Myself

— Он сказал, что любит… Хёнвон обнимает свои худые коленки и шепчет тихо в пустоту. Шепчет, неотрывно глядя в собственное отражение, что так неуютно обустроилось в огромном зеркале, стоящем у кровати. Ему хочется громко рассмеяться, распугивая полусонных воробьев, что примостились на карнизе открытого окна, или же утробно низко завыть, выпуская на волю затаившиеся слезы, потому как он понятия не имеет, как кто-то мог полюбить его. Как кто-то мог так слепо клюнуть на такую дурацкую уловку? Вон же всегда интересовал всех исключительно как объект разового перепиха. И он, пусть и догадывался, что природа возникших чувств между ним и его излюбленным зрителем куда более таинственна и сложна, все равно старался списывать все на загадочность хосоковских глаз. На искусную актерскую игру. На совпадения или же другие необъяснимые причины. Такие причины, из-за которых он сам вел себя, как дурак, когда, например, начал игру с деньгами или когда говорил всякие обидные глупости, желая посильнее обидеть. Че поднимает руки ладонями вверх и долго всматривается в путанные линии, что испещрили кожу вдоль и поперек. Ему бы уметь разбираться во всей этой неведомой лженауке, чтобы найти выход из тупиковой ситуации, да вот только он не может. И не хочет, если честно, потому что, мало ли что, вдруг судьба укажет ему путь, где он должен будет гордо задрать подбородок и уйти прочь, навсегда забывая Хосока. Хёнвон не сможет забыть. Он практически уверен, что ледяной металлический кол, загнанный Шином под самое сердце перед громким хлопком двери, навсегда останется в нем, напоминая своим естеством об упущенной возможности. Упущенном моменте единения с теплом чужой души, что любила его как человека, а не как красивую игрушку. Вон впервые за последние лет десять испытывает непреодолимую моральную боль. Такую сильную, что кажется, будто сердце кровоточит, вытекая наружу прозрачными солеными слезами из абсолютно стеклянных безжизненных глаз. Ему больно от воспоминаний, больно от собственных эмоций, чертовски жаль самого себя, но при этом так до безумия страшно. Страшно от желаний, от навязчивых мыслей, что лезут в голову каждые секунды три. — Неужели я сам влюбился так неосторожно, так легко… Ему бы броситься прочь из дома, долго шлепать босыми ногами по холодному асфальту в сторону той кофейни, лелея надежду найти там Хосока. Броситься к нему, повиснуть где-то на крепкой шее, распухшими губами целуя нахмуренное лицо. И шептать тихо, судорожно, срывающимся голосом о том, что оступился в самом начале и кубарем покатился вниз по склону собственного эго. Что сорвался в итоге, упал и разбился насмерть, утопая в жиже своих неизведанных чувств, где каждое второе слово «боюсь», а каждое третье «хочу». Разбился сам и потерял навсегда свой хладнокровный образ, способный одним лишь взглядом унизить любого, задеть до глубины души. Разбился и плевать на то хотел, если только Хосок бережно соберет осколки его прежнего и склеит в нечто новое. Нечто хорошее. Лучшее, что могло выйти из Че. Шин делает Че живым, делает его смертным, ранимым и беззащитным, и у Вона вряд ли найдутся слова благодарности. Он бьет себя по рукам, стискивает зубы и мысленно повторяет по десятому кругу, что любовь — это не для него. Он уже сломан сам, причем всегда таковым являлся, уже сломал Хосока, отобрав у него всю жизнерадостность, и у таких потерянных людей, как заведено, не могло получиться ничего хорошего. Хёнвон слышал это в глупых сериалах по телевизору, читал в романах и, наконец, осознал сам, пережив за короткий период времени столько ярких эмоций, сколько не испытывал за всю жизнь. И ему теперь остается лишь неподвижно смотреть в пустоту и представлять то, как могла сложиться жизнь, скажи он в ту самую первую ночь «здравствуй, меня зовут Хёнвон. Я увидел тебя в зале и не смог позволить себе так просто уйти». — Он плакал тогда, и ту горечь его слез я не забуду никогда. Я не прощу себе этого. Хосок рычит, сжимает до боли руками собственные волосы, оттягивая, и бегает мутным взглядом по полу под своими ногами. Он силится вспомнить, когда все пошло к черту, когда успел нагрубить матери по телефону, когда расшиб костяшки ударом кулака в стену или когда принял решение прогулять смену в кофейне. Но не получается. Все, что он может, это вновь