Du lasst mein Herz schlagen

Всю дорогу он молчал. Спал, свернувшись на заднем сидении, безучастно смотрел в потолок или курил. Я носил ему еду с заправок, и мы всё так же молча если, уложив ноги в мягкой траве или на холодный асфальт. Дорога занимала три дня, и я не спал. Не спал, или дремал иногда, бросив машину и растянувшись на обочине где-нибудь в поле. Всё равно знал, что он не уйдёт.

***

Я спал, растянувшись на заднем сидении старой немецкой машины. Звенящая пустота в голове и тяжёлая усталость напрочь отбили желание думать о чем-либо, и даже глядя на свои изуродованные, пропитанные болью ладони, у меня не было сил сожалеть о чём-то. Я моментально проваливался в сон. Закрывая глаза и утопая в пучине я тут же оказывался на сцене. Клавиши, мои пальцы, бегущие по чёрно-белым полоскам. Мой затуманенный отчаянием разум видел в этом всём наилучшую идею, и я начинаю свой танец. Нарезая круги вокруг, я делаю шаг вперёд, а затем два назад. Один назад, два вперёд, использую руки для лёгких ударов, уклоняюсь от ударов в ответ, и когда градус напряжения стал близок к кипению, я схватил сценический синтезатор и сразмаху сломал его о широкую спину. Зверь покачнулся, и провалившись на бок задел своим могучим телом аппаратуру, и большая колонка, стоящая на самом верху, предательски покачнулась. Зверь был ранен в плечо. Тяжёлая металлическая коробка предательски свалилась углом, и его рука неестественным образом обмякла. Я отшатнулся назад, испытвав волну гнетущего ужаса. Зверь поднялся и холодно посмотрел на меня, а затем пряча искажённую болью гримасу театрально пнул колонку прочь и сбросил её со сцены, показав напоследок средний палец. Последние аккорды были спеты, и все вышли на поклон. Сквозь довольные улыбки друзей я видел смесь удивления и беспокойства. Пауль схватил Тилля за здоровое плечо и от души потрепал его, незаметно шепнув что-то на ухо, а я, подгоняемый страхом, почти сразу рванул за сцену. Момент, когда я ударил его, отозвался во мне едким ужасом, и я будто в замедленной съёмке снова увидел, как об его спину разлетается пластиковый корпус синтезатора. Тогда он просто посмотрел на меня, не сказав больше ни слова, но я знал, что молчание в устах этого человека стоило больше тысячи слов. Когда я ворвался в гримёрку, липкий ужас захлестнул меня, а затем острой костью стал поперёк горла. Смесь кайфа, ужаса и адреналина стремительно погнала меня на улицу. Едва схватив и накинув пальто, я помчался куда глаза глядят, и мой мозг сам начал выстраивать на ходу дорогу. Я спотыкался о снег, плотной кучей лежащий на дорогах, путался в собственных ногах и то и дело беспорядочно пропускал повороты. Под бешенный скрип ботинок и вырывающееся наружу хриплое, горячее дыхание, я нашёл нужный подъезд. Дрожащие пальцы несколько раз скользнули по металлическому корпусу двери прежде чем найти маленькую замочную скважину. Провозившись немного, я ворвался в пустую, тёмную комнату, и тут же замер. Туман в голове никак не хотел проясняться никак не хотел проясняться, и я, кажется, испугался ещё больше. Что..зачем? На полу лежало много разного хлама. Джинсы, стакан, пара носков, наручники, и даже, кажется, женский вибратор. Взгляд упал на флогер, лежащий возле дивана, и я шумно сглотнул. Один господь знал, зачем ему были все эти вещи дома. Я медленно отодвинул его прочь ногой, прошагивая к окну. Колени предательски задрожали, по спине прошёл холодок. Я заломил потные от страха ладони и принялся ждать. Чем дальше шло время, тем сильнее тянулась внутри меня струна напряжения, и тем мучительнее было находиться наедине с собственным дерьмом в голове. Ужас во мне быстро перешёл в отчаяние, а затем мутировал в злость, и когда дверь за моей спиной распахнулась, она наконец-то лопнула. — Значит вот как ты поступаешь с людьми... Забыв обо всех сожалениях я набросился на человека вошедшего в комнату. Язык оказался быстрее страха, и меня прорвало со страшной силой. Я сказал всё, что думал на тот момент быстрее, чем вообще что-либо осознал, пока меня не остановил острый удар об