Сказки северного взморья

Осень пришла теплая, но дождливая. Шалаши пропахли сыростью, под ногами хлюпала жидкая грязь. Этхо старался поменьше попадаться хозяину на глаза. После случая с тахаимской купчихой его отношение к подрабку изменилось, но далеко не в лучшую сторону. Хозяин спрятал долю от сделки в сундуки, но вместо того, чтобы выказать Этхо одобрение, смерил его тяжелым подозрительным взглядом. По осени тахаимские купцы приплывали снова, но уже другие. Этхо, сам удивляясь своей смелости, посоветовал верховоду не жечь мятное масло, а потом хозяин едва не прибил подрабка, выспрашивая, откуда Этхо узнал, что тахаимцы на самом деле не любят запах мяты. Оказалось, купец был приятно удивлен и на радостях торговался мягче обычного. Когда хозяин по ночам стал выставлять его на улицу и запираться в шалаше изнутри, Этхо понял, в чем дело. Писарь-толмач боялся, что повзрослевший подрабок прирежет его во сне. Этхо не знал, как убедить хозяина, не читавшего ни одной сказки, что не хочет его убивать. Хорошо, что сейчас осень, тепло. При мысли о ночевке на морозе, как в детстве, у Этхо внутри все съеживалось. Подождать бы еще год-другой! Тогда точно начнет расти борода, и можно будет построить собственный шалаш, не боясь, что взрослые отнимут и разрушат его. У верховода Этхо на хорошем счету. После тех историй с тахаимскими купцами верховод полюбил звать его для перевода: вместе с хозяином или одного, если хозяин спал пьяный. Значит, когда Этхо повзрослеет, то может рассчитывать на долю в торговых сделках. У него появится свое золото, на которое можно будет купить библиотеку... Давно, лет в одиннадцать, Этхо бредил планами об уходе из стойбища насовсем. Но сейчас, на почти взрослую голову... Куда идти? Добрые герои и белокаменные города остались только в сказках, а нынче везде почему-то смерть ценится дороже жизни, а воровать почетнее, чем дарить. Хорошо было ребенком слушать Бурлеку с разинутым ртом и прикладывать к его ранам подорожник. Встреться он сейчас с таким Бурлекой - только меч свиснет. Были мысли отправиться попытать счастья на остров Зеленого Змея. Приезжавшие оттуда сборщики дани, которых видел Этхо, были как на подбор сытые, холеные, в лучших доспехах и при оружии. Они смотрели на жителей стойбища свысока – брезговали. Но когда Этхо удавалось поймать их взгляд, он не находил того солнечного огня, что горел в глазах соромейских героев с картинок. Глазами островитяне ничем не отличались от простых ватажных. Изредка приходя к Городищу и на развалины Мореграда, Этхо вытаскивал из сердца наружу все накопившиеся за жизнь Мысли и думал их. Почему люди не делают добра друг другу? Почему не дарят подарков? Почему хасажане не знают даже простого «благодарю», не говоря уже о более высоком «освети тебя солнце»? Почему никто никогда не похвалил рабыню за то, что она даёт жизнь? Почему, даже если ты хочешь совершить что-нибудь доброе, как в сказках, на тебя смотрят косо, пытаются понять твою выгоду и думают, будто ты врёшь или задумал подлость?.. Чем дальше, тем больше Мыслей превращались в вопросы. Этхо пытался найти ответы, но не мог. В дождливые дни начала осени стойбище напоминало разворошенный муравейник: готовился большой набег на Городище. Стало известно о тайной тропке в обход владений болотных пучеглазиков. Ходили слухи, будто пленные моряне проговорились, но от хозяина Этхо слышал, будто в соседнее стойбище приехал гонец с острова Зеленого Змея, которому сам тотем велел накормить ватагу трофеями, а его самого – кровью. Но нечего и думать атаковать Городище тремя сотнями воинов. А вот шесть сотен – воины двух соседних стойбищ, собранные воедино - смогут пробить ворота, ворваться за стены, награбить и унести ноги прежде, чем моряне спохватятся, прибегут всем войском к воротам и призовут на выручку покровительство Белого Лиса. Стойбище, где жил Этхо, находилось ближе к Городищу, поэтому объединенная ватага собиралась именно здесь. У тотемного столба горело сразу несколько костров, на кольях корчились жертвы для Зеленого Змея. Точили оружие, седлали коней, пили неразбавленную брагу на змеиной слюне, чтобы сделаться смелее и злее. Готовили длинные лестницы - перебираться через стену, массивные бревна - пробивать ворота, а еще рогатины - метать камни в морян. Было утро, Этхо сидел на пороге хозяйского шалаша и жевал выкопанный из земли сладкий корень, потихоньку запеченный в углях общего костра. Крупный и восхитительно горячий корень согревал нутро и замёрзшие пальцы. Живот громко урчал, требуя глотать куски побольше. В недрах шалаша щелкнул морянский замок. Открылась дверь, связанная из толстых веток. Хозяин выглянул наружу - с красным после сна лицом, толстый, бородатый, укутанный в меха. Зевнул, обвел мутноватым взором творящееся на улице оживление и наткнулся на подрабка. - Браги или воды принести? - уточнил Этхо. Хозяин скривился, явно подавляя тошноту, а потом сипло рыкнул: - Девку! Притащи мне девку! Этхо поднялся на ноги. - Морянку или тахаимку? - Морянку, - хозяин прищурился, и Этхо вдруг стало очень неуютно, как в детстве перед избиением плеткой. - Только не из клеток. Поди с остальными в Городище и притащи мне оттуда ладную молодую морянку! Этхо растерянно моргнул. Далеко не все мальчишки его возраста собирались в Городище. Кто-то пока не вышел силой и ростом, у кого-то не нашлось подходящего оружия. Этхо был лишен и того, и другого. - Хозяин, но я не пойду в Городище. Разве тебе и так не положена доля? Писарь-толмач размахнулся ногой, чтобы пнуть его, но Этхо успел увернуться. - Пшел, кому говорят, шкуренок! И без девки не возвращайся, убью! У-у, дрянь, все твои мысли знаю! - тут он ухмыльнулся. - Будет хорошая девка - пущу зимой в