и вновь прокручивать в мыслях жалобный хриплый голос, умоляющий его прекратить. Отпустить. Уйти. Шин сам себя не понимает в последнее время, посему не может найти объяснений тому, почему действительно ушел. Почему оставил Вона одного, бросил там, где сами стены давят на тебя, намереваясь похоронить под толщей стыдливых поступков. Почему вновь сделал так, как его попросил этот человек, когда хотелось сделать все наоборот. Хотелось подхватить на руки, крепко прижав к себе, с ноги открыть дверь и унести этот сгусток терзающих душу чувств к себе домой. Почему он вновь сделал так, как ему сказали, если все прошлые разы оказались жесточайшей ошибкой. Ведь сначала он погорел на том, что принял игру на деньги. Потом он позволил себе разозлиться, допустив одну лишь мысль о том, чтобы дать Хёнвону то, что он попросил. Дать этот абсолютно равнодушный секс, который однозначно стал бы последним для них. А после всего этого он лишь заново наступил на те же грабли, что Че подкладывал ему под ноги каждый раз. Хосок ушел и хлопнул дверью, хотя абсолютно ясно слышал судорожный всхлип за долю секунды до этого. Он ушел, хотя прекрасно видел слезы, застывшие в испуганных глазах напротив, слышал дрожь в голосе, который обычно казался стопроцентно стальным. И это настолько удручающе, настолько разочаровывающе, что Шину бы сходить в супермаркет на соседней улице за углем, да поджарить его на сковородке, удавившись едким дымом до потери сознания и, возможно, жизни. И где теперь его искать? Куда бежать, кому звонить, кого умолять. Ведь ни Чжухон, ни кто-либо иной в стенах того злополучного кабаре, как оказалось, ничерта не знает о Че. Ни его адреса, ни его телефона, ни капли информации о нем. Все, что Хосок знает, так это любимый напиток Хёнвона — холодный американо. Но он ничерта не въезжает, речь о кофе со льдом или о холодной заварке. Да и черт бы с ним, с этим кофе. Хосок готов выпить литров пятнадцать, если только это гарантирует ему быструю смерть. Потому что ждать чего-то бесполезно. Хёнвон не придет. Не даст о себе знать, не промелькнет в толпе людей хотя бы на секунду, позволяя вспомнить каждую малейшую деталь своего божественного лица. Не позвонит вдруг посреди ночи, бормоча в трубку «привет, это я. И я чертовски соскучился по твоему глупому влюбленному взгляду». — Ты был прав. Доволен теперь? Хосок улыбается, но это больше смахивает на горькую ухмылку. Такую обреченную, безнадежную, такую измученную, что Чжухон вздрагивает и ведет плечами, неуверенно перешагивая порог чужой квартирки на окраине. — Вы больше не виделись? — Ли не знает, как подступиться к этому разговору, потому что потерял всю свою уверенность в тот момент, когда увидел лицо друга. Припухшее, зеленовато-синеватое, с полоской от подушки вдоль щеки. Шин вроде бы перед этим спал, но Хону кажется, что это произошло впервые за последние две недели. — Ты был прав, он никогда не хотел видеться со мной вне кабаре. Но знаешь, в чем ты ошибся? — Хосок друга не слышит, гремит дверкой холодильника, стеклянными холодными бутылками, скрипучими колесиками ящика с кухонными инструментами, а после металлической открывашкой. Шумно делает несколько больших глотков пива, протягивает другу вторую бутылку, но тот лишь мотает головой. Он вновь за рулем, ему вновь забирать Гюна после работы, и Хосок, догадываясь об этом, завистливо морщится. — Он не такой, как вы все думаете. А я, дурак полный, позволил себе допустить мысль, что это может быть правдой. Позволил себе опуститься до злости. И обидел его. Я постоянно обижал его своими поступками. Сначала неуверенностью, потом бездействием, затем сомнениями. Я обидел его и не извинился, и где теперь мне его искать? Развесить объявления по всему городу, что ищу одного ангела, которого видеть даже не заслуживаю! Так? Или, может быть, у тебя и на этот раз найдется совет для меня, господин владелец? Чжухон поджимает губы и боится вздохнуть под пристальным взглядом товарища. Он его уже не узнает, и уже даже не думает спрашивать в порыве «где настоящий Хосок, что ты с ним сделал». Потому что Шин не виноват, если честно, это каждому ясно. Виноват Хёнвон, виноват сам Хони, виноваты обстоятельства. Сама жизнь виновата, раз рассудила все так. Раз не послала капельку удачи Хосоку или капельку ума Хёнвону. Потому что