Myself

— До завтра? Чжухон влюблен, и это настолько чертовски здорово, что абсолютно любое дерьмо вокруг кажется сущим пустяком. Он вновь лениво мажет губами по чужим, придерживая ладонью замерзшую щеку, заглядывает в затуманенные глаза напротив и широко улыбается. — До завтра, Гюн. Они проводят вместе почти каждый день, расстаются лишь на несколько часов, чтобы разойтись по домам для непродолжительного сна, и постепенно привыкают друг к другу настолько, что Хону кажется, будто прошло не три недели, а минимум год. Чангюн раскрывается для него постепенно, но вместе с тем так стремительно, что первое время Чжухон только и может, что стараться умостить в голове кучу информации. Любимый цвет или блюдо, любимый трек или фильм — Ли пытается зацепиться за каждую деталь, потому что все, что касается мальчишки, является для старшего неоспоримой ценностью. Он настолько часто прокручивает это все в своей голове, так часто говорит об этом вслух, что в какой-то момент времени замечает, что в его жизни будто бы нет ничего больше, кроме любви. И это, на самом деле, сущая правда, потому что вся жизнь человека основана на этом необъяснимом чувстве. Мы стремимся к тому, что любим, делаем то, что нам нравится, и окружаем себя тем, что нам дорого. Чжухон не утверждает, что Гюн — вся его жизнь, но осознает, что это в скором времени может стать реальностью. Потому что с ним Ли тепло, комфортно, приятно и уютно. С ним он забывает о других заботах. А когда Гюна вдруг рядом нет, как например, когда они ненадолго разлучаются, в голове возникает сильное желание восполнить эту пустоту. Позвонить Хосоку, чтобы рассказать, где они с Чангюном ужинали, или заехать к Джексону, чтобы показать фотки их с Гюном похода в зоопарк. И это настолько чистые искренние помыслы, что Хон обжигается и удивляется, почему его понимают совсем не так и реагируют совсем иначе. Шин отвечает только на пятый или шестой звонок, после того, как Хон отправляет десяток смс о том, что обиделся. Бормочет в ответ на новости что-то настолько стандартное, настолько на него непохожее, что Ли всерьез отрывает смартфон от уха, вглядывается в имя контакта, с которым говорит, и, нахмурившись, спрашивает, действительно ли это Хосок. Ван, открывая Хону дверь, бросает настолько равнодушный взгляд и сразу же уходит вглубь квартиры, что Ли мнется у порога, как неродной, чешет затылок и боится следовать за товарищем. А потом рассказывает другу о прошедшем дне совсем неуверенно, потому что Джексон хоть и кивает головой, но смотрит куда-то в ноутбук, поцеживая неспешно коньяк. — Я рад за тебя, Хони, — вздыхает в конце разговора Хосок и добавляет, что не может сейчас говорить. Что обязательно позвонит позже. И не перезванивает. — Что ты хочешь от меня услышать? — добивает его Джексон, глядя в ответ непонимающе и будто бы слегка раздраженно. И тут же отворачивается обратно. Чжухон приподнимает сразу обе брови, прикладывает задумчиво пальцы к губам, прикусывая язык, а потом с натянутой улыбкой взмахивает рукой. А, ладно. Он все понимает. Он понимает, что личное счастье и непреодолимая радость впечатляют только нас самих. Понимает, что делиться чем-то таким сокровенным — хорошая привычка для друзей, которая, однако, по факту не дает ничего, кроме дежурных поздравлений. Люди почему-то очень любят плохие новости, сплетни и жалобы. И совершенно не знают, как реагировать на чужую радость. Даже такие хорошие люди, как Шин и Ван. Чужое счастье смущает и заставляет чувствовать неловкость уже даже при том условии, что у вас самого все хорошо в жизни. Если же вы испытываете трудности, то подобная информация сразу же воспринимается, как наглое хвастовство. И не будоражит в груди ничего, кроме раздражения на фоне зависти. Чжухон это прекрасно осознает и даже не злится, но не может отрицать, что