Титаник под алмазным небом (Diamond Sky Above Titanic)

      Эта скрипка была стара как мир, все её струны были из разных комплектов, а лак основания стёрся за годы контакта с человеческой кожей. Она была неряшливой, от неё странно пахло, она была лишь бледной тенью той безупречной скрипки, которую смастерил для Кроули Антонио Страдивари в далёком 1690-м, но демона это мало волновало. Её владельца, впрочем, тоже. Только что он был более чем счастлив [по некой невообразимой причине, противиться которой было невозможно. — прим. авт.] одолжить какому-то странному господину столь дорогой его сердцу инструмент; прямо сейчас он понял, что он действительно устал и перерыв был бы очень кстати…       Остальные музыканты тоже не жаловались, хотя никто из них не был полностью уверен, по какой причине. А почему бы и не позволить этому стройному молодому человеку в сверкающих ботинках и сверкающих очках — не говоря уже о сверкающей прическе — сыграть одну-две песни? Они были уверены, что подобная идея очень хороша, хотя откуда эта уверенность взялась, им было неведомо.       Танцоры, слонявшиеся без дела, начали с интересом посматривать на сцену, все остальные стали с любопытством собираться вокруг неё. Опираясь о стойку и держа по стакану в каждой руке, Азирафаил наблюдал за происходящим и пытался вызвать в себе чувство неодобрения, которое, как он думал, ему полагалось ощущать.       Кроули со скрипкой в руках в знак приветствия радостно кивнул каждому музыканту. Гитара, несколько ирландских волынок, бубен, аккордеон, штука, похожая на банджо, какая-то свистулька, ложки, ещё одна скрипка… Неплохо для начала.       Он стал в центре, заняв место предыдущего скрипача. Тишина, казалось, заполнила всё помещение, и не только потому, что прекратилась музыка — неимоверное количество людей прекратило свои разговоры, чтобы услышать что-то новое. Они жаждали увидеть, что же собирается вытворить этот чудной незнакомец. Кроули поднял свой смычок, дождался абсолютной тишины и начал играть. Мелодия его была медленной и томной, словно пластинка, которой задали в два раза меньше оборотов. Она звучала неустойчиво и коварно, изящно и лукаво. Казалось, что она насмехается над своими слушателями, заставляя их ожидать новой ноты лишнюю долю секунды; мучает, заставляя ждать ещё и ещё, так и не открыв своей натуры до конца. Тишина между нотами сама была музыкой. Она могла промелькнуть волной, сделать вираж вокруг нескольких тактов, потом ненадолго остановиться — непредсказуемо — перед тем, как вновь явиться в образе уже знакомого раскачивающегося мотива. Затем, внезапно, рука скрипача взмывала вверх и рывком извлекала из инструмента короткую ноту, а после смычок вновь плавно скользил вниз по грифу инструмента. Теперь непрерывный и волнообразный мотив звучал по новой и чуть быстрее.       Издаваемые скрипкой звуки подавались вперёд и чувственно изгибались, аккуратно подкрадываясь к аудитории; завороженные слушатели стояли абсолютно неподвижно, стаканы застывали на полпути ко ртам, сигареты обжигали пальцы. Барабанщик начал осторожно подыгрывать, решив, что обычный фоновый бит будет очень кстати, благодаря чему мелодия Кроули получила нужную структуру — хоть что-то в качестве опоры слушателям, для которых мелодия была так чужда и непредсказуема. Затем волынщик также нашёл в себе смелость присоединиться: он стал повторять партию Кроули. Вдвоём они исполняли одну мелодию, волынщик из вежливости играл тише, дополняя скрипку, словно приправа основное блюдо. Откуда он знал, что играть, откуда он знал, что Кроули собирается изменить темп или внезапно остановиться, чтобы извлечь из инструмента серию высоких и ярких звуков — на эти вопросы он бы вам не ответил. Публика качалась. То был не гипноз и не одержимость — то был инстинкт. То был танец, переполнивший движением всё пространство зала. Кроули ощущал, что крещендо уже