Myself

— Повернись спиной. Джексон не просит, приказывает. Ему улыбаются одними лишь уголками губ и, скрывая глаза за длинной челкой, смеряют оценивающим взглядом. Но сказанное выполняют. Лениво, тягуче медленно, совсем развратно прогибаются в пояснице и шире раздвигают ноги, коленями упирающиеся в чересчур мягкий матрас кровати одной из вип-комнат. И запрокидывают назад голову, удобно устраиваясь на крепком плече мужчины, когда разгоряченная плоть слишком приятно давит на нежные стенки при проникновении. Но ни звука не издают, даже дыхания не слышно. — Не двигайся, если не разрешали. Ван грубо толкает податливое тело вперед, заставляя отстраниться, и зарывается пальцами в длинные вьющиеся волосы на затылке, сжимая руку в кулак. И тянет сильно, на секунду задыхаясь от собственных ощущений. Ему нравятся эти русые локоны, которые практически точь-в-точь, как те, что в его мыслях. Не настолько мягкие, но, тем не менее, потрясающе похожие. Свободной рукой он скользит по абсолютно белоснежному боку и с остервенением впивается пальцами, вдавливая нежную кожу до ярких синяков. Ровно там, где должна быть эта чертовски глупая татуировка. Должна быть, но ее нет. И толкается бедрами резче, погружаясь до предела и выбивая едва слышный, но отчетливо различимый вздох. Запретный вздох. Отрезвляющий. — Что я говорю тебе каждый раз? — шипит, на мгновение жмуря глаза, и с силой утыкает чужую голову в подушку лицом вниз, стремясь заглушить столь неприятные колебания слишком низкого голоса. Недостаточно звонкого, не такого детского. Не того самого.  — Еще хоть один звук, и вылетишь из кабаре без шанса на возвращение, — выдыхает в чужую спину и до боли прикусывает около лопатки, склонившись. Начинает двигаться размеренно, постепенно набирая темп, и старается не размыкать глаз. Ни в коем случае. Потому что подсознание подкидывает картинку куда более возбуждающую. С совсем другим действующим лицом. Джексон кусает губы и вздыхает судорожно, потому что собственная фантазия его иногда приятно удивляет. Ему вдруг кажется, что все происходящее непозволительно сильно похоже на те отголоски воспоминаний, что теплятся где-то на подкорке сознания. Кажется, что ткнись за ушком, непременно ощутишь какой-то абсолютно конфетный запах, проведи носом по позвонкам, и тело снизу легонько задрожит. Шепни куда-то в волосы «Югём-а», и ответят тихим сладким всхлипом, рождающимся где-то глубоко в груди. Он выпрямляется, обессилено отпускает чужие локоны и ведет нежно пальцами по широкой спине, совершенно неосознанно приоткрывая глаза. Просто потому что ему вдруг кажется, что под подушечками пальцев непременно должен быть свежий рисунок крыльев, что он так сильно хотел рассмотреть, но не успел. Но и их не оказывается. Джек замирает на новом толчке, моргает часто, будто пытаясь обновить застывшую картинку перед собой, и обводит пристальным взглядом стройную фигуру танцора. Высокий, но недостаточно. Слишком худой, и талия уже. Цвет кожи не такой молочный. А еще это тело почти не шевелится, а зад подставляет чересчур фальшиво. В то время как Гём цеплялся за его руки своими, притягивал к себе ближе, водил пальчиками по рельефному прессу Вана и прятал глаза в сгибе локтя. И розовел, и краснел все больше и больше, облизывая припухшие губы, пока Джексон сидел меж длинных разведенных ног и любовался им, поглаживая подкачанные бедра. А еще улыбался в ответ едва-едва, когда Ван довольно улыбался ему, пока подхватывал под коленки, удерживая, и медленно проникал, наблюдая внимательно за тем, как мальчишка выгибается дугой и жадно хватает ртом воздух. Джексон вспоминает все настолько четко, что душу разрывает на части: одна половинка возбуждается еще больше и требует разрядки, пока другая усиленно тормошит какую-никакую совесть. Затаившуюся глубоко, но приоткрывшую свои очи еще пару недель назад. И он вновь сдается, как и все прошлые разы. Стремительно быстро покидает столь нежеланное тело, и, слезая с кровати, поднимает с пола разбросанную одежду, наспех натягивая ее на себя. — Это стоит как полноценный сеанс, — фыркают ему в спину и кутаются в простынь, намереваясь, судя по всему, в таком виде вернуться в свою гримерку. — Проваливай и радуйся, что я разрешил тебе остаться королевой, — Ван прожигает в Тэмине дыру размером с Гранд Каньон и с отвращением усмехается, прослеживая, как парень кошачьей походкой устремляется в сторону двери. Совсем-совсем не похоже на Гёма. И почему