расстроен. Он любит этих людей ничуть не меньше Гюна, просто совсем иначе, и хочет помочь всем, чем сможет. Только вот не понимает, как. В какой-то миг он кивает головой собственной мысли: его друзья такие дураки, что не хватает слов. Имея в жизни почти все, что только нужно для счастья, они нашли тот крошечный ком проблем, что способен разрастись в бездонный кошмар, обещающий поглотить все вокруг. Для Шина кошмар — долбанный Че Хёнвон, который способен сломать крепкого парня пополам и оставить умирать от раздирающей боли. Способен на это, потому что дальше своего носа не видит и только о своей выгоде думает, пока Хосок медленно тонет в абсолютно чистой влюбленности. Для Вана кошмар — наивный Ким Югем, который считает, что может играть во взрослые игры с этим мужчиной на равных правах. Который отчего-то уверен, что Джексон добросердечный и мягкий достаточно, чтобы оценить мальчишескую неприступность и гордость. Чжухон знает обоих парней немало лет и, на самом деле, уже давно решил, чего им не хватает. Он картинку в своей голове видит настолько четко, что его самого пугает тот факт, насколько она отличается от действительности. Хосоку нужен теплый человек, способный хранить верность. Способный промолчать, когда нужно, или поддержать, когда требуется. Способный создавать домашний уют, печь пироги и по выходным болтать с госпожой Шин часами по телефону. Джексону нужна свобода отношений, где люди, хоть и вместе, но не требуют искренности и абсолютной открытости. Где можно целовать любимые губы на прощанье, а потом ехать в клуб и снимать других наивных мальчишек. Ли в своих предположениях уверен практически на 99,9 процентов. Оттого происходящее вокруг его разочаровывает, ведь он рационально понимает: Хосоку бы парнишку такого, как тот Ли Минхёк, а Джексону никого, кроме, максимум, Бэмбэма. И это настолько странно, что они оба не на своем месте, не с теми людьми, что Хон понятия не имеет, как исправлять. И можно ли еще. И понимает вдруг, что нет, уже нельзя. Уже никак не исправить. Потому что хороший парень Шин вдруг, как выясняется, намеревается купить себе шлюху, наплевав на любовь. Потому что самоуверенный Ван вдруг бегает с цветами и отстегивает сотни на плюшевых медведей, отказываясь от принуждения к сексу. Чжухон влюблен и растерян. Счастлив и расстроен одновременно. У него чудесный Гюн под боком, смеющийся над любой дебильной шуткой, и два товарища, которые, если еще не заблудились в собственных намерениях, так на полпути к тому однозначно. Хони вроде и рвется на помощь, кричит вслед, машет руками, но понимает, что его не воспринимают всерьез. Он внезапно осознает, что люди зачастую слишком робко реагируют на чужие проблемы, намереваясь остаться в стороне, но тем самым игнорируют момент, когда стоит по-дружески схватить за плечо и отдернуть назад. Остановить, запретить, не позволить упасть в ту яму, из которой потом не выбраться. Ли эти две ямы, что уже ближе к состоянию бездонных колодцев, видит достаточно четко и думает лишь о том, что пока еще остается шанс. — Хорошо. Хёнвон ненавидит Хосока всей душой, настолько сильно, настолько запредельно, что впился бы ногтями в чужую кожу и разодрал бы в клочья. Вонзился бы зубами в чужое горло до громкого вскрика. Выпил бы всю его кровь до дна, а пальцами грудную клетку вскрыл, чтобы добраться до самого сердца. Ведь как еще себя убедить, что он настоящий, весь из себя такой совершенный, такой идеальный, смотрящий с таким трепетом и такой нежностью, что во все горло выть хочется до хрипоты, до боли. — Восемьсот тысяч вон, — Че называет сумму куда большую, чем минутой ранее, и приближается к замершему Шину такой развязной походкой, что тот бегает взглядом, не зная, за что зацепиться. На Хёнвоне итак одни лишь штаны, да на шее чокер, и если смотреть на первое слишком