близится к апогею. Это походило на приливы и отливы, на волны, бьющиеся о побережье, которые с каждым прибоем продвигаются на несколько сантиметров песка дальше. Вот. Кроули чувствовал это, чувствовал кульминацию; элегантным взмахом кисти он вынудил свою скрипку умолкнуть, ухмыльнулся и, наслаждаясь каждой клеткой своего существа, ментально отдал бразды правления достойному того волынщику, который почему-то оказался к этому готов и начал эпичное соло. Кроули подскочил к Азирафаилу, у него в запасе было лишь несколько секунд. От энтузиазма у Азирафаила порозовели щёки. — Мой мальчик, я знал, что ты недурно играешь, но я не догадывался, что ты способен сочинять! На это Кроули лишь хмыкнул. — А я и не сочинял! — крикнул он поверх музыки и хлопающих в такт танцоров. — Это импровизация, и она чертовски хороша! А потом он взял Азирафаила за руку и потащил его к сцене. — Кроули! Кроули, нет! — воскликнул ангел в ужасе. — Кроули, не смей... — Мне нужна ещё одна скрипка для дуэта! — Кроули ухмыльнулся и неумолимо сунул второй инструмент в руки Азирафаила. — Смелей, ангел, ты лучше, чем Элгар и Лист вместе взятые, ты мне нужен!       С этими словами демон спешно встал обратно на своё место подле волынщика — тот как раз заканчивал свое триумфальное соло. Кроули ответил ему одной длинной скользящей нотой и продолжил, подхватывая всё ускоряющийся ритм.       Азирафаил стоял где-то сбоку, инструмент в его руке был так непривычен ему и в то же время так знаком. Он почему-то подумал, что точно также он бы держал в руке огненный меч; его древняя сущность переполнялась энергией, несокрушимостью, эйфорией. Много воды утекло с его последнего выступления, и сейчас он вновь ощущал это, вспоминал, каково это — чувствовать радость игры, видеть, как на лицах в толпе расцветают трепет, изумление и восторг. Он провел по скрипке ладонью. Так знакомо…       В это время Кроули приближался к ещё одному крещендо; рука его быстрым и непрерывным движением четырежды взмыла вверх и ринулась вниз, сотворив четыре лаконичные ноты, каждая из которых прозвучала синхронно с ударами сердца ангела, колотившегося от волнения перед выступлением. Затем возникла тишина длиною в полсекунды, та самая тишина, что следует за боем часов на Новый год: как будто вы посмотрели на солнце и моргнули — его смутный пульсирующий образ на какое-то время остаётся вытравленным под сетчаткой. В этот миг танцоры замерли и, ещё не успев перевести дыхание, дружно взглянули на стройного джентльмена в центре зала с незабываемой скрипкой в руках. На это мгновение в тишину, казалось, погрузился весь «Титаник»: каждый стюард, каждый швейцар, каждый кочегар, каждый человек на борту напряг свои уши, дабы всеми фибрами души вслушаться в нечто, творящееся в Главном зале третьего класса. Тишина длилась лишь полсекунды, но для всех то были полсекунды вечности. С этого началось соло Кроули.       По началу он оставался таким, как прежде: гибким, бледным, человекоподобным существом с закатанными рукавами и перекрученными подтяжками — но затем он изменился. Движения его обрели необыкновенную скорость, но ноги твёрдо стояли на полу, чего нельзя было сказать о верхней части тела, которая извивалась в ритме песни. Его локти мелькали вокруг корпуса, его смычок метался вверх, вниз и поперёк настолько быстро, что человеческий глаз не мог различить движения. Он играл с такой страстью, что публика затаила дыхание.       Кроули поднял взгляд, движением головы стряхнул волосы с глаз и кивком подал знак Азирафаилу, так как руки его всё ещё были заняты.       