только он пытается вечно себя обмануть. Разговор с Чжухоном в баре, свершившийся менее двух часов назад, всплывает в памяти вновь и вновь, заставляя кровь вскипать в жилах с новой силой. — Ты думаешь, ты чем-то лучше Хосока? Думаешь, я не вижу, что ты творишь? — Хон морщится, хмуря брови, и подпирает кулаком подбородок, всматриваясь в Вана пристально, едва наклонив голову вбок. Джексон смотрит в ответ с нескрываемым непониманием, после чего усмехается и с фальшивой улыбкой обводит взглядом постепенно пустеющий зал клуба. — Ты бессмертный, что ли… Может хватит с тебя уже на сегодня? — по голосу сразу становится понятно, что разговор ему не нравится. Чжухон практически моментально цепляется взглядом за поджатые губы и сверкнувшие недовольством глаза. Ван всегда не смотрит на человека, если чувствует, что балансирует на границе шаткого спокойствия. — С меня, может быть, и хватит. А тебе когда уже надоест? — Ли думает о том, что это первый их разговор на личную тему. Силится вспомнить, когда вообще видел рядом со старшим кого-нибудь дольше двух недель или когда его хотя бы знакомили с очередными пассиями. Чжухон первое время думает, что все привычно просто: у Вана новый мальчик, имени которого никто не знает и исчезновения которого никто не заметит. Думает и машет рукой, снисходительно улыбаясь, мол, жалко парнишку, конечно, но они всегда знают, что их ждет в конце. Но потом замечает, что ничерта привычного в этот раз не происходит. Парень не бегает хвостиком за Ваном, а тот не делает вид, будто этот человек — часть интерьера. Все, кажется, в точности наоборот. — Тебя так бесит, что тебе впервые в жизни отказали? — Чжухон задает новый вопрос, потому что на старый ответа так и не получает. Джексон хмыкает тут же и смеется тихо, хотя это больше походит на хрип. И по-прежнему смотрит куда-то вдаль зала абсолютно поверхностно. Не различая ни лиц, ни тел. — Он не отказал мне. Мы просто так играем, — возможно, ему так легче думать. Возможно, Ван сам осознает, как его чертовски бесит этот своенравный ребенок. Возможно, Хон прав, потому что Джексону было необходимо получить отказ, чтобы посмотреть на человека по-другому. Не как на вещь. — Это не игра, Джек. Он отшил тебя. Так оставь парня в покое, — Чжухон ударяет раскрытой ладонью по столу и стискивает зубы. Он злится, потому что считает, что чужая жизнь и чувства — не игрушки, а его друг пользуется ими, чтобы потешить свое эго. Прежде всё хотя бы было обоюдно, Ван мастерски подыскивал себе партнеров, заинтересованных лишь нескучным времяпрепровождением и дорогими подарками. В этот же раз Хон видит, что парнишку занесло в эту ситуацию крайне случайно. От Ли не ускользнули легкий румянец на щеках и дрожь в руках, стискивающих обыкновенный букет цветов. Не остался незамеченным столь наивный и доверчивый детский взгляд. Он знает, что закончится все тем, что впервые Ван не просто оставит мальчишку со стопкой купюр, а бросит одного собирать осколки некогда молодого сердца. А еще видит, что, разлетаясь, осколки могут задеть и самого Джексона. — То, что он работает в кабаре, не делает его настолько отбитым, чтобы принять твои правила, — Хон вздыхает и потирает переносицу, ощущая нарастающую головную боль. Все усугубляется еще и тем, что друг начинает стучать пальцами по столу. Очевидно, чрезмерно сильно нервничая. Джексон усмехается. Трет глаза устало и качает головой, осознавая, что Чжухон, мать его, абсолютно прав. Ван ведет себя, как придурок, и ничего не может с собой поделать. Бегает за Гёмом, словно влюбленный подросток, и запрещает себе то, на что обычно не требовалось даже разрешение. Он уже готов сам сунуть себе два пальца в рот, потому что тошнит от собственной слащавости. Тошнит от того, что даже от обычного перепиха не удается получить максимум удовольствия. Более того, тошнит от выворачивающей наизнанку вины за собственное же поведение. Будто бы Ван действительно изменил. И не только Ким Югёму. А в первую очередь самому себе. А Югём ничем не лучше. Только вот взаправду влюбленный дурак. Совсем глупый ребенок, который вроде бы и умеет рационально оценивать ситуацию, а все равно тонет в эмоциях, абсолютно неконтролируемых и таких ярких. Настолько заполняющих рассудок, что он бежит домой сразу после выступления. Прячется под одеялом с головой и часа три пытается уснуть. Пытается, но ему никак не удается, потому что различные мысли жужжат в голове, словно рой пчел, и то и дело