неловко, а второе чересчур близко к влажной груди, то к лицу подняться кажется вовсе смертельно опасным. — Х-хорошо, — Хосок отзывается сдавленно, потому как его неожиданно с силой толкают назад, и спинка дивана больно ударяет куда-то в позвоночник. Он старается не отвлекаться на подобные вещи, успевает лишь сесть удобнее, потому что уже через мгновение его бедра седлают, укладывая ледяные руки на широкие плечи. И сжимают так сильно. У него перед глазами все плывет, а ладони потеют, потому что все происходящее настолько нереальное, что попросить бы кого-нибудь посильнее ущипнуть, а лучше нашатырь под нос сунуть, ведь Хосок уже готов в любой момент откинуться. Хёнвон у него на коленях сидит, лицом к лицу, и всматривается с таким прищуром, что мурашки стадом пробегаются по пояснице, разворачиваются и бегут обратно, и так бесконечно, пока сердце от разрыва не остановится. — Нет. Миллион, — Че шипит, ведь он эту всю ситуацию максимально презирает. Он уже и себя ненавидит, потому что в паху все саднит настолько, что он не уверен, диктует ли сумму за себя или предлагает столько этому дураку, лишь бы тот начал действовать. Быстро, рвано, страстно, потому что Вон на пределе уже, если честно. Ему от такой близости с этим мужчиной крышу рвет и уносит в неизвестном направлении. Он пальцами ведет, ощутимо надавливая, по чужой рубашке, рельефные мышцы на руках очерчивает и вздрагивает крупно от одного лишь представления, как это все, должно быть, чертовски возбуждающе выглядит без одежды. Цепляет взглядом участок оголенной груди там, где верхние пуговицы расстегнуты, и жадно сглатывает, тут же облизывая опухшие губы. Он своим сиюминутным желаниям никогда не отказывает, потому сразу же касается молочной кожи подушечкой пальца, царапает медленно сверху вниз, до натяжения ткани, и внимательно ловит чужой рваный вздох. — Хорошо, один миллион, — Шин выдыхает тихо куда-то в изгиб шеи, что так запредельно вкусно пахнет, что голова кругом, и оставляет поцелуй такой невесомый, такой легкий, что Вон думает, будто кожи коснулось перышко. Хосок жмурится сильно, буквально до искр из глаз, и нехотя отстраняется, потому что нельзя так поступать. Нужно держаться. Потому что он уже налажал безумно, когда зачем-то ляпнул глупое «хорошо» в первый раз, заставляя вспыхнуть огнем чужие глаза. Уже поддался этому созданию, что способно одним лишь взмахом ресниц лишить его чувств. — Я передумал, — Хёнвон приподнимается, упираясь разведенными коленями в диван, уходя от столь тесного контакта, и пристально вглядывается в лицо напротив, покусывая кокетливо нижнюю губу. Дожидается, пока посмотрят в ответ, и улыбается самую малость, резко опускаясь обратно, с грубым толчком ударяясь собственным стояком о чужой пах с хриплым вздохом, — два… миллиона. Хосок мысленно молится. Действительно как мантру прокручивает в голове услышанную фразу, разом выдыхая весь воздух из груди, пока смотрит в затуманенные глаза Вона. Там черти хороводы устраивают, с разбегу прыгают через костер, потому что иначе, что это за блики, что за искры мерцают. Шин сам не замечает, как хватается за чужую талию, стискивая аккуратно, будто Че может вот-вот сломаться. И это, наверняка, правда, потому что пальцы Хосока устраиваются так удобно, будто Вон в ширину сантиметров пять. И это так сильно обжигает, так прошибает электрическим разрядом, пробегающим пульсирующими волнами по всему телу. Хёнвон не сдерживается, прикрывает глаза и в спине прогибается, когда ощущает ласковые прикосновения к чувствительной коже. Его держат так невесомо, что кажется, можно упасть в любой момент, но при этом так нежно, так трепетно, как еще никто и никогда не держал. Ему вдруг хочется всхлипнуть, чего он никогда не делал, и обязательно на Хосока посмотреть, чтобы убедиться, что он здесь, что все это не сон. Хёнвон