стену, следующий, фатальный, об доски. Очки со звонком разбились об пол, и больше я не видел ничего. Мир покосился в моих глазах, и яркий поток оранжевого света затмил чёрный силуэт чужого лица. Осколки, разбросанные вокруг, больно резали руки, разливая по венам жгучую боль. Чувствуя тёплое, налитое кровью тело, которое прижимает меня к полу, я ощутил предательскую волну наслаждения, подбирающуюся к моему животу. Всё, что происходило так чертовски опасно, что я сам не заметил, как поддался чудовищу, которое хотел приручить, и когда я оказался на коленях, окончательно понял: эта партия была проиграна. Звук рвущейся ткани за спиной вырвал из моей груди тяжёлый вздох, и когда когда твёрдая плоть коснулась моей задницы, я оглушительно застонал. Ошейник, туго натянутый сзади, крепко сдавил глотку, и чем тяжелее было дышать, тем сильнее я чувствовал, насколько близок к оргазму. Приоткрыв рот в попытке закричать, я ощутил, как сквозь губы вошло нечто большое и круглое. Это был тот самый кляп, который я неоднократно использовал во время выступлений. Что он делал у Тилля дома — загадка. Влажные руки предательски скользили по старым доскам, поясницу сковало острой, тянущей болью, и когда я услышал за спиной тяжёлое, хриплое дыхание, меня захлестнула волна одурелой похоти. Борозды на коленях, содранные об неровное дерево, и каждая клетка натянутой кожи чувствительно отзывалась на прикосновения грубых пальцев, и вместе со жгучей болью всё сильнее разжигала во мне животный азарт. И чем сильнее, размашистей становились его движения, тем больше мне это нравилось. Удар по ягодицам, затем ещё один, и я начинаю захлёбываться в собственных слюнях. Дышать чертовски сложно, и каждый новый толчок пробивает новые бреши в моём сознании, и из них начинает вытекать всё, что я так старательно прятал. Я впервые ощутил себя ёбанным животным, которое жаждет еще. Мелкие осколки вспороли неждую кожу на груди, и из глаз брызнули слёзы. Я попробовал умолять, но кляп плотной пробкой сидел в зубах, и я молча надеялся, что молебны будут услышаны. Я понял, что пропал, когда сквозь туман похоти и слепоты увидел его глаза. Два горящих голубых огонька, ниже — приоткрытые губы и широкие, впалые скулы. Своим ощущаю касания его живота, тёплые и волнующие, и тогда в голова начинает звенеть от новой пощёчины. "Ещё." Он резко выпускает мои запястья, и я незамедлительно хватаю крепкие руки, до одури обжигаясь о горячую кожу. Жизнь резко свелась к спектаклю, происходящему в центре небольшой комнатушки недалеко от южных окраин Берлина, и мир стянулся к одному человеку. Боже, как бы я хотел задохнуться сейчас, в его руках, неистово сдавливающих мою шею. Левый глаз плохо видел, кости и раны ещё сильнее раздирались об стёкла, и мне хотелось заорать во всё горло от боли, как вдруг я ощутил струйку свежего воздуха, настойчиво пробирающуюся мимо твёрдого кляпа. Крепкие пальцы сильнее сомкнулись вокруг моей шеи, и я почти перестал дышать. Гоняя лёгкими остаток воздуха я тихо закатил глаза и ощутил, как живот покрывается тёплыми, вязкими каплями, а тело берёт сладкая дрожь. Он зацепил их пальцами, и вскоре я ощутил вкус собственной остывающей спермы. Раз. Я чувствую, как меня дико ломает, когда его грубые пальцы так нежно зарываются в мои волосы. Я никогда не думал о том, насколько возбуждающим может быть обычный минет. Признаться — нелюбимая категория порно, но сейчас, с каждым новым толчком внутрь, кровь стремительно разгоняется по венам, и я ощущаю себя вонючей шлюхой, когда он отпускает меня, и я начинаю сам до одури жадно заглатывать стоящий член. Я чувствую себя вонючей шлюхой, когда стоя на коленях и развратно глядя в его глаза, мой собственный член начинает понемногу наливаться кровью. Я измученно застонал, зная, насколько его возбуждает вид моих слёз. Руки, крепко связанные за спиной начинают сильно болеть, и я послушно закрываю глаза, когда рот наполняется вязкой жидкостью. Мерзко, противно, но осознание того, что меня заставили подчиниться, стать на колени и грубо трахнули в рот разжигало в мозгу весьма заманчивые