особо больно жалят. Просто в какой-то момент плавно расцветающего в солнечных лучах утра Гём вдруг представляет, что их свидание действительно может быть самым что ни есть настоящим. С робко переплетенными пальцами, теплыми объятиями и совсем-совсем невесомыми поцелуями в щеку. С долгими взглядами глаза в глаза и словами, которые засядут в голове еще надолго, всплывая время от времени и заставляя сотни мурашек пробегать по коже. Ким щипает себя за бедро до одури больно и жмурится, пытаясь прогнать из своей головы одну единственную мысль о том, что он чертовски сильно ждет этого вечера. А еще он вдруг стесняется данного факта настолько, что не может вымолвить и слова. Сначала это происходит, когда ему после обеда звонит Минхёк и предлагает сходить вместе на новый фильм в кино. Югём молчит в трубку минуты две, не меньше, заставляя Ли усомниться в качестве связи, просто потому что внезапно не может сказать, что у него уже есть планы на сегодня. Ему вдруг отчетливо кажется, что Мин сразу же начнет его расспрашивать об этом, а он вдруг раз, и расколется. И вся правда всплывет наружу. А потом за несколько ранним ужином, когда отец привычно уткнулся в книгу, медленно попивая горячий чай, мама вдруг заявляет, что малыш Гёми выглядит как-то не так. Ярче, чем обычно. Куда более вычурно. Она сначала исправно интересуется, не сильно ли его утруждает работа официантом в столь элитном ресторане, а потом неожиданно спрашивает, заставляют ли их выглядеть столь вызывающе на работе. И Гём натянуто улыбается, поджимая губы, и несколько минут бегает взглядом по своей тарелке с едой, прежде чем догадывается пошутить о том, что в их заведении весьма специфичные богатые клиенты, которые за собой тщательно следят и хотят вокруг видеть себе подобных. Мама качает головой и решает молча заняться мытьем посуды, пока отец так и не отрывает взгляда от книги. А Югём срывается с места, кричит на ходу комплименты о мамином кулинарном таланте и забегает в ванную комнату, тут же принимаясь смывать с себя еще недавно нанесенный макияж и ерошить кокетливо завитые волосы. Он бросает на столик и длинную сережку, что до самой ключицы, и штук пять различных колец. Сдергивает с плеч атласную рубашку персикового цвета и пытается смыть с шеи чересчур сладкий, как ему кажется, парфюм. И злится на себя так сильно, и обиженно кусает губы, потому что осознает, что сам не заметил, как тщательно он подготовился. Как сильно в глубине души хотел впечатлить Вана, чтобы тот ни в ком случае не разочаровался в своем выборе. Но апогеем мальчишеского смущения, что до самых кончиков красных ушей и сбитого дыхания, становится тот момент, когда черная ауди в десятом часу ночи сигналит у его дома, заставляя отца выглянуть в окно. И Гём сам морщится от того, как глупо звучит его собственный голос, шепчущий что-то о том, что за ним заехал его друг по работе. Друг по работе? Джексон бы непременно рассмеялся. Но Вану как-то совсем не до смеха. Ему вдруг кажется, что кто-то решил над ним пошутить и включил эффект замедленной съемки ровно в тот момент, когда высокий стройный мальчишка в невероятно огромном свитере и с едва мокрыми волосами появился в дверном проеме, подсвечиваемый теплым домашним светом со спины. А потом Джек и вовсе оглядывается по сторонам, так и не смея вылезти из машины, внимательно проверяя, что никто, кроме него, не видит того, как неуверенно, но вместе с тем развязно топает Гём по узкой тропинке и рывком открывает переднюю дверь, тут же плюхаясь рядом. — Привет, малыш, — Джексон запинается на первом слоге и хрипло кашляет в кулак, якобы совсем незаинтересованно поглядывая в зеркало заднего вида. Обхватывает крепко руль и плавно выезжает на практически пустую дорогу, стараясь смотреть исключительно вперед. Потому что знает, что если повернется хотя бы на секунду, непременно попадет в какую-нибудь аварию, засмотревшись на такого домашнего милого котенка. — Куда мы едем? — Югём зажимает ладони между коленками, и слегка съезжает вниз по сидению, равнодушно скользя взглядом по погружающимся в полумрак улицам. И совсем чуть-чуть, едва ощутимо дрожит от накатывающего волнения. — А куда ты хочешь? — Ван улыбается одними уголками губ и расправляет плечи, стараясь сбросить излишнее напряжение в руках. Потому что пальцы сжимают руль так сильно, что до побеления костяшек. Потому что это помогает ему не отвлекаться, чтобы потом не обнаружить свою ладонь где-то на подрагивающем