терпеть не может смотреть на других в таких ситуациях, и любому лицу предпочитает свое, но с Шином все не так, все изначально неправильно, что осознают оба с грустной тоской. Хёнвон вдруг хочет нежно, хочет так чувственно, чтобы тихими стонами, которых никто кроме Хосока не услышит. Чтобы без грязных денег, без всяких чеков. Чтобы забыться где-то на минуте третьей, а очнуться на пике удовольствия, пока теплая ладонь прижимается к груди, а губы тягуче целуют. Чтобы после всего в глаза напротив заглянуть и утонуть в беззаботной ласке, которую дарят потому, что хотят, а не потому что просишь. Чтобы в конце услышать, как человеку хорошо с тобой, и вовсе не потому что задница потрясающая, а потому что тепло и уютно. Хёнвону хочется, и очень сильно, но в ответ шепчут, что согласны и на два, и это так чертовски обидно, что укусить бы в кровь, оставив шрам хотя бы на теле. — Когда ты уже прекратишь это? — Че срывается на крик и своим лбом чужого касается, несдержанно ударяя по крепкой груди. Ему воздуха не хватает рядом с этим глупцом, что выбивает его целиком своими необъяснимыми поступками. Что продолжает соглашаться на все, хотя сумма давно превысила его месячную зарплату, но при этом бездействует все то время, что Вон в одиночку сходит с ума. Сходит с ума по нему? — Я не хочу, чтобы все было так, Хёнвон, — так искренне, так тихо. Че слышит, как чужой голос дрожит, пока пальцы скользят по боку все выше до тех пор, пока не исчезают, оставляя за собой лишь легкое покалывание. Его руку вдруг слабо подхватывают, ту самую, которой он недавно мужчину ударил, подносят к губам и мягко расцеловывают. Пальчик за пальчиком, косточку за косточкой, с обеих сторон ладони с финальным чмоком у самого запястья. Хёнвон замирает на вдохе, он подобное уже однажды видел: бывший босс делал то же самое с руками Тэмина. И это так приятно, так необычно, что хочется еще раз, еще больше, а ни в коем случае не так, чтоб вытирать спешно об собственную одежду. — Я ненавижу тебя, — Че не понимает, что с ним происходит, потому что чувствует, как режет глаза, как собирается в них влага. Он не врет ни секунды, он действительно Хосока ненавидит, потому что тот ломает всю его жизнь и его самого, вносит раздор в его равнодушную повседневность. — Хёнвон-а… — Шину физически больно. Боль локализуется четко под сердцем, отстреливая в разные стороны, и это настолько невыносимо, что хочется моментально вколоть обезболивающее внутривенно. Он ласково большим пальцем поглаживает бархатную кожу чужой ладошки, пытается заглянуть в спрятанное лицо, увидеть глаза, но ему не позволяют. И отстраняются больше, и руку отнимают в итоге, хоть и неуверенно, хоть и через силу. — И видеть тебя больше не хочу, потому что когда вижу, еще сильнее ненавижу. Потому что ты делаешь меня хуже, чем я есть. — На самом деле лучше, но Вону это абсолютно не нравится. Он не хочет подсаживаться на эту дурь под названием «чужое одобрение», не хочет искать постоянно эту влюбленность в глазах Шина и не хочет больше чувствовать обиду от непонимания самого себя. Ведь Хёнвон поначалу говорит себе, что просто хочет этого Хосока в свою постель, чтобы вдохновленно слушать о том, как он прекрасен, а в итоге приходит к тому, что хочет плакать от собственного бессилия. От невозможности заставить другого делать то, что ты хочешь, потому что ты сам не знаешь, что тебе нужно. Секса недостаточно, а деньги и подавно не нужны, и Вону постепенно кажется, что он падок на непреодолимые задания. Такие, от которых жизнь перестает быть скучной, в которых все, что годами наработано, абсолютно не действует. И Хосока вроде как странно называть каким-то заданием, но правда такова. — Больше никогда не приходи, слышишь меня? — Хёнвон хрипит практически в самые губы, отчетливо чувствуя сбивчивое дыхание: свое и