ощущения, и когда он поцеловал меня, оттягивая пальцем нижнюю челюсть, я понял, что задыхаюсь. Два. Остатки моей адекватности разбивались с каждым новым ударом, с каждым новым шлепком и блядским моментом, когда он входил всё глубже, но когда его рука коснулась натянутого, воспалённого члена, последняя стена внутри меня с грохотом пала. Я кричал, выгибался, как последняя сучка, когда его пальцы сжимались на моей шее, дёргался, извивался, выпрашивая новый удар по ноющей заднице, и когда он убрал руки, я готов был заорать от отчаяния. Дёрнув головой я ощутил, как на затылке спадает резинка, и что было силы зашептал: — Трахни меня, пожалуйста. Умоляю тебя, блять. Прошу. Три. Огонь, горящий в его глазах понемногу гаснет. Сейчас он отступил зализывать раны, и позволил мне взять борозды в свои руки. Насаживаться сверху было не так приятно, как извиваться под крепким, тяжёлым телом и задыхаться от ударов осколками в грудь, но я принял свой вызов. Движения, медленные и размеренные потихоньку рисуют на его лице линии расслабления. Внимательно глядя сквозь размытую плёнку блядского плохого зрения я ловил каждое его движение, каждый вздох, сорванный с грубых обветренных губ. Я не знал, сколько женщин было у Линдеманна, да и думать об этом было противно, но мой долг был сделать так, чтобы он никогда блядь в жизни не пожалел о нашей с ним ночи. Неосторожное касание, и моя рука оказывается в его крепких зубах. Он смотрит на меня пристально, сжимая их крепче, а затем отпускает, и я жадно провожу кончиками пальцев по мягкой щеке. Его руки гуляют по моим бёдрам, и я изящно изгибаясь, имитируя каждую суку, которую он когда-либо ебал, и я отлично блядь знаю, почему оказался здесь, отлично знаю, насколько сильно длинные волосы и аскетичное тело придают мне феминности, и я старался не допустить мысль о том, что он трахает меня только из-за схожести с женщиной. Я настойчиво провёл пальцем по чужим губам и получил отмашку, когда острые зубы сомкнулись вокруг тонкой, длинной кости. Четыре. Молчаливое напряжение повисло в воздухе, и я старался больше не кричать. На долю секунды мне показалось, что все под контролем, пока его пальцы вновь не поползли по моему телу. Этот урод открыто издевался, нещадно терзая головку ноющего члена, и жар в моём теле не давал сопротивляться. Мысль о том, чтобы излиться ему в руки подстегнула моё уставшее нутро, и когда горячее дыхание вновь опалило плечи, а вены на шее угрожающе сдавились острыми зубами, я с облегчением выдохнул и опрокинул голову назад. Пять. Мутный свет двух внимательных глаз и холодный, серый рассвет окончательно потушили наш пожар. Я знал, что этой ночью мне придётся оседлать дьявола, и я с этим справился. Сейчас он смотрит на меня со странной туманной неловкостью, затем неуверенно распутывает узел на запястьях, и я хватаю его так крепко, как только могу. Тёплая, резко вздымающаяся лохматая грудь крепко прижимается к моей, и я зарываюсь носом в мягкие волосы. Теперь это мой дьявол. Внутри разливается дичайший восторг, когда я слышу клокочущий рык у самого горла, и уставший мозг берёт верх над разумом. Когда я засыпаю, последнее, что успеваю увидеть, — широкие ступни и небрежный плевок, летящий куда-то в мою сторону. *** Бургеры на заправках необычайно вкусные. Наверное, это чуть ли не первый раз за последние несколько лет, когда я нормально питаюсь. Всю дорогу я молчал, и он настойчиво совал мне в руки вкусную еду и питьё всякий раз, когда попадалась возможность, а ночью останавливался на обочине и падал в траву, засыпая на несколько коротких часов. Всё это время я всегда гулял рядом, считая проносящиеся мимо машины или глядя в мрачное, облитое звёздами небо. Вчера он усадил меня в придорожном кафе и долго, тщательно обрабатывал раствором каждую рану, клеил пластыри и нахера-то возился даже с зелёнкой, да так, что я уже начал думать, будто он извиняется. Когда я проснулся, на меня тяжёлой лавиной свалилась вся тяжесть произошедшего. Увидев себя в зеркало, я готов был заорать от отчаяния: левый глаз напрочь отказывался пропускать