бедре. Ким молчит, опускает глаза вниз и теребит край длинного свитера, тщательно обдумывая услышанный вопрос. Он, если честно, уже давно представил нечто подобное и осознал, что ему чертовски сильно нравится идея обычной прогулки по набережной. С созерцанием подсвеченных множеством огоньков мостов, медленным потягиванием сладкого кофе из трубочек и тихими разговорами ни о чем. Только вот Джексон Ван в эту картинку никак не вписывался. — Куда-нибудь, где будут люди, — отзывается запоздало Гём и поджимает губы. Эти слова так же долго крутились у него в мыслях, заставляя туманные желания большего отступить. Оставить его в покое наедине с собственным пониманием неуместности подобных мечтаний. — Ты меня боишься? — Джек усмехается и все-таки бросает беглый взгляд на мальчишку. На него смотрят в ответ меньше секунды и тут же отворачиваются, настырно пряча румяные щечки, но времени хватает, чтобы окончательно погрязнуть в юношеском очаровании. Самостоятельно прыгнуть в глубину черных глаз, заглядывающих в душу из-под длинных ресничек. Собственноручно подписать пожизненный договор на отказ от здравого рассудка. Югём скользит взглядом по лицу мужчины какие-то доли секунды и отчетливо понимает, что обратного пути нет. Потому что каждый такой взгляд, каждое слово, сорвавшееся с этих губ, каждый чужой вздох оседает на сердце тянущим желанием. Желанием прикоснуться, желанием быть рядом. Желанием любить его. Гём до крови прикусывает губу и отворачивается к окну. «Я боюсь самого себя» крутится настойчиво в его мыслях, пока в отражении затемненного стекла он разглядывает чужой профиль. — Мне все равно. Мне все равно… Хёнвон шепчет тихо-тихо. Шепчет самому себе, пока танцует, пока бегом спускается со сцены, пока шумно врывается в гримерку. Шепчет и в первый день, и во второй, и в третий, пока в четвертый вдруг не обнаруживает капельки влаги в уголках собственных глаз. Он всматривается тогда в зеркало долгих десять минут, упираясь руками в туалетный столик, и настырно смаргивает слезы, которых много лет уже не видел. Осматривает свое побледневшее лицо, свои взлохмаченные волосы, искусанные губы и шепчет едва слышно, что нет. Он не хочет. Он совершенно не хочет видеть Хосока. Нет, он не подсел. Не стал зависим от того самого взгляда, что поджигал все его нутро, заставляя пылать еще долгие-долгие часы. Не продал в тот самый день вместо тела свое спокойствие и равнодушие. Не привязался к человеку, который зачем-то показал ему, как сильно можно желать. Желать не физически, а морально. Желать любоваться. Хёнвон растирает пальцами потекшую подводку и хрипло смеется. Он вспоминает вдруг, что не раз наблюдал, как плачет Минхёк, видел, как плачет Югём. Не раз заставал плачущих мальчишек в темном коридоре. Он вспоминает, что видел слезы даже на смуглых щеках Бэма, когда тот думал, что его никто не видит. Вон смеется и качает головой. Подобные сцены всегда раздражали его, заставляли с отвращением передернуть плечами. Но сейчас он видит тонкие поблескивающие полосы на своем лице. Лице, которое он уже привык видеть неприступно холодным и чертовски красивым. Лице, которое стремительно опухает, красными пятнами расплываясь по бархатной коже. Лице, которое сейчас никого абсолютно не сможет привлечь, как ни старайся. Он ведет кончиками пальцев по губам привычно тягуче, но ощущает внезапно, что они дрожат. Скользит по нежной коже шеи и то и дело натыкается на влажные дорожки. Всматривается в свои собственные глаза и тщетно пытается хотя бы изобразить тот взгляд, которым его награждал Хосок каждую минуту той их последней нелепой встречи. Пытается и разочарованно выдыхает, когда осознает, что даже сам на себя никогда так не смотрел. Хёнвон позволяет себе тихий вздох, обрывающийся на конце едва различимым всхлипом, и обессилено опускается на мягкий стул позади. Порыв слабости угасает так же стремительно, как и зарождается, и оставляет за собой лишь зудящее раздражение. Че небрежно вытирает глаза салфеткой и зачесывает волосы пальцами назад, когда дверь без единого стука бесшумно отворяется. Вон всматривается в вошедшего через отражение в зеркале и тихо хмыкает, натягивая на лицо привычную усмешку одним лишь уголком губ. — Чем обязан? — он расправляет плечи, вальяжно вытягиваясь в спине, и ловко подхватывает пальцами ватные диски и тюбик с косметическим средством, сразу же начиная смывать испорченный макияж. — Нужно поговорить, — Чжухон закрывает дверь на