его. Смотрит в растерянные глаза Хосока, медленно отстраняясь, и лениво поднимается с его колен. На самом деле в мыслях у него сиреной гудит лишь «приходи, приходи еще, приходи каждый день», но Вон знает, что это минутная слабость, которая пройдет так же быстро, как и нахлынувшее возбуждение. Он непременно перетерпит, переболеет, чтобы больше никогда не скатываться к таким рваным вдохам и такому постыдному выражению лица. Он переживет и этот случай, который так и останется первым и последним проявлением его собственной слабости. А Хосок, кажется, уже и вовсе не дышит. Он поверить не может, как можно было все так испортить, и что ему делать дальше, потому как, если не здесь, то где еще он сможет хотя бы любоваться Хёнвоном. Хотя бы издали. Где еще они смогут поговорить так, чтобы по-человечески, чтобы высокая температура не стучала в висках, а мысли не прерывались от чужих полустонов. Он думает о том, что как ни клялся себе до этого, все равно не смог Че сберечь и все-таки разбил его, и теперь эти осколки едва ли собрать можно, не то что склеить. Хосок губы поджимает с таким сожалением, с такой досадой, что сейчас либо пулю себе в лоб, либо на колени перед Че, другого не дано. Но так и не успевает решиться. Дверь распахивается практически беззвучно, и Вон дергается в таком испуге, что до синеватого лица и ослабших ног. Бросается прочь, отталкивая соседа по комнате в сторону с такой остервенелой силой, что тот едва ли не теряет равновесие. И тем самым обрывает тот разговор, что Шину так и не доводится даже начать. — Ты меня за идиота держишь, Ким Югём? Бэмбэм расхаживает по гримерной из стороны в сторону, нервно докуривая вторую сигарету. Непослушный шелк его халата то и дело соскальзывает с плеча, что еще больше раздражает покрасневшего от возмущения тайца, и он ежеминутно одергивает ткань, разбрасывая повсюду частички пепла. — Сначала гребанный Че приводит в мою гримерку какого-то мужика. Впервые, блять, за все время. Потом этот напыщенный индюк, мать его, Тэмин, в десятый раз за неделю спрашивает, не новенький ли я, хотя я пашу здесь уже почти два года, — он тараторит без единой запинки, изредка останавливаясь, чтобы еще и размашистыми жестами обозначить свое недовольство, и бросает ядовитые взгляды на младшего. Гём аккуратно потирает подушечкой пальца ткань своих джинс на бедре, не смея поднять головы, и стискивает дрожащие колени. — А потом заявляешься ты и сообщаешь, что тебе внесли какие-то правки в контракт, — Бэм усмехается, откидывая челку с лица, и присаживается на стул, тут же закидывая одну тощую ногу на другую. — Думаешь, я тупой? Не догадаюсь, что это все твой китаец задумал? Югём неосознанно дергается на слове «твой» и хочет поскорее замотать головой из стороны в сторону, но поднимает неуверенный взгляд на Бэма и замирает, поджав губы. Ему обидно, чертовски обидно, ведь он не хотел всего этого. Он не просил ничего, наоборот, всячески избегал, старался загладить вину перед старшим, а в итоге облажался еще сильнее. И дело не столько в контракте, сколько в нарастающем вранье. — Ты был мне нужен, как раз для таких вот дебилов, как Ван, которых почему-то не привлекает мое тело. У меня такие важные знакомые, которые постоянно заказывают тебя, Гём. Что я им скажу? — в ход идет третья сигарета, но Бэмбэм первые пару минут говорит, не замолкая, и забывает ее поджечь. А когда вдруг вспоминает, то вдыхает слишком резко и давится от горечи, хмуря лицо, — ты был мне нужен для групповух, для спецзаказов, потому что я не выношу работы с другими. И что теперь? У меня были такие большие надежды на тебя. Ким вздыхает, тягуче трет виски, простреливающие болью, и невнятно бормочет, что все исправит. Что может помогать Бэму в обход кассы, что он знает, как это осуществить, и что перед этим попытается поговорить с