свет, заплывшая скула и миллион мелких ран и рваных синяков, мерзкое ощущение грязи. Подорвавшись на ноги я покачнулся, ощутив тянущую боль в каждой мышце. Наспех натягивая брюки я спотыкался о вещи, хлам, кучу бдсмного инвентаря и вновь напарывался на острое стекло. Чертыхаясь и громко покряхтывая, я схватил пальто и неглядя помчался к двери. Обервнувшись у выхода, я украдкой посмотрел на мирно спящего человека. Широкая спина, могучие плечи, жёсткие пасма чёрных волос. Я ощутил, как предательски затряслись мои руки, и поспешно распахнул дверь, стремясь убраться как можно дальше. Я не хочу вспоминать, сколько ночей провёл в метаниях по собственной комнате, пытаясь перестать орать от разрывающей боли. Я пытался отвлечься, но каждый раз, глядя на свои руки или отражение в окне, картины памяти всплывали снова и снова, и тогда я ещё хуже рвал раны на кистях, запястьях или брал нож и оставлял на них новые, стремясь перекрыть, забить и утопить в них ощущение звенящего исступления. Я никак не хотел принять, что именно в таких зверских страданиях человек, так отчаянно боявшийся через них пройти, обрёл свой покой. Ещё тогда, в самом начале жизни, когда меня драл и насиловал более старший и опытный человек, я не осознавал, насколько глубоко эта поломка засела в моей голове, но с каждым новым ударом и толчком я всё глубже сваливался в извращённое, животное удовольствие, которое доставляли мне его действия. Вскоре я сам начал приползать к нему на коленях и ждать, пока меня погладят по головке и дадут нужную команду, и я чертовски хотел, чтобы он сделал это со мной снова, но всё резко закончилось. Он бросил меня. Ушёл и растворился, оставив, как куклу, с которой надоело играть, и с тех пор я больше никогда не мог открыться никому кроме дешёвого онлайн порно в запертой на замок одинокой квартире. Когда я встретил Тилля, все поджилки в груди пришли в боевую готовность, и каждое наше выступление настойчиво откалупывало в моей голове куски штукатурки. Я дико боялся боли, и когда тот человек бил меня, я готов был орать так громко, чтобы красный крест в Африке услышал, кому на самом деле здесь нужна помощь, и одновременно не имоверно хотел, чтобы мне причинили её снова. Линдеманн схватил меня за руку и протащил через мой личный ад, а затем бросил через плечо прямиком в чистилище, которое задраяло кровоточащую дырку в моей душе. Тогда почему сейчас мне стало так горько? Желание вновь оказаться рядом, стать на колени и жадно смотреть, как он наслаждается мной предательски сдавило горло, ведь я не стал счастливее просто ощутив силу и власть над собой. Может я гнался не за тем кайфом? Я долго думал над этим. Долго думал и чувствовал, как угрожающе поднимается внутри нечто, когда я смотрю на него. Печаль и отчаяние, — вот, что я ощущал, когда не находил в нём того, что так долго искал. В самом деле, я должен был сломаться с любящим человеком. Чтобы он взял моё израненное тело вместе с душой, переебал об колено, задал хорошую трёпку, а затем помог излечить. Линдеманн не любил меня. Всё, что было между нами, — не более чем игра двух людей, испытавших определённый экстаз, но главная проблема была не в этом. А в том, насколько я жгуче ненавидел себя, когда дверь моего дома тихо открылась, впервые за неделю пуская внутрь яркий свет, и я не отвернулся от него. Признаться, я не знал, нахера согласился на эту поездку, но находясь рядом с Тиллем мне было тепло и спокойно. Линдеманн был единственным человеком, которому я вопреки всему действительно доверял. Наверное потому, что впервые нашёл себя в его извращённых руках. На горизонте замелькали крупные домики, и машина остановилась на окраине небольшой деревни. Он не позволил мне взять ничего из багажа, и я ощутил себя достаточно странно, когда крепкий мужик молча потянул мой багаж ближе к дому. — Guten Tag, Ma. На пороге показалась маленькая старушка. Она начала быстро что-то говорить и тут же обняла руками склонившегося ниже Тилля, и тот, похоже, сумев поднять и её, скрылся в доме. Зелёная трава, тихо шелестящая у моих ног и густые кроны деревьев над головой, кажется, не знали о том, что в Берлине бушует зима. Мне стало невыносимо жарко в зимних одеждах, и я поспешил скрыться в доме. Тихий, уютный деревянный дом встретил меня запахом свежей домашней еды и крепкой медовухи. Внутри царил приятный полумрак. Тилль о чем-то говорил со старой леди, уперев в стол большую работу. — Тилль, кто это, о...