лучше бы они не встречались вовсе, ведь теперь все настолько чертовски запутанно, настолько дерьмово и глупо, что Ли не знает, что делать дальше. Он бы правда хотел ошибиться. Хотел бы заявиться сегодня без приглашения, а на пороге застать друга с прежней улыбкой. Друга, который бы привычно искренне рассмеялся, почесывая затылок, и выпалил в первую же минуту «он согласился, ответил на предложение вылезти из этой дыры вместе и уйти в закат». А еще хотел бы рассказать то, что держал в мыслях всю дорогу до дома Шина. То, что звучит примерно как «один милый паренек по имени Минхёк подошел ко мне сегодня и спросил твой номер телефона». Спросил, потому что наивно полагал, что Хосок может знать, где Вон и что с ним случилось. Потому что в кабаре он больше не появляется, и Мин, если честно, безумно переживает за него. Потому что этот милашка действительно еще теплит надежду, что это Хосок забрал Че. Чжухон поджимает губы, смотрит на друга, который уже осушил до дна бутылку пива, и не решается сказать что-то еще. Хотя очень этого хочет. До безумия сильно хочет поведать ему о том, что уже держал в руках подписанный расторгнутый контракт Че, когда тот вдруг появился в дверях кабинета. Абсолютно потерянный, совершенно измотанный, крайне болезненный. Что Ли не успел сообщить парню новость, когда тот еще раньше заявил о том, что уходит. И больше не выйдет на работу. И готов выплатить любой штраф. Даже тот, что за дополнительные платные услуги. И также быстро исчез. — Совет один. Отпусти всё это дерьмо, — Хон все-таки вздыхает и опускает взгляд, потому что Хосок вспыхивает буквально на глазах. У него в глубине зрачков бесы такие дикие, такие буйные, что сам Бэмбэм бы взмолился на тайском, умоляя о пощаде. И в черной пелене радужки настолько глубокая пропасть, что Чжухону поистине страшно. Страшно за товарища, который один, кажется, точно не справится. Но как ему помочь, никто не знает. — Если бы не ты, всего этого бы не было, — Шин никогда в жизни не обвинял кого-то в своих ошибках, но ему впервые больно настолько, что хочется позволить себе немного обиды. Он знает, что Хони не при чем, знает, что влюбился бы по уши при любом раскладе дел, даже если бы Хёнвон просто заглянул в один из дней в его кофейню. Как тогда, в первый раз. Знает, но хотя бы пытается дать себе передышку в собственных терзаниях. Потому что он, по правде говоря, безумно устал. — Я знаю. Я знаю, брат, — Чжухон понимает без слов, хотя в глубине души действительно винит себя во многом. Винит за то приглашение на шоу, винит за молчание в те моменты, когда нужно было говорить. Винит за грубость вместо поддержки. Винит даже за то, что выглядел таким счастливым, когда товарищу было плохо. Он подходит ближе, хотя опасается реакции, ведь Хосок сейчас не многим отличается от льва, который лет двадцать прожил на воле в дикой природе, после чего был схвачен и подвергнут жестким пыткам электрическим током, кнутами и тесной клеткой. Который вцепится тебе в глотку, если только ты рискнешь произнести имя Че. — Ты хороший человек, Хо, и я уверен, что это судьба спасла тебя из этой ловушки. Так действительно будет лучше, — Ли не уверен, но хотел бы верить. Он бормочет тихо куда-то в капюшон толстовки друга, крепко-накрепко обнимая того за шею одной рукой со спины, другой по-товарищески похлопывая по накаченной груди. Где-то в области сердца. Будто пытаясь реанимировать умирающего. Запустить заново в нем стремление жить. — Лучше не будет, потому что я уже давно в эту самую ловушку попался. Как только в первый раз посмотрел на него, — Хосок выдыхает тихо, и последние обрывки слов тонут в хриплом шепоте. Сжимает до боли чужие пальцы на своей груди, жмурится до искр из глаз и как мантру прокручивает в голове «если любишь, то отпусти». — Он даже не смотрит на меня, не говорит со мной. Югём улыбается, проговаривая каждое слово четко, с паузами, с судорожными вздохами, но выглядит при этом так, будто балансирует на тонкой грани истерики. Бэм звучно сглатывает, тонкими пальцами постукивает по плотной золотистой бумаге, стряхивая пепел, и глубоко затягивается, разом выкуривая сигарету почти наполовину. После увольнения младшего, понижения Тэмина и исчезновения Че в кабаре стала происходить абсолютно неведомая, необъяснимая история, где никому уже нет дела