начальством. Таец заходится в нервном смехе. — Поговорить? А потом тебя окончательно уволят, а из меня сделают фуагра, — Канпимук, на самом деле, даже не представляет, что это такое, но звучит неплохо. Он бы себе поаплодировал, если бы не был так зол. Он вдруг поднимается со стула так резко, что младший испуганно вскидывает голову и вцепляется руками в обивку дивана. Он вполне может ожидать звонкой пощечины — он их не раз получал — и оттого ненароком напрягается. Но чужая рука хоть и приближается к лицу, ударять не спешит. Бэмбэм качает головой, тяжело вздыхая, и проводит ладонью по чужим волосам. Перебирает мягко, нежно, настолько ласково, что Югёма это пугает до чертиков. Он эти перемены в настроении старшего заприметил совсем недавно и еще не до конца осознал свое к ним отношение. Но симптомы наводили Кима лишь на одни мысли: слишком знакомый эффект от одной дури, которую он несколько раз пробовал еще в школе. — Я совершенно не понимаю, что он в тебе нашел, — таец мечется между улыбкой и ухмылкой, отчего уголки его губ постоянно дергаются, и оценивающе всматривается в такое уже привычное лицо. Гём старается смотреть в ответ прямо, не убегая от зрительного контакта ни на секунду, но внутреннее смятение его гнетет все сильней и сильней. Хочется молча склонить голову или, наоборот, выкрикнуть что-то в ответ и уйти, хлопнув дверью. А Бэму хочется обидеть. До слез довести или по юношескому лицу с силой проехаться. Он в последнее время замечает, что все чаще смотрит на Гёма иначе. Совсем не так, как до этого. Трепета и желания заботиться становится все меньше, пока стремительно нарастает озлобленность, и Бэмбэм мысленно уже относит Кима к «другим» — к Хёнвону, к Тэмину, — нежели к «своим». И все держится лишь на пережитых вместе воспоминаниях и остаточном чувстве привязанности. Таец не уверен, но ему кажется, что каждый раз, когда ему предпочитают других, он сразу же обрывает все концы. — Надеюсь, ты понимаешь, что я хочу, как лучше. Для тебя же, — молчание оказывается слишком затянувшимся, потому что очередные слова непривычно режут слух. Югём кивает. Чужую руку отстраняет от себя медленно и неуверенно, тут же поднимаясь с дивана и следуя к двери. Он не знает, в кабаре ли сейчас находится Джексон и планирует прождать его под дверью хоть до следующего утра, но задается четкой целью выйти на разговор и потребовать вернуть все обратно. Он других решений не видит, потому что Бэм прав, Ван в любом случае будет держать его на крючке. Ждать, однако, не приходится. Гём спрашивает о боссе у первого же попавшегося охранника, и ему молча указывают на главный зал. Там уже практически не осталось никаких следов ночного шоу, только несколько официантов натирают до блеска столики, а повсюду проникает столь непривычно яркий свет, что хочется поморщиться и прикрыть глаза. Джексон, ввиду неоконченного ремонта своего кабинета, занимает один из столов в самой середине комнаты, обложившись вокруг многочисленными бумагами, в которых Ким почти сразу узнает личные досье. Его папка была готова, по-видимому, первой. Ему остается пройти каких-то шага два, когда Ван вдруг поднимает голову, всматривается в мальчишку и слегка улыбается. Улыбается так мягко и где-то отдаленно радостно, что Гём тут же теряется и сглатывает, пальцами сжимая край рубашки. Останавливается на месте, опасаясь подходить ближе. — Я и не думал, что ты придешь так скоро, малыш, — китаец говорит тихо, но гулкое эхо разносит слова повсюду, заставляя младшего смущенно оглянуться в поисках нежелательных свидетелей. Двое официантов возле бара даже не поворачиваются в их сторону, продолжая заниматься своими делами, что слегка успокаивает Югёма. — Я… — Ким делает судорожный вдох, пытаясь собраться, отгоняет прочь настырные мысли о том, что успел подумать о нем Ван, и едва слышно