один поворот ключа и устало присаживается на диван за спиной Че. Его неумолимо тянет в сон, потому что он даже не успел побывать дома, но он одергивает себя, складывая руки на груди и задумчиво осматриваясь вокруг. Хёнвон молча ожидает упомянутого разговора, лениво тянется руками вверх, разминая плечи, и со вздохом подхватывает расческу, принимаясь медленными движениями водить по уже столь длинным волосам. Хон тяжело вздыхает, останавливаясь взглядом на хрупкой фигуре парня, и равнодушно наблюдает за ним. — У меня к тебе много вопросов. Очень много. И я бы очень хотел разобраться во всем подробно. Но уже достаточно дерьма выслушал за последнее время, — Ли трет переносицу и откидывает голову на спинку дивана, переводя свое внимание на белоснежный потолок, — поэтому задам лишь один. И все, что мне от тебя нужно, короткий ответ. Да или нет. Че бесшумно опускает расческу на стол и оборачивается на собеседника, заинтересованно склоняя голову на бок. Он, если честно, понятия не имеет, что совладельцу от него нужно, но догадывается, что в свете последних дней разговоры только и ходят, что вокруг свежих сплетен. И он будет крайне удивлен, если Ли действительно пришел потрепаться об этом. Чжухон молчит какое-то время и, наконец, поворачивается к Вону, с абсолютным спокойствием сталкиваясь взглядами. И, кажется, у него мелькает какая-то мысль, которая заметно подталкивает к сомнениям, когда он внимательно осматривает лицо танцовщика. Но то длится лишь пару секунд. — Я знаю, что ты ведешь двойную игру, Че. И догадываюсь, зачем тебе это нужно. Разумеется, дело не в деньгах, ты итак прилично зарабатываешь, танцуя практически каждый день, — Чжухон кивает сам себе и лениво жестикулирует, будто расставляет факты собственной рукой по полочкам. Хёнвон усмехается, прищуривая глаза. — Твой контракт запрещает тебе оказывать платные дополнительные услуги. И ты, как я понимаю, данное решение никогда не нарушал, — бегло обводит взглядом чужое лицо и подмечает чересчур надменную ухмылку. А еще видит, как взгляд Вона меняется, перетекая из заинтригованного в раздраженный. Как он хватается рукой за спинку своего стула. — Тем не менее, ты решил испытать судьбу на прочность. Но тебе очень сильно не повезло тогда, когда ты связался с человеком, с которым я четыре года прожил бок о бок, — Хон улыбается, и это настолько близко к оскалу, что у любого другого, кроме Че, мурашки бы пробежали по спине. Но Хёнвон лишь хмурит брови, заставляя прорезаться морщинку на лбу, и мысленно прокручивает услышанное снова и снова. Для него это все звучит, как начало пустой угрозы, но тем не менее он цепляется за осознание того факта, что, кажется, Чжухон близко знаком с Хосоком. Знает, где он сейчас, как он. Придет ли он когда-нибудь снова. Хёнвон, разумеется, никогда не станет спрашивать о подобном, но допускает подобную мысль. — Ты и сам прекрасно знаешь, что я с тобой сделаю, если узнаю, что ты зарабатываешь тут в обход кассы, — Хон поднимает подбородок выше и проговаривает все четко. И стискивает зубы, когда парень закатывает глаза. Это злит даже больше, чем Хосок, пытающийся оправдаться. Больше, чем мысль о том, чем может закончиться весь этот спектакль. — Потому задаю свой единственный вопрос, — Чжухон поднимается с дивана и просовывает руки в карманы джинс. Подходит ближе к Че и останавливается, грозно нависая сверху. Пронизывающе холодным взглядом всматривается в его лицо, стараясь уловить каждый дрогнувший мускул, но так и не обнаруживает их. — Ты осознаешь, что ты делаешь с ним? Хёнвон улыбается. Ему хочется вскочить, скорректировав разницу в росте, приблизиться к чужому лицу и выкрикнуть «знаешь, что он делает со мной?». Он безумно желает этого, но остро ощущает лишь вставший поперек горла ком, что режущей болью пронзает тело в разные стороны. Вон с усилием сглатывает, усмехается еще пуще прежнего и презрительно оглядывает Хона с ног до головы. И выдыхает уверенно, собрав все свои силы, прямо в лицо, не позволяя собственному голосу дрогнуть. — Ох, да. Я прекрасно осознаю это. И он не врет ни капли, потому что именно данное осознание отравляет его жизнь. Превозносит высоко-высоко и пригвождает к земле одновременно. Заставляет ненавидеть самого себя за свои же поступки, свои желания, но и воодушевляет продолжать, чтобы в конечном счете все-таки заполучить чужое сердце. Как самый главный трофей. Хёнвон не врет, он давно уже понял, что, как бы он не сопротивлялся, давно