до сплетен, где зал наполовину опустел, а собственный начальник появляется лишь для того, чтобы опрокинуть в себя пару тройку бокалов спиртного. Бэмбэм умалчивает, но, глядя на Кима, каждый раз вспоминает о том разговоре с боссом, где таец размашисто, тяжело, звонко ударил ладонью по чужой щеке, при свидетелях выкрикнув что-то о том, чтобы тот не смел так обращаться с ребенком. Что-то о том, что Ван только и думает, что членом, и живет так, будто будущего не существует. Будто есть только здесь и сейчас. — Я не обижу его, — выдыхает тогда тихо Джексон, глядя на тайца абсолютно безучастным взглядом. И допивает третий или четвертый стакан текилы, не закусывая. — Уже обидел, грёбанный придурок, — выплевывает язвительно Бэм и уходит так же стремительно быстро, как пришел. Он сам от себя не ожидает подобной реакции на происходящее вокруг, но с легкостью может объяснить свои же поступки. Ведь секс сексом, услуга за услугу, а дружба отдельно от работы. И если уж чувства, громкие и многообещающие, то искренне и навсегда. И если уж начинать, то доводить до конца, потому что каждое брошенное слово — большая ответственность. Особенно, если ты первый мужчина в жизни невинного ребенка. Даже если этот ребенок работает в кабаре и отдается за деньги. Потому что сердце отдельно, а тело отдельно. И мы можем отдаваться, но не любить. Но никак не — любить и не отдаваться. Бэмбэм в своей философии жизни уверен, хотя никогда не любил. Но ему рассказывали о своих чувствах, и каждый раз он чувствовал укол вины и никогда ничего не обещал в ответ. Не имел права. А Джексон Ван это сделал. Пусть не вслух, пусть неосознанно, но пообещал младшему столько, сколько наивная глупая голова даже представить не может. Но маленькое сердце ведь успело поверить. И все это ради того, чтобы разбить его в конце? Раскрошить на множество маленьких осколков, пройтись по ним босыми ногами, унеся с собой крупицы чужих чувств. Чтобы потом хвалиться, какой ты альфа-самец, похититель сердец, способный перевернуть с ног на голову весь внутренний мир человека, заставляя его остаток своих дней никому не доверять. Никому не верить, никого не любить. Бэмбэм пусть и та еще сука, но Югёму такого не желал. Всегда учил его быть на чеку, не терять бдительности, прислушиваться к рассудку, чтобы не попасться такому вот хищнику, как Ван, не стать очередной его жертвой. Но что-то в итоге упустил. Слишком поздно узнал. Узнал тогда, когда исправить было уже нельзя. И видел и подарки, и цветы, и записки, и смс-ки. Видел покрасневшие уши, заплаканные глаза, видел тонны вранья, отговорок, отмазок. Видел все и молчал, хотя знал, чем в итоге это закончится. Ведь такие, как Джексон Ван, не умеют любить. Они лишь играют, дразнят, используют. И почему-то всегда только таких, как Ким Югём. По-другому не бывает. — Я люблю его и хочу быть с ним, но он отталкивает меня. Хотя это я должен обижаться, должен его ненавидеть. Должен думать о Тэмине каждый раз, когда вижу Джека. Вижу его руки, губы, его глаза. Гём плачет взахлеб, и Бэм вздрагивает удивленно, потому что еще секунду назад младший улыбался. Натянуто, фальшиво, криво, но улыбался поджатыми дрожащими губами. Стискивал ледяными пальцами свой кулон на шее, натягивая прочную цепочку до легкого удушения. — Ты видишься с ним? — таец возмущенно хмурит брови и всматривается в покрасневшее припухшее лицо напротив. Рука дергается непроизвольно, пальцы бегло проскальзывают по чужой щеке, вытирая слезы, и успокаивающе поглаживают по отросшим волосам, периодически заправляя непослушную прядку за ухо. Бэму чертовски сильно хочется ударить и Югёма, хочется накричать на него и уйти, но внутреннее беспокойство не позволяет. Он терпеливо ожидает ответа, очерчивает взглядом каждый сантиметр юношеского лица и останавливается на мысли, что Ким изменился. Это определенно точно не тот Гём, которого он встретил однажды в темном коридоре кабаре. То был подросток, не знающий, чего он хочет и зачем вообще пришел туда. Сейчас же это молодой человек, который совершенно четко осознал, что ему необходимо. К сожалению, ему нужен был Ван. — Я ищу его везде, пытаюсь словить у кабаре, куда меня не пускают, постоянно звоню на телефон, хотя он не отвечает. Я даже ездил в офис его компании, где какая-то девушка отказалась сказать мне, на