шепчет, — хочу попросить Вас вернуть мой старый контракт. Я не соглашался на изменения. — Да? — Джексон продолжает улыбаться, но при этом делает слегка удивленное лицо и склоняется к бумагам, — а у меня здесь нотариально заверенное твое согласие на внесение правок. И подпись. Мальчишка давится вздохом и смотрит на Джексона такими испуганными детскими глазами, что схватить бы, утащить домой и никогда больше не отпускать. В этих глазах столько жизни, столько эмоций, столько блеска, что, будь его воля, Ван бы тут же повесил их в Лувре, а перед этим бы выкупил весь музей. И любовался бы до скончания веков, изредка отвлекаясь на глупые тату на теле и сладостные стоны. Джексон, по правде говоря, уже несколько часов вспоминает застывшие капельки слез в уголках этих глаз, и ему скулы сводит от желания увидеть эту картину вновь. Или пойти подрочить. Или и то, и другое одновременно. — Не пугайся ты так, глупый, — Ван улыбается шире и хлопает ладонью по мягкой обивке стула рядом с собой. Ким сначала намеревается твердо отказаться, потом с сомнением топчется на месте пару секунд, чтобы в итоге неуверенно опуститься рядом с начальником. И примерно тогда же едва не потерять сознание и до глубины души пожалеть, ощущая, как чужая рука опускается на дрожащее бедро и скользит по внутренней стороне. Он успевает перехватить широкую ладонь мужчины за пару сантиметров от собственного паха, когда все становится еще хуже, еще более смущающе, потому что его рука на чужой руке, холодными пальцами стискивает горячую кисть. Югём смотрит куда угодно: на сцену, на занятых официантов, на охранников у двери, лишь бы не вниз и не в сторону, где хитрый Ван самодовольно усмехается, очерчивая взглядом мальчишеское лицо. Он доволен, он почти счастлив, потому что чувствует себя так, будто давно искал свое место, но не мог найти, а оно вот же, рядом, где-то между худых дрожащих колен. И одним высшим силам известно, почему он еще не вдавил непослушного парня в стол, проникая без подготовки. — Гём, я тут подумал, что твоя гримерка слишком маленькая, к тому же тебе приходится ее делить с соседом. Мне немного неудобно будет просить его погулять, когда я захочу прийти, — Джексон говорит так спокойно, так обыденно, будто это в порядке вещей, чем заставляет младшего беспрестанно кусать губы. — Я, к сожалению, не могу достроить больше комнат, но вполне могу отдать тебе главную, — последние слова уже тише, более хрипло, куда-то под ушко. Югёма от таких щекотливых ощущений, от чужого дыхания неумолимо бросает в жар, но он еще не настолько повержен, чтобы самостоятельно поддаться. Киму движения даются с трудом, но он все-таки решается отстраниться и робко переложить чужую руку на стол. — Н-нет. Не нужно этого делать… Пожалуйста, — он свой собственный голос не узнает и всматривается куда-то в сторону двери. Так хочется позорно сбежать, скрыться за крепкими стенами родного дома и больше никогда не ощущать этой опасности. Так хочется или все сразу, или ничего, что Гёму стыдно неимоверно, потому что он уже на грани, где рассудок готов подвести и предать. — Что ты можешь предложить взамен? — Что? Югём собственным ушам не верит и смотрит на Вана так, будто услышал абсолютно незнакомую речь. Он мысленно повторяет услышанное несколько раз, прежде чем до него доходит смысл, и теряется еще больше, потому что не понимает, что происходит. — Я предложил тебе вариант. Ты отказался. Теперь предложи мне свой, — Джексон наклоняет голову вбок, изучая чужую мимику, мягко заправляет выбившуюся прядку за ухо и скользит пальцем по гладкой щеке. У Югёма щечки едва припухлые, нежные-нежные, подкидывающие китайцу такие картинки, что дыхание спирает. Ему хочется сейчас же этого ребенка на пол скинуть, хватая за загривок, и полчаса минимум еще наблюдать, как по этим щекам постукивает и