в глубине души решил идти до конца. Давно уже пожалел об озвученной просьбе никогда больше не приходить, давно прокрутил в голове маршрут до знакомой кофейни. И все, что его останавливает, лишь собственная гордость. Че желает видеть Хосока перед собой и, желательно, на коленях, и лишь данная мысль удерживает его от рвения бросить все и самому сделать первый шаг. Сдаться, чтобы, как можно скорее, вновь почувствовать себя таким желанным, таким обожаемым. Таким живым. Но Шин Хосок, сам того не осознавая, попросту не может позволить Хёнвону сломаться. В этих неправильных испорченных отношениях хватит уже одного бесконечно искалеченного, который от подобных ран не оправится уже никогда. Все, о чем думает Хосок — бешено бегущее время, в период которого Вон может о нем просто забыть. Он умоляет всех известных ему богов, чтобы Че его дождался и сохранил внутри то неподдельное желание, что способно сжечь все дотла, если оставить его без контроля. И, несмотря на то, что проходит более двух недель, Хёнвон дожидается. Судьба застает его врасплох, когда он привычно следует по коридору, намереваясь поскорее переодеться после выступления и отправиться домой, а пухлый менеджер вдруг догоняет и с противным смехом рассказывает, что какой-то полоумный настойчиво требовал позвать Вона. Потому что был уверен, что его можно купить. Че ловит ртом воздух несколько секунд, всматривается в отвратительную ухмылку мужика, не веря собственным ушам, прежде чем срывается на бег, звонко шлепая босыми ногами по холодному полу. Он сбивает с ног нескольких официантов, даже успевает что-то ответить перехватившему его за руки постоянному клиенту и в несколько больших шагов пересекает многолюдный зал, почти у самого выхода хватаясь протянутой вперед рукой за чужую кожаную куртку. Хосок оборачивается слишком медленно, как кажется Вону, и еще несколько секунд смотрит чересчур холодно. Будто видит его впервые, совершенно не узнает или будто зол на него. Совсем каплю. Хёнвон сглатывает вязкий ком и отчасти неуверенно выпрямляется в спине, приподнимая подбородок. Отпускает плотную ткань куртки медленно, будто бы невзначай проскальзывая пальцами по всей руке вплоть до запястья. И смотрит внимательно, почти не моргая, до тех пор, пока не получает желаемое. Шин судорожно вздыхает, пока его глаза наполняются необъятным теплом. Осматривает бледное лицо перед собой, бегло облизывает губы и поджимает их, одними лишь глазами задавая вопрос. Почему? Хёнвон мотает головой едва заметно, отводит взгляд на мгновение, но автоматически возвращается назад. Ему так чертовски мало, так не хватает этих ощущений, что взрываются искрами в глазах, когда Шин смотрит на него. Когда его лицо, словно идеальный экран, демонстрирует все его мысли, которые Че читает с легкостью, сам удивляясь тому, как просто ему даются подобные вещи. Хосок думает о том, что ничего не понимает. Думает над словами менеджера, над всеми теми сомнениями, что тут же родились из пустоты. О том, почему Вон тяжело дышит и почему он босиком. Почему смотрит на него как-то иначе, будто ищет какую-то разгадку в его глазах. А еще Хосок думает о том, что Хёнвон не злится. Не презирает его за то, что он пришел. О том, что Че, вполне возможно, действительно его ждал. И от подобных мыслей становится настолько приятно на душе, что он все прощает. Тут же забывает о том, что еще секунду назад чувствовал себя полным дураком. Он не станет ничего спрашивать, если Вон хочет, чтобы все было так. Ему не нужны правила кабаре, обязательные процедуры, официальные чеки и прочая ерунда, если Хёнвон хочет сделать все иначе. Он попросту готов слушать и исполнять все, что ему скажет этот невероятный ангел, потому что, если честно, двинулся умом еще в ту ночь, когда Че вышел на сцену. А Хёнвон, напротив, самого себя слышать не хочет, когда они остаются наедине. Потому что его голос звучит, как неродной, когда губы шепчут «сегодня будет так, как ты хочешь». И, несмотря на то, что мысленно Вон добавляет «потому что ты платишь», ему хочется хотя бы на секунду представить, что деньги тут не причем. Потому что он впервые в жизни хочет насладиться столь неосязаемым, воздушным моментом, когда чужие глаза скользят по телу щекочущей заботой. Непередаваемой лаской, проникающей под самую кожу. С такими сильными чувствами, что сердце готово разорваться. Че уверенно полагает, что разорвется в этом случае сердце Хосока, которое он так жаждет сжать