месте ли он. Или где он вообще. Я даже спрашивал у Чжухона, который обещал мне помочь, а по итогу сказал ждать, хотя сколько уже можно. Я больше не могу. Непременно вертит по кругу где-то глубоко в душе «прошу, вернись ко мне, я все прощу за одну лишь твою улыбку». И давится словами, слезами, своими вздохами и мыслями, потому что ему кажется, будто они поменялись местами. И он понял вдруг, как чертовски больно быть по ту сторону стены, где ты уже не тот, кто ее выстроил, а тот, кто пытается ее сломать. Тот, кто услышав тихий шум колес под окнами дома, бросается в пижаме на улицу, провожая взглядом красные фары вдали. Тот, кто готов обнимать, целовать первым, потому что потерять куда страшнее, чем смутиться и покраснеть. Потому что быть рядом важнее гордости или страха. Того самого, что Ким давно перепродал, купив себе новый. Страх потерять, толком не успев обрести. — Если он не конченый дурак, то приползет обратно. Жди, как тебе сказали, — Бэмбэм вздыхает, тушит сигарету об ледяное стекло пепельницы, целует мягко нежную щеку глупого ребенка и молча уходит на очередную смену. Он, возможно, еще вернется утром, несмотря на недовольство родителей Кима, которые, по-видимому, убеждены, что таец плохо влияет на их сына. А, может быть, исчезнет навсегда, потому что Ким Югём внезапно стал таким взрослым, и слюнки подтирать ему отныне не нужно. Бэмбэму грустно, он даже ревнует друга к этому чертовому китайцу, но заставляет себя думать, что жизнь не стоит на месте. И если все происходит так, значит так и нужно, так должно быть. И он либо найдет себе нового малыша, либо так же внезапно свалит из дурацкого кабаре, в котором вдруг стало слишком скучно, слишком неинтересно. Ведь все главные мечты Бэма вдруг потеряли смысл. — Когда ты стал такой тряпкой, Джексон Ван? Он усмехается и подмигивает собственному отражению. Там перед ним стоит какой-то мужик, в котором мало что осталось от прежнего Вана. Ведь даже ухмылка выходит какой-то кривой и уродливой, а глаза гаснут без сотни огней, которые возникали раньше по поводу и без, а отныне согласны приходить лишь при одном условии. При наличии рядом лучезарно улыбающегося Ким Югёма. Джексон всерьез спорит с самим собой касательно того, в какой момент его беспечной завидной жизни все пошло по боку. Когда он осознал, что все, что делал до этого, что строил годами, вдруг обесценилось. Когда все моральные принципы и правила вдруг оказались ложными, ненастоящими, испорченными, ведь именно они привели его к тому, что он так облажался. Так безумно и бездумно ошибся, потеряв самое ценное, что только мог получить. Доверие. Доверие его Гёма. Джек, если честно, это слово произносит впервые. Пусть даже в своих мыслях. Он о доверии не говорил никогда, потому что и в работе, и в дружбе, и в сексе всегда полагался на свой девиз «бери, что есть, слушай, что говорят». Ему это попросту было не нужно. Ведь он с детства привык считать, что люди говорят и делают лишь то, что им выгодно, что им необходимо. Если тебе твердят, что любят, то окей. Пусть будет так. Будем любить друг друга, пока нам это выгодно, а потом полюбим каких-нибудь других людей. Все ведь так просто. Но Ван шепчет своему отражению «знаешь, я люблю Ким Югёма», чтобы сразу же стиснуть зубы и ударить по начищенной до блеска поверхности кулаком. Благо, не до трещин, не до порезов и крови, потому что Джеку итак уже достаточно душевных ран. Он впервые ощущает дичайшую нужду прокричаться. Разорвать собственную кожу в клочья, раздвинуть сильными руками грудную клетку и вытащить наружу сердце. Выбросить как можно дальше, потому что эта сволочь ноет, напоминает о себе тупой болью, которая в мыслях сопровождается постоянным «ну и кто ты теперь после всего этого?». Потому что стыдно перед самим собой за всю ту глупость, за все те поступки, после которых только вниз с обрыва бы сигануть, чтобы никогда больше не видеть испуг, разочарование и обиду в глазах его мальчишки. Потому что ненавистна сама мысль о том, чтобы касаться этого ангела, который, должно быть, от его рук однозначно умрет, не сумев очиститься от унижения и позора. Потому что хочется вдруг на коленях перед ним стоять и бормотать себе под нос «прости, прости, прости, прости». И умолять начать сначала. Примерно как-то так, чтоб до одури глупо, смущаясь, нервничая, с