На ключицу Азирафаила внезапно опёрлась скрипка, и смычок — хотя оного Кроули ему не давал — оказался у него в руке. Стеснительность испарилась до последней капли, когда он занял место, освобождённое для него демоном. Он сразу же присоединился к Кроули, причём он не подкрадывался, но с головой ринулся в музыку, играя теперь наравне с другом. Они играли дуэтом, Азирафаил нотой выше, и получавшаяся мелодия сплеталась воедино. Не было ни времени, ни «Титаника», ни Небес, ни Ада; ни Добра, ни Зла. Только Кроули, Азирафаил, скрипки и музыка, которая объединяла их души, сплетая их до тех пор, пока они становились неотличимы друг от друга... Чей смычок был чьим? Кому принадлежала та нота? Никого из них нельзя было назвать ангелом, демоном или человеком. Нужное определение одновременно пришло им в голову, оба почувствовали его в груди, сердце и крови: они были родственными душами.       Дуэт продолжался в идеальной синхронии; мастерство его исполнения было не то чтобы нечеловеческим, но требовало такого исполнителя, что прожил бы на порядок больше, чем любой человек, и который, соответственно, имел бесчеловечно много времени для практики.       А затем во всплеске звука и эмоций к ним присоединились остальные музыканты: неописуемая музыка ударила о воздух, словно затмение, словно кровь, что резко прилила в голову, ослепляя и сбивая с толку, и потом вновь зазвенели хлопки рук и топот ног — танец возобновился. Кроули и Азирафаил стояли бок о бок, пока смычки их всё так же шныряли вверх и вниз, и они даже не смотрели на свои скрипки, на лица слушателей — они глядели друг на друга, от всего сердца улыбаясь, руки их существовали отдельно от их разумов, которые тянулись навстречу друг к другу. Кроули приподнял брови поверх очков, и этим как бы сказал Азирафаилу, подбадривая: «После тебя, ангел». Его улыбка приводила в восторг.       Азирафаил рассмеялся и любезно принял инициативу на себя, извлекая череду мерцающих свистящих звуков, тогда как Кроули занялся фоновым сопровождением, вихрем повторяя одну и ту же ноту, они идеально дополняли друг друга. Последнее крещендо, преддверие продолжительной и трепетной кульминации, что могла бы поднять «Титаник» над водой и унести его в небеса. Остался рывок до финиша, тот последний длинный участок дистанции, где можно потратить всю энергию до последней капли. Кроули и Азирафаил не знали усталости.       Все двигались быстрее прежнего: музыка и музыканты, танец и танцоры, скрипки Кроули и Азирафаила непрерывно указывали дальнейший путь. Выше, а затем ниже; противоположно, а затем на встречу друг к другу; извилисто и мягко, а затем жёстко и точно. Как долго они играли? Неужели только пять минут? Как такое возможно?       Совсем близко, уже почти, финал виднелся, торопил своим присутствием, но путь к нему лежал против течения, ведь требовалось ещё свести ноты и темп к единой развязке. Мелодия звучала на пределе громкости, каждый инструмент били, дёргали, наполняли воздухом по максимуму; каждый музыкант всецело ей отдавался. Это было похоже на исступление, это был экстаз.       Скрипка Азирафаила обратилась к скрипке Кроули одним высоким аккордом — последовал ответ, и два существа ухмыльнулись друг другу, переживая одно ощущение, одно время, разделяя в этом непрерывном взгляде общую тайну. Диалог всё продолжался, каждая нота на полсекунды отставала от последующей, преследуя свою недосягаемую подругу и игриво подскакивая, чтобы её нагнать. Затем, в конце концов — в конце концов — звуки слились плавно и безупречно, словно переплетаются пальцы двух сложенных рук, выражая нечто безмерно большее, чем просто дружба, две параллели стали одной; вдвоём они закончили эту великую песнь, сделав три резких движения смычком, точно бегун, который, перебежав финишную прямую, пытается остановиться, но сила инерции слишком велика. А потом оставшиеся музыканты подтянулись к заданной скрипками ноте, продолжительной и безукоризненной, острой и непоколебимой, как лезвие ножа. Нота эта звучала повсеместно, её дрожь медленно утихала, и прежде чем эти двое подняли свои смычки, весь третий класс разразился одобрительными криками и аплодисментами, и сам «Титаник» присоединился к всеобщему ликованию.