скользит головка члена. — Например? — Ким бегает взглядом по залу, пока, наконец, не натыкается на парочку интересных колец на чужой руке, и случайно засматривается, погружаясь в такое же задумчивое состояние, что и собеседник. И думает он далеко не об аксессуарах. — Например, свидание. Хотя бы одно, — Ван отвечает лишь после того, как проглатывает полный рот слюны. Выдыхает звучно и, перехватывая со стола ручку, вертит ее меж пальцев, отчего-то вдруг теряясь на мгновение от собственных слов. — С-свидание? — Югём хмурит брови и думает о том, что произносит это слово впервые в жизни. Он знает слова секс, сплетни, серфинг, на крайний случай, но что за чертово свидание, он не понимает. Если верить женским форумам, то это встреча парня и девушки, где вначале цветы, а потом кафе, а в конце кино с робким поцелуем у подъезда. И если это и есть свидание, то причем здесь он и, уж тем более, Джексон Ван? — Да. Например, я заеду за тобой на какой-нибудь крутой тачке, мы поедем за город, выпьем пару бокалов шампанского, созерцая живописный закат, а потом я отымею тебя на капоте, — Джексон говорит серьезно, иногда приподнимая бровь, кивает в подтверждение своих слов и задумчиво потирает подбородок. А Югём как завороженный слушает только до части про закат, чтобы после поперхнуться и воскликнуть, — что, простите? — Романтично же, — Ван улыбается так широко, что ослепнуть можно, и пожимает плечами так правдоподобно, так невинно. Кима в холодный пот бросает от того, какой этот человек прямолинейный и какой бестактный, и он искренне не понимает, почему подобное отношение ему нравится. — И Вы мне заплатите? — слова вырываются раньше, чем приходит осознание. Югём понимает это в первую очередь по изменившемуся лицу мужчины. Перед ним вновь тот гепард, что вот-вот перекусит младшему шею острыми клыками. Но ему отчего-то уже не так страшно. — Поставим на кон в этот раз твою гримерку. Ты же не хочешь поссориться с Тэмином, не правда ли? Гём абсолютно точно согласен, только его больше интересует обозначение «этот раз». Он успевает подумать о возможных других разах и ненавидит себя до стиснутых зубов. Это так низко, так глупо, так постыдно, что кажется никогда больше не отмыться от позора. Но так интересно. Он поворачивается к Джексону всем корпусом, долго обводит взглядом чужое удивленное лицо, останавливается на губах и выдыхает едва слышно, — я согласен. Югём понятия не имеет, что с ним делает этот человек, но осознает тот факт, что уже по горло в этой тягучей жиже. Он загоняет себя в нее собственными руками и сверху доливает необдуманными словами, потому что как еще объяснить то, что он приходит сюда для того, чтобы все исправить, а по итогу только делает хуже. Не понимает, почему все складывается так, что ему приходится оказываться ближе и ближе, когда надо бы бежать без оглядки. Парень не понимает, но отчетливо слышит, как бешено колотится его сердце, когда он смотрит на губы напротив. Слышит и старается не думать об этом, потому что опять будут красные уши, испарина на лбу и вязкий ком в горле. Ему бы хоть на секунду их ощутить или лучше никогда их не видеть, потому что это непонятное состояние где-то посередине высасывает всю душу. Он точно знает, что ничем хорошим для него это не закончится, но сам же толкает себя вперед, потому что когда еще, если не сейчас. Другого шанса может и не быть. И он действительно теряется, когда осознает, что шанс можно дать не Джексону, а самому себе, потому что так правильнее, так логичнее. Потому что и пульс за сто двадцать, и бабочки в животе, и темнеет в глазах, когда на него смотрят так, что земля уходит из-под ног. Потому что Югём хочет, хочет настолько сильно, что думает о том, что сходит с ума, пока остатки рассудка позволяют прошептать, что никто и никогда не должен узнать об этом разговоре.