легкой улыбкой заглядывая в чужие глаза. «Привет. Я — Джексон. И я хочу украсть у тебя одно свидание». Но как он смеет. Как он может после всех тех слез, что были пролиты из-за него. И о скольких из них он даже не догадывался. --------------- Время лечит. Так говорит каждый второй, непременно одаривая заботливой улыбкой. Почти каждый твердит, что время жизненно необходимо, чтобы оправиться от ран, от потрясений, от потерь, и будто бы действительно верит, что это возможно. Идут месяцы, годы, десятки лет, и человек вздыхает облегченно, потому что ему попросту надоедает грустить, плакать и страдать. И позволяет себе жить дальше, жить счастливее, радостнее. И все те эксперты возникают вновь, чтобы уверенно заявить «мы же говорили, время лечит». Так говорят все те, кому не приходилось на собственной шкуре переживать подобные чувства и эмоции, что способны уничтожить на корню любое желание засыпать и просыпаться вновь и вновь. Так говорят те, кто никогда не оставлял любимого человека и не уходил, невзирая на по-прежнему горящие адским пламенем любовь и привязанность. Так говорят те, кто никогда ничего и никого не терял. Так, чтоб внезапно, неожиданно, резко, до безумия больно, выбивающе почву из-под ног. Люди твердят постоянно, что время прошло, вылечило, вернуло веру и надежду, но почему-то падают духом, скатываются в слезы и закрываются где-то глубоко в душе, стоит лишь им напомнить причину. Ту самую, из-за которой они однажды чуть не сунули голову в петлю или не сделали шаг в пропасть. Ту самую, из-за которой каждая ночь была без сна, а каждая мысль о том, кто безвозвратно ушел. Бросил в одиночестве со своими страхами. Со своими чувствами. Люди говорят, широко улыбаясь, что больше не любят. Что слишком много воды утекло с тех пор, и в их жизни появились другие. Те, что лучше, надежнее, вернее. Те, по которым у них отныне сердце побаливает. Но стоит лишь им напомнить, хотя бы имя прошептать, хотя бы дать повод подумать, что все можно вернуть. Попытаться вернуть. Они непременно точно попробуют. Хотя бы мысленно. Представят рядом того самого человека, от которого дрожь в коленях, бабочки в животе, от которого слез было больше, чем в Тихом океане. Попробуют, а потом улыбнутся и махнут рукой. Скрывая физически ощутимую, парализующую боль. Как правило, о лечащем времени говорят те, кто не знает о существовании гордости. Той самой, что куда страшнее ураганов, смерчей, наводнений и пожаров. Той самой, что тесно переплетена со страхом, и иногда выдает его за себя и наоборот. Той гордости, что дьявольским голосом шепчет на ухо об обиде, о предательстве, о том, что и одному хорошо быть, на самом-то деле. И ни в коем случае это не плохо, не страшно. Страшнее ведь сделать первый шаг. Позвонить, написать, приехать. Сесть под дверью и бормотать в пустоту что-то о том, что можно закрыть дверь в квартиру, но не в сердце. В сердце дверей никаких нет, как нет и уголков, в которые глупые люди так любят засовывать других людей. Ведь сердце — не один из органов в организме, который что-то куда-то зачем-то перекачивает. Сердце — то, что мы так любим обвинять в своих ошибках. То, что мы никогда-никогда не слушаем, как ни пытаемся, хотя следовало бы. Оно непременно подсказало бы Хёнвону в тот самый момент, что Хосок — особенный человек, которого нельзя отпускать. Которого привязать бы к себе, спрятать от остальных, чтобы не украли, да смотреть в его глаза до потери сознания. Потому что, если не любишь себя сам, найди того, кто будет любить тебя за вас двоих. Оно обязательно бы шепнуло Джексону в нужное время, что Югём — не конец прежней жизни, а начало новой. И за него нужно держаться, как за спасательный круг, а не воспринимать так, будто он очередной элемент роскошного декора, к которому Ван так привык. Потому что жить нужно ради чего-то, а не благодаря чему-то. Оно совершенно точно подтолкнуло бы Хосока к осознанию, что Хёнвон может быть с ним, потому что судить о том, кто достоин, а кто нет, может лишь судьба. Если же человек берет на себя то, что ему не под силу, он непременно будет наказан. И нет хуже наказания, чем понимание того, что сам упустил ту возможность. Потому что бездействовал. Оно неизбежно бы дало понять Югёму, что Джексон тот еще дурак. Который такой же ребенок в серьезных взрослых