее — ты прекрасен. Хёнвон в последний раз обводит уставшим взглядом зал, прежде чем музыка замолкает. Горечь обиды оседает на кончике языка, пока он до крови закусывает губу. Он думает о том, что впервые за долгое время не получил от других того, что хотел, и это настолько сильно выбивает почву из-под ног, что Че пошатывается и принимает помощь охранника, спускаясь по мелким ступенькам со сцены. Он не спешит скрыться в тени коридора, не спешит обернуться, чтобы вновь встретиться взглядом с подошедшими поклонниками. Вон лишь вздыхает глубоко-глубоко, стремясь прийти в норму, поднимает подбородок выше и принимает из чужих рук свои вещи, что были разбросаны во время выступления. Он в порядке. Вот теперь уже точно. Тело почти вернуло себе комфортную температуру, дыхание восстановилось, дрожь бесследно исчезла. Он считает, что готов, поэтому растягивает губы в привычной усмешке, приподнимая один уголок, и поворачивается к залу. И нет — Хёнвон абсолютно точно не в порядке. Первое, что он видит — это Хосок. В настолько дурацкой рубашке, что Че теряется между желанием вцепиться в нее руками и с хрустом порвать или надменно фыркнуть и закатить глаза. Второе — Хосок смотрит на него. И смотрит так, что Вону хочется позвать на помощь, потому что в груди защемило, а рука отнялась. Это так похоже на острый инфаркт, что Че тут же радуется. Хороший способ улизнуть из этой неловкой ситуации, которую он сам и пожелал, как минимум во второй раз. Они замирают так, невзирая на шум вокруг и громкие крики кого-то, кто предлагает больше, будто они на аукционе. Смотрят друг другу в глаза, ментально споря, кто первым сдастся. Хосок слишком не уверен во всем этом дерьме. Он действительно боится все испортить, боится чужой реакции, но и боится уйти ни с чем. Ему бы хоть минуту наедине, чтобы протянуть руку и по-человечески познакомиться. Хотя бы пару вопросов задать, в духе «как ты себя чувствуешь?» и «ты хорошо покушал сегодня?». Шин, на самом деле, уже давно считает, что тронулся умом, и даже сомневается, что они могут говорить с Че на одном языке. Хёнвон на человека мало похож, да и Хосок сейчас напоминает умственно отсталого. Че видит сомнения на чужом лице, видит очередное бездействие, и это ранит похлеще всех обидных высказываний на его счет, которые он слышал за всю жизнь. Он не понимает, почему привычные ему методы не работают, почему Хосок ему не поддается и почему такие простые слова «я выбираю тебя» застревают посреди горла. Хёнвон хмыкает тихо и отворачивается к двери, делая первый шаг. С виду уверенный, решительный, а на самом деле хитрый, потому как это еще одна очередная уловка. Он должен заставить Хосока действовать, крикнуть вслед просьбу подождать и обратить на него внимание. Вон этого давно хочет. Он уже давно пускает в свою голову мысли, в которых прославляется самое настоящее восстание, обещающее сломать все правила, все принципы, что Че годами строил. Он впускает те яркие картинки, где чужие крепкие руки на его боках, а глаза в глаза, и кроме сбивчивого дыхания вокруг ничего. — Хёнвон-а. Че ошарашенно опускает взгляд в пол, потому что его зовут по имени, которое никто из клиентов обычно не знает. Зовут таким голосом с хрипотцой, оседающим где-то в глубине сердца, что до дрожи в коленях. Он обернуться не смеет, посему не видит, как за секунду до этого Хосок тянется к тонкому запястью, чтобы нежно сжать, а его останавливает очередной амбал, едва ощутимо отталкивая. Как Шин одаряет охранника таким тяжелым взглядом, что убить можно, а потом обращает взор на Вона и смотрит так, что только бы и плавиться под ним до состояния забытого на солнце мороженого. Хёнвон не видит, но Хосок к нему делает шаг, невзирая на крики незнакомых людей, и тем самым сдается окончательно и бесповоротно, поддаваясь на столь глупую уловку. А Хосок не видит, как судорожно выдыхает Че. Как надменно приподнимает уголки губ, возвращая лицу привычное пафосное выражение. Как тихо шепчет. — Пропустите его.