Боже, что с его лицом, он что, укладывал им кирпичи? — Это...— Линдеманн задумчиво посмотрел на меня. — Кристиан. — О, так это он! — Старая женщина лукаво покосилась на Линдеманна. — Я представляла его немного иначе. — Да брось, ты же видела наши концерты. — Я впервые увидел, как Тилль улыбается непринуждёеной человеческой улыбкой. Я смутился и посешно отвернул ту часть лица, которая пострадала больше всего. Что она знаёт? — Что ж, располагайтесь и немедленно спускайтесь обедать, а то остынет! Она суетливо хлопнула Линдеманна по плечу и быстро заковыляла в другую комнату. Тот лишь пожал плечами, и взяв сумки в обе руки посмотрел на меня. Комната наверху оказалась большая, просторная, с широким окном и видом на природу и горы. Посередине большая двуспальная кровать, у другой стены — шкаф и столик с двумя стульями, а в углу уместился небольшой комод. Дверь в ванную, грубо прорезанная в сплошных поленьях, была закрыта. Я хотел было спросить, могу ли занять отдельную комнату, но слишком быстро понял, что в этом нет никакого смысла. Ни для него, ни для меня. Еда оказалась непревзойдённая. Опасливо попробовав кусок, остановиться невозможно, и я практически сразу жадно набросился на горячую картошку с запечённой свининой. — Ты что, не кормишь его? — Тихо шепнула женщина. — Он сам себя не кормит. — Так же тихо заключил Тилль, вполне равнодушно доедая остаток сырной запеканки. Так начались несколько ленивых суток, когда я молчал, ел и спал, а остаток времени проводил валяясь в траве где-нибудь. Как бы удивительно это ни было, но никто и ни разу даже не заговорил со мной за последние несколько дней. Бабушка Тилля была увлечённо занята своими делами, а он сам и вовсе пропал из виду. Иногда я находил его за разными ошеломляющими занятиями: один раз он пол дня плёл корзинки на заднем дворе, а иной — строгал из дерева странные инструменты, а затем, вечером, уходил в лес и возвращался поздно заполночь, когда я уже спал. Признаться, спустя трое суток крайне терапевтического отдыха, я почувствовал себя так, будто бы родился заново. Ко мне вернулась потребность умываться по утрам, делать небольшие пробежки и даже рассчёсывать спутанные волосы чаще чем раз в неделю, и когда бабушка Линдеманна наконец собралась улетать в свой Милан, она просто бросила нам ключи и сказала: "Бога ради, не взорвите этот дом. Три других мне совершенно не нравятся." *** Сквозь полуприкрытые веки яркими пятнами пробивается солнечный свет. Трава, шелестящая у моих висков, приятно щекочет лицо, и я ощущаю лёгкие прикосновения шершавых пальцев к своему лицу. Воздух приятно пропитан лёгким ароматом весенних цветов и свежей зелени. Я открываю глаза и впервые за много долгих дней легко провожу языком по губам. — Зачем ты привёз меня сюда? Тихий шелест листвы над головой подхватывает мои слова, и я пытаюсь понять, получил ли ответ. — Потому что природа приводит мозги в порядок, и тебе это нужно было. Ты переживал. Усмехаюсь. — Заботиться о переживаниях случайного человека из твоей карманной группы — не самая перспективная затея. И сразу стало так горько от собственных слов, что я удивился даже, а его пальцы всё так же продолжают гулять по моей шее, лицу, волосам, подбородку. Затем он сбрасывает меня и встаёт с земли, протягивая руку, и я жду некоторое время, внимательно глядя в его глаза. — Тилль, в этом нет смысла. Но его рука всё так же протянута мне, и мой зверь молчаливо ждёт, пока я возьму её. И я снова вздыхаю, и снова беру её, а он тянет меня и слишком внезапно вовлекает в поцелуй. Весенний пейзаж меняется просторной, светлой комнатой, но я всё равно чувствую лёгкое веяние прохлады, исходящее из приоткрытого окна. Он берёт в руки моё худое