отношениях, не имеющий абсолютно никакого опыта, никаких знаний, объясняющих как и что делать можно, а что нельзя. Потому что не всегда поведение и внешний вид — гарант силы и ума. Чрезмерная самоуверенность легко их перекрывает. И это самое сердце, бедное и несчастное, болит у всех четверых. Не дает спать, есть и пить. Не дает дышать. Не дает жить. И никакое чертово время не сможет его вылечить. Потому что его не вырвать щипцами, не заставить замолчать, не убить, сохранив при этом самого себя. Себя прежнего. Потому что его отравляют пуще прежнего ежеминутные мысли о том, что сам разрушил отпустил предал не удержал Не прижал крепко-крепко к себе, не прошептал о любви еще раз, еще тысячу раз, еще миллион раз. Столько, сколько необходимо, чтобы тебя услышали. Чтобы не ушли. Или чтобы вернулись. Чтобы сказали правдиво честно, до одури искренно «я люблю тебя, но я ошибся. Прости меня, дай мне еще один шанс». Пусть даже этот шанс уже десятый, двадцать первый, сто семнадцатый. Пусть все слова «прости» и «люблю» уже давно потеряли смысл. Они ведь не нужны, когда сердце ноет и скулит, если рядом нет того самого человека. Потому что сердце знает лучше всех этих ванильных советов, романтических мелодрам и книжек по психологии. Потому что его нужно слушать. Хотя бы иногда. Хотя бы сейчас. Отбросив все обстоятельства, причины, поводы и аргументы. ------------------------- — Прошло уже три месяца, и все стало только хуже. Чангюн, что мне делать? Чжухон ерошит свои волосы, буквально на днях перекрашенные в черный цвет, и умоляюще смотрит на своего парня, который уже без недели месяц живет у него, радуя по утрам потрясающе вкусными банановыми оладьями. — Ты звонил им? — Гюн ловко нарезает овощной салат, бросая мимолетные взгляды на изрядно уставшего Ли, который в последнее время работает каждый день, прерываясь лишь на то, чтобы раз сто позвонить Вану и Шину. Которые никогда не отвечают. — Сегодня опять ездил к ним обоим. У Хосока дома абсолютная тишина, у Джека тусовка какая-то, где половина обкурена, а другая половина обдолбана, а его самого нет. Хони тяжело вздыхает и вертит в руках телефон. Он по-прежнему ждет, что хотя бы один из товарищей перезвонит после того, как услышит гневное сообщение на автоответчике, но этого не происходит. — Так, ясно. Твоя исцеляющая терапия ничерта не сработала, — Им тихо хмыкает, по-доброму улыбаясь, шаркает тапочками по полу в сторону шкафчика с посудой, тянется за пиалами, что почему-то опять стоят слишком высоко, и задумчиво бормочет, — у тебя есть идеи? — Я не уверен. Я говорил на днях с Минхёком… — Чжухон закусывает губу и несколько виновато смотрит на Гюна, который замер на полпути назад и склонил голову набок, хитро сощурившись. — У него есть какие-то новости? Югём что-то рассказал ему? — пиалки со стуком опускаются на столешницу, а ловкие руки, вооруженные огромной ложкой, принимаются раскладывать только что заправленный оливковым маслом и греческим творожным сыром салат. Гюн делает все на автомате, продолжая всматриваться пытливым взглядом в лицо любимого, который совершенно точно тянет время для интригующей вести. — Дело не в Киме… Скорее, дело в Че, — Ли вдруг погружается в собственные мысли, задумчиво потирая переносицу, после чего вполне уверенно смотрит Чангюну в ответ, — он вышел на контакт. Сам написал Хёку. Так что, мы теперь хотя бы знаем, что он жив. — Ли Чжухон, — Гюн хватает с разделочной доски кухонный нож и угрожающе взмахивает им, буквально сверкая своей новой идеей. Только лишь загоревшейся лампочки над головой не хватает, — немедленно отдай мне свой телефон и продиктуй номер этого Минхёка. — Воу, осторожно, я все отдам, только сначала медленно опусти вот это и расскажи мне, что ты придумал, — Хони отшатывается назад, едва удерживая равновесие на барном стуле, строго тычет перед парнем указательным пальцем и мысленно уже догадывается, откуда ноги растут. Точнее, куда. И чем это все может обернуться. — Не расскажу. Твоя стратегия не сработала, теперь попробуем мою. Ответственность беру на себя. Отдай телефон, — в одной руке нож, другая настойчиво протянута вперед к самому лицу Ли. Тот уверен, что может чертовски сильно пожалеть, но все равно надеется, что еще не все потеряно. Ему еще можно ошибиться. Он будет этому безумно рад. — Что