в собственных руках, но начинает вдруг сильно переживать и за свое тоже. Потому что Шин нежно берет его за руку и тянет к кровати, заставляя аккуратно опуститься на нее. Потому что ложится рядом, плечом к плечу, не отпуская поледеневшей ладони. Потому что склоняет голову ближе и утыкается носом в розовые волосы Хёнвона, шумно вдыхая. Вон слышит, как собственный пульс стучит в висках, сглатывает вязкую слюну и робко переворачивается набок, устремляя взгляд в крепкую грудь перед собой, когда Шин делает то же самое. И теряется абсолютно, потому что не знает, что обычно нужно делать в таких ситуациях, когда подобная близость вышибает весь воздух из его легких. Он медленно рассматривает их руки и неуверенно переплетает пальцы. И это, черт возьми, оказывается настолько крышесносным, что он прикусывает губу, стараясь не промычать от накрывшего с головой удовольствия. Настолько приятным, что чертовски мало, и хочется ближе, крепче, дольше. Может быть, даже навсегда. Хёнвон тянется свободной рукой вперед и опускает ладонь на солнечное сплетение мужчины, невесомо проскальзывая вниз. Хосок напрягается на мгновение и перехватывает его руку уже у самого ремня, тут же бережно прижимая ее обратно к груди. И всматривается в подрагивающие реснички, что так чертовски близко, заставляя Че инстинктивно вскинуть голову и посмотреть в ответ. И обязательно пожалеть об этом. У Хосока в глазах отражение лица Хёнвона, которое абсолютно не похоже на него настоящего. В котором ни капли пафоса, ни дольки напускной манерности, расплывающейся надменными усмешками. В котором Че слишком доволен, слишком счастлив, а значит, слишком слаб. Потому что выглядит так, будто умрет, если Хосок сейчас вдруг прикроет глаза. А, может быть, и правда умрет. Ведь живет он лишь в этих черных зрачках, что ему давно уже стали личной клеткой, которая закрыта на ключ, что спрятан в самом сердце Шина. И Хёнвону теперь, чтобы выбраться, остается только разбить его, да найти нужную отмычку средь обломков. А выбираться нужно, иначе Хосок свяжет его по рукам и ногам, и Че погибнет в неволе. Потому что, глядя в эти глаза, попросту не сможет убедить себя, что ему хорошо одному. А лишь в одиночестве возможно взрастить излюбленные им хладнокровие и равнодушие. Без которых он сам не свой. Хёнвон тонет в этих глазах напротив и даже не догадывается, что Хосок в его собственных уже давно захлебнулся. Что потерял самого себя, забыл свое имя и всю свою жизнь, будто ничего никогда и не было до появления Че. Будто он был рожден, чтобы в нужный момент времени встретить Хёнвона. Вон думает в тот же момент о схожем, мысленно ненавидя убогую судьбу, которая безжалостно растоптала все его многолетние труды. Потому что он долгое время считал, что все, что с ним происходило, было послано с уроком, который должен был заставить его принять и полюбить себя. А теперь вдруг оказывается, что это все было полной ерундой. Потому что, видимо, он столько лет понимал и принимал себя, чтобы объявился какой-то Шин Хосок и заявил ему, что Хёнвон вовсе и не Хёнвон. Что он был создан лишь для того, чтобы найти себя в чужих глазах. — Прости меня, Хёнвон-а, — Хосок выдыхает тихо в пухлые губы и страдальчески жмурит глаза. Приводит Че тем самым в чувства, заставляя часто заморгать и испуганно отпрянуть. Совсем чуть-чуть, на каких-то пару сантиметров. — За что? — у Вона получается несколько громче, чем он хотел бы, но то лишь из-за накатывающей тревоги. Ему вдруг кажется, что Шин вздумает извиняться за прошлую встречу. А что еще хуже, вздумает так жалко извиниться, а после уйти. И больше не вернуться. Хёнвон сильнее стискивает чужую руку и сглатывает, закусывая губу. Бегает взглядом по лицу напротив и одергивает себя от настойчивого желания прикоснуться, погладить, поцеловать. О, как же ему вдруг безумно хочется расцеловать это прекрасное лицо, чтобы, наконец, оправдать существование своих блядских губ. Очистить их от всего, что делал прежде, чтобы без зазрения совести прикоснуться к манящим губам напротив. Вон, если честно, от таких мыслей готов собственноручно затянуть петлю на шее. — За то, что я как все, — Хосок поджимает губы и опускает взгляд, заставляя Че дернуться вслед за ускользающим контактом. Заставляя его вырвать одну руку и прикоснуться к подбородку, возвращая его назад. Потому что ничерта он не такой, как все. Ни на йоту. И как же Вон ненавидит Хосока за это. Как хочет до боли ударить, особенно