лицо, делает шаг навстречу и нежно целует. Это, наверное, был самый долгий и, наверное, самый первый подобный поцелуй в моей жизни. Я чувствую, как его руки гуляют по моему телу, и отстраниться не получается, потому что меня крепко держат за талию. — Послушай, Кристиан. Мне жаль. Я вздрогнул, ощутив новые прикосновения к своему лицу, а затем криво усмехнулся. Я не видел, но знал, что он внимательно смотрит. — Неправда. — Нет, правда жаль. — Он осторожно приподнял мой подбородок, а затем внимательно посмотрел мне в глаза, и мне невыносимо захотелось спрятаться от его проницательного взгляда. — Ты же знаешь, я сам этого хотел. — Я отвернулся, ощущая предательское разочарование в том, что уютная деревня может стабилизировать состояние, но не может вылечить раны в душе. Я попытался вырваться, но меня насточиво протолкнули к подоконнику. Как только я упёрся бедрами в хрупкий пластик, он снова впился в меня своим ледяным взглядом. Тем самым, под которым я всегда сдавался, но он просто поднялся на носки и нежно поцеловал меня в лоб. — Для того, чтобы быть любимым, не обязательно испытывать боль. — Прошептал тихий, глубокий голос над самым ухом. — Проблема не в том, что произошло. А в том, что ты ненавидишь себя. Я нервно поджал губы и сдавил зубами стремительно подкатывающиеся к горлу слёзы. Он был прав. Чужие руки крепко схватили меня, когда я дёрнулся в сторону, и прижали к себе. — Уйди. Пожалуйста. И мне дай уйти. Я же сказал... Сквозь сдавленные зубы тихо вырвались первые всхлипы, и он крепко обнял меня. Просто обнял, закрывая широкой спиной от всего мира, а затем подарил мне невероятно нежный и долгий поцелуй, успокаивающе поглаживая по плечу. — Что бы ни произошло, Кристиан. — Тилль задумчиво посмотрел в окно. — Не позволяй своим травмам разрушить тебя. Тилль выдержал паузу, и я тревожно замер, потому что теперь он смотрел на меня так, слегка наклонив голову, будто готовясь к броску, или втягивая в новый танец. Он принялся медленно расстёгивать пуговицы на моей рубашке, и я напрягся, когда тёплые губы коснулись груди. — Ты веришь мне? Линдеманн снял футболку, и во время следующего поцелуя я смог прикоснуться к нему. Какое к чёрту вера, когда кровь снова бешенно шурует по венам, и с каждым новым касанием я снова начинаю проваливаться в пучину собственного безумия. Тревога внутри никак не хотела угасать, но прикосновения и мягкие поцелуи нещадно топили её в чужом тёплом теле, и я машинально скользнул вниз, убирая ещё не связанные руки за спину, но Линдеманн придержал меня за плечо. — Нет, не так. Он снял меня с подоконника и поднял на руки. От резкого рывка я едва не свалился, тут же хватаясь за крепкую спину. — Мне страшно. — Выпалил я, упав спиной на мягкие простыни. Да, это было так. Но когда моё оголённое бедро скользнуло по его сильной ноге, меня повело, и я неосознанно подался навстречу. — Не торопись. — Линдеманн улыбчиво глядел на меня изподлобья. Джинсы с лязгом упали на пол, и непослушные губы снова оказались на моих руках, плечах, груди. Хватая жёсткие пряди волос, змейками ползущние к моему животу, я резко выгнулся вперёд, упираясь стояком в его подбородок. Тилль поднял голову, и всё с той же улыбкой тихо сказал: — Не торопись. *** Я шумно вдохнул приятный запах свежего леса. Грудь плавно вздымается и опадает, руки покоятся на коленях. Кристиан ни разу не заговорил со мной за это время, а я не стал его заставлять. Всем известно, — только вернувшись в природу душа может обрести настоящий покой, и сейчас в этом нуждались мы оба. В свободное время Кристиан ел, спал или валялся в траве возле дома, уходил на склон к высоким деревьям или засыпал на лавке в тени веранды. Я же занялся тем, что дарило мне покой ещё когда я стоял у самых истоков — уходил в лес, плёл корзинки и вырезал из дерева, а когда возвращался вечером, Кристиан уже спал, свернувшись на самом краю дивана. Я заботливо укрывал его, и повернувшись на другую сторону проваливался в сон. Мы оба нуждались в пространстве, и я не хотел его нарушать, тогда как он не нарушал моё. Иногда Кристиан появлялся