ты печатаешь? — Чжухон пытается заглянуть через плечо своего парня, что забился в угол между холодильником и мойкой, низко склонив голову над экраном смартфона, набирая текст так быстро, как только можно, чтобы успеть отправить раньше, чем мобильник вырвут из рук. — Им Чангюн, ну, пожалуйста, покажи. Я же знаю их лучше, знаю, что не подействует, — Ли бормочет куда-то в шею, невесомо обнимая младшего поперек живота одной рукой, второй пытаясь выхватить свой телефон. Но мальчишка лишь мотает головой, чтобы уже через мгновение развернуться в объятиях и цыкнуть, вздернув бровь. Демонстрируя победоносно владельцу его гаджет. — И почему только они тебя не слушали? Что вообще ты им втирал? На экране красуется интерфейс раздела сообщений, где два верхних — Джексон и Хосок. Под первым короткое «куда ехать?», под вторым неуверенное «это правда?». Чжухон открывает поочередно оба диалога, чтобы найти в одном что-то о том, что он попал в чертовски неприятную ситуацию и, кажется, жить ему осталось мало, а в другом то, что некий длинноногий танцовщик пытается всевозможными способами найти одного очаровательного баристу. — Какие наши следующие действия, маленький хулиган? — Хон оставляет легкий поцелуй на самом кончике носа Гюна и едва-едва улыбается. Ему усмехаются в ответ, закусывая губу. — Договорюсь с Минхёком, чтобы мисс стерва года и мисс невинность оказались в нужное нам время в нужном месте. А дальше от нас уже ничего не зависит, — Им пожимает плечами и лениво обвивает руками шею Ли, расслабляясь в теплых объятиях. — Я рад, что у меня есть ты. И надеюсь, что им повезет так же, как и мне. — Я тоже тебя люблю, Хони. — Прежде, чем вы решите меня убить, хочу заверить вас обоих, что я лишь чуууть-чуть приукрасил действительность. Ведь иначе вы бы не приехали, — Чжухон старается проговорить все быстро и громко, потому что замечает, как сжимается кулак Вана и метит ему прямиком в глаз. — Мелкий, ты в своем уме? Я же реально испугался за тебя, — за Джексона говорит даже не он сам, а скорее его домашние пижамные штаны, конверсы на босую ногу, шнурки которых наспех заправлены внутрь, и прядь волос, совершенно естественно вставшая дыбом после тесного взаимодействия с подушкой. О дорогих рубашках, стильной укладке и лаковых ботинках не идет и речи. — Погоди, Джек. Узнаем, насколько сильно он приврал, чтобы решить, стоит ли за него бояться, — Хосок поджимает губы, сурово хмурится и прячет руки в карманы джинс. Ему тоже чертовски сильно хочется схватить младшего за ворот джемпера и отшвырнуть куда-то в сторону мусорных баков. Они вновь у того самого клуба, где состоялся один из самых дерьмовых разговоров в их жизни, и, как минимум, двое понятия не имеют, что их ждет внутри, а еще один не уверен, что выйдет оттуда живым. — Я позвал вас сегодня, чтобы рассказать все, что случилось. Все, что я знаю. Все, что я мог бы знать. Но перед этим мы бахнем по парочке шотов, и это не обсуждается, — Ли угрожающе повышает тон, но сразу же растерянно чешет щеку, когда друзья не только не двигаются с места, но и смеряют его тяжелыми, проклинающими, ненавидящими взглядами. — Эй, парни, вы идете? — Чангюн появляется неожиданно, где-то из-за спины Шина, и когда все оборачиваются к нему, то замечают рядом еще одного паренька. Того самого Минхёка, которого Шин и Ван знают как лучшего друга их мальчишек. Того самого, у которого улыбка до ушей, а в глазах «только попробуйте сбежать сейчас, альфачи несчастные». — Привет всем, — Мин улыбается всем и каждому, но Чжухон и Гюн вторят в ответ, а Джек и Хосок хмурятся, одними лишь мыслями обращаясь к нему. «Он здесь?» Минхёк как бы между делом кивает, перекладывая небольшой клатч из одной руки в другую, и бросает взгляд в сторону клуба, — мы идем? Столик уже забронирован. Чжухон смотрит сначала на одного друга, потом на другого, замечает, как они обмениваются взглядами, и облегченно выдыхает, когда Шин делает первый неуверенный шаг в нужном направлении, а Ван нервно зарывается пальцами в свои волосы, озирается по сторонам, но в итоге порывается следом. Минхёк тихо хихикает, неспешно следует за парнями, непременно контролируя, чтобы ни один из них не вздумал вдруг свернуть и удрать, а Чангюн берет Ли под руку и тихо шепчет что-то о том, что не даст ему погибнуть в этой жестокой войне.