сильно, когда касается все-таки его лица. Когда неосознанно скользит дальше по щеке, накрывая ее своей ладонью. Когда видит, как Шин блаженно прикрывает глаза от удовольствия, заставляя Че вновь и вновь умирать. По несколько раз за секунду. — Мне постоянно хочется говорить тебе, как ты прекрасен, — Хосок вздыхает с трудом и смотрит на Хёнвона с нескрываемой грустью. С всепоглощающей тоской, в которой Че легко читает «я умираю вместе с тобой, потому что ты слишком невероятен». Хёнвон улыбается. Он бы лучше услышал что-то о том, что Шин, как и все, хочет скорее его трахнуть, хочет, как и другие, подпортить его красоту, хотя бы опустив морально. Что, может быть, Хосок просто так искусно врет, столь правдиво играя, чтобы попросту использовать его. Но ничерта. Хёнвон улыбается, потому что понимает, что это все — чистейшая правда. Эти грусть и тоска, эти тяжелые вздохи, эти нежные прикосновения. Эта безмерная влюбленность в чужих глазах, в которую он давно отчаянно верит. — Значит говори. Мне нравится то, как ты это произносишь, — Че улыбается шире, совсем уже искренно, улыбается еще и глазами, сужая их до состояния полумесяцев. И наслаждается зрелищем, как очаровательно отвечают ему тем же. Хосок красивый, Хёнвону даже кажется, что слишком красивый. Потому что он ощущает неприятный укол в сердце каждый раз, когда смотрит на него. Хосок красивый, но даже не задумывается об этом, принимая сей факт, как должное, в то время как все свое внимание целиком посвящает Вону. Вону, который бы многое отдал за то, чтобы поменяться с Шином местами. Он тоже хочет не заморачиваться на свой счет. Тоже хочет любоваться кем-то до беспамятства, не замечая больше ничего вокруг. — Я до сих пор не верю, что ты настоящий, — Хосок обводит взглядом каждый миллиметр лица напротив, чуть дольше положенного замирает на столь необычных щечках, на самом кончике носа, на четкой линии скул, и обессилено останавливается на губах. Облизывает свои мельком и тяжело вздыхает, но прикасаться не смеет. Потому что он любуется ими, как самым дорогим творением искусства, которое себе не смогут позволить никакие миллиардеры. Потому что никакие деньги не смогут избавить от перманентного желания созерцать их дни и ночи напролет. Хосок ненавидит себя даже за то, что ему приходится моргать. Потому что природа несправедлива, раз создала Че Хёнвона, но не позволяет видеть его. А Вон вдруг вспоминает всех, кто когда-либо смотрел на его губы, и понимает, что этот самый момент стоит куда больше, чем два миллиона. Что не существует еще такого количества нулей, которое подошло бы для описания этих чувств. Осознает вдруг кристально чисто, что никакой секс, никакие поцелуи, никакие слова не сравнятся с одним взглядом этого мужчины на него. Взглядом, заставляющим дрожать всем телом и буквально умолять прекратить. Прекратить эту сладкую пытку, терзающую его испорченную, неправильную эгоистичную душу. — А я не могу поверить, что ты до сих пор не поцеловал меня. У Хёнвона в голове фейерверки из собственных мыслей, подстегиваемых впервые в жизни возникшим смущением. А еще обида, едва заметная, совсем слегка ощутимая, шепчущая на ушко, что прошло уже больше месяца с их первой встречи. Практически пять с половиной недель, на протяжении которых Вон так и не смог ощутить чужой жар тела, сильные руки, рваные вздохи и неприлично влажные поцелуи. Такие поцелуи, от которых губы в кровь, вязкие ниточки слюны и приглушенные стоны. От которых крылья за спиной. Он улыбается едва-едва только лишь уголками губ, и прикрывает глаза, когда видит, что Хосок приподнимается на локтях, медленно наклоняясь сверху. И замирает на полувдохе, не смея пошевелиться, когда чувствует, как рука зарывается в волосы, ласково поглаживая, а губы невыносимо горячо опаляет чужое дыхание. Хёнвон умирает и воскресает уже кем-то другим, кем-то перерожденным, когда его целуют так мягко, так чутко и так пленительно нежно, будто он создан из дорогого китайского фарфора императорской коллекции пятнадцатого века. Он невесомо обвивает руками шею мужчины, целиком и полностью погружаясь в этот невинный, робкий, абсолютно целомудренный поцелуй, и впервые в жизни молится, чтобы время остановилось. Чтобы этот момент, что куда дороже двух миллионов вон, никогда не заканчивался, не позволяя вернуться в суровую действительность, где он дрожащей рукой сунет купюры в задний карман джинс и спешно покинет комнату, избегая чужого тяжелого взгляда.