рядом, но я не обращал на него внимания а иной раз жестом приглашал честь рядом. И тогда он, склонив голову, с живым интересом, словно ребёнок наблюдал за моими движениями, а затем уходил дальше и снова падал в траву. Мои пальцы тихо скользят по мягким чёрным прядям. Я зарываюсь в них глубже, и делаю очередной глоток прохладного пива. Благо, у моей бабушки были внушительные запасы бочкового в погребе, (возможно, поэтому моя мать начала алкоголичить в столь раннем возрасте), так что недостатка в хмельном мы не ощущали. Я осторожно провёл пальцем по глубокой царапине на щеке. Такая же есть над бровью и на скуле, — пострадавшую часть лица видно сразу. "Красиво". Почти сразу же эта мысль вызвала во мне лёгкий укол вины. Синяки и гемотомы с каждым днём всё больше выцветали на солнце, но красные рваные раны всё ещё тёмными бороздами украшали лицо Кристиана. Сейчас его глаза закрыты, голова мирно покоится на моих коленях, а очки, которые я подарил ему несколько дней назад, ярко отливают на солнце. Я отвёл взгляд и взглянул в яркое небо. Над головой тихо шумит густая крона старого дуба, щиколотки приятно щекочат тонкие, зелёные травинки. — Почему ты решил взять меня с собой? — Потому что ты переживал. Природа прекрасно приводит мозги в порядок. — Снизу до меня доносится лёгкий смешок. — Беспокоиться о переживания случайного человека из твоей карманной группы — не очень хорошая идея. Я делаю очередной глоток пива, а затем поднимаюсь и протягиваю руку Кристиану. Он, как всегда удивлённый, охотно цепляется за мою ладонь. Я оставляю на его губах лёгкий, дразнящий поцелуй, а затем утягиваю за собой вниз по склону. Оказавшись дома, в укрытии нашей с ним комнаты, я долго-долго смотрю на него. Свет из окна чётко выбивает его силуэт и рассеивается по комнате, создавая вокруг нас мягкие, утренние тени, и тогда я целую его снова, укрыв ладонью угловатую челюсть, и притягиваю к себе за талию. — Мне жаль. — Мои пальцы мягко скользнули по его лбу, убирая в сорону чёрную чёлку. Флаке ожидаемо напрягся. Его голова мотнулась в сторону, и он явно заявил о своём намерении уйти, но я не мог позволить ему сделать это снова. Сейчас его тело дрожало, словно сломанный инструмент в моих руках. Я не был музыкантом, но несколько лет игры на гитаре и ударных хорошо показали, что их я уж точно умел держать. Хотя, кончено, Кристиан не был ни тем, не другим. Он, скорее, старая, нестабильная скрипка, которая вибрирует от каждого движения, норовит сбить ритм и крайне чувствительна к движениям пальцев играющего. Именно поэтому я замираю и медленно, осторожно веду кончиками пальцев по его руке, глажу тыльную сторону ладони, крепче притягиваю к себе за талию и снова целую. Такой инструмент не терпит грубой, рваной игры ровно так же, как не терпит сопливых слюнтяев, которые боятся бить по струнам, и грань эта в душе Кристиана была невероятно тонкой. Мне нужно было начать писать ноты с чистого листа после паршивого музыканта, который написал странную какофонию, и что ещё хуже, — я эту самую какофонию пытался исправить, будучи в пьяном угаре и под кайфом. Теперь, спустя недели стараний, мне удалось стереть болью часть неудавшихся нот, и шанс написать заново эту симфонию был всего один. — Расслабься. Я не сделаю тебе больно. Медленными поцелуями рисую дорожку от подбородка до груди, а затем к левому плечу и чувстую, как скрипка понемногу начинает мне поддаваться. Мышцы в руках Кристиана ослабли, но смычок чуть было не сорвался, когда он снова попытался встать на колени. — Нет. — Я крепко ухватил жадную струну собственной похоти и уверенно завязал её в узел. Никогда больше. И тогда я сделал рывок и поднял его за бёдра на руки. — Мне страшно. Кристиан упал спиной на мякий матрац, и я тут же навис над ним сверху. Знаю, что страшно. Страшно, но когда он упирается длинным стояком мне в грудь, я понимаю, что всё делаю правильно. — Как же хорошо, что это был не твой первый раз. — В каком смысле? — лохматая голова вынырнула из-за приподнятых плеч, и два голубых глаза непонимающе уставились на меня. — Секс. С мужчиной. — С чего ты взял? — С того, что ты не слишком узкий. Кажется, его немного обидела эта фраза, и я тихо засмеялся, прижимаясь плотнее к тощей спине. — Имею в виду, что если бы я был первым, без травм не обошлось бы. Кристиан повернулся, и обвив плечи руками проницательно посмотрел на меня. — Заткнись, прошу тебя. Я улыбнулся и склонил голову, укрывая тощую грудь волосами. Видеть, как он раскрывается, было чудесно. Страх, то и дело мелькающий в его глазах, вызывал сожаление, и я тут же старался перекрыть его объятием или очередным поцелуем. Медленными, размеренными движениями я старался смазать каждый уголок своей скрипки, и тем самым вдохнуть в неё новую жизнь, и она поддавалась моим рукам. Очень скоро слаженные, изящные движения, случайные касания Кристиана начали сливаться в единую, гармоничную симфонию, и она начала перехватывать моё дыхание. Я начисто упустил момент, когда он наконец раскрылся мне, словно цветок, и его движения и касания стали настолько мягкими и приятными, что легко можно было случайно потерять голову. Кристиан был прекрасен в своей исключительной, изящной феминности, и вместе с тем был самым зубастым и мужественным человеком из всех, кого я знал. Я хотел остановить его, когда ощутил прикосновение теплых губ внизу живота, но не стал. Глянув на него лишь раз, я понял, что готов передать борозды этому человеку, и что самое главное, он к ним готов. *** Это было приятно, так чертовски приятно. Я не знал, что секс может быть таким замечательным делом, если подходить к нему с нежностью и умом. Прекрасная, восхитительная смазка, и не менее восхитительный человек, с которым я находился сейчас, — всё было восхитительно. — Как же хорошо, что это был не твой первый раз. — В каком смысле? — Секс. С мужчиной. — С чего ты взял? — С того, что ты не слишком узкий. Разговаривать во время секса было очень непривычно и весьма удручающе, поэтому я поспешно попросил его заткнуться, и сейчас, лёжа под ним я наконец-то понял, в чём заключается настоящий кайф от подчинения. В заботе. Когда другой не владеет, а покровительствует, а первый не подчиняется, а позволяет покровительствовать над собой. Глядя на Тилля сейчас, я видел большого косматого медведя, который не смог бы и мухи обидеть. Моменты, когда он клонил голову, наблюдая за мной, иногда неловко гладил пальцами по щекам, когда его напряжённый тёплый торс касался моего понемногу тянули вокруг моего сознания сладкую плёнку, под которой в конце-концов треснул последний мой личный барьер. Я подался ему навстречу, приоткрыв влажные губы, и сам затянул великана в новый поцелуй, крепче сжимаясь вокруг толстого члена. Была прелесть в том, чтобы не просто позволять себя трахать, а трахаться самому и не думать о том, что сейчас тебя используют как женщину. Совершенно другая трактовка. Здесь в целом не было женщин, — были двое мужчин, донельзя увлечённых друг другом. Прохладные простыни под моей спиной зарделись складками, и я крепко сжал их пальцами. Мою руку нежно забрали и заменили ткань тёплой ладонью, нежно переплетая пальцы над моей головой. Не было больше ран и ударов, — Тилль методично втягивал кожу на моих плечах и шее, ласкал губы, терпеливо и сладко, пока не вывел на край, и я едва не ослеп от счастья, прижимаясь после оргазма к живому, тёплому телу. Он завалился рядом и обнимал меня столько, сколько нужно было, пока я сам, хитро сузив глаза не принялся хищно спускаться к его животу. И тогда он приподнял бровь, но ощутив всю искренность моих намерений откинулся на кровать со спокойной улыбкой. *** — Знаешь, ты с самого начала казался мне достаточно особенным. — М? — Я сонно приоткрыл глаз, вынырнув из пучины сна, в которую меня затянуло, пожалуй, слишком внезапно. — Я говорю, здесь всегда было место для "нас", Кристиан. Его тяжёлая рука нежно обнимает моё худое плечо, о щёку приятно трётся жёсткий грудной волос. А затем он, как и прошлый раз, поднимается на ноги, и в чём мать родила направляется к двери, а затем поворачивается ко мне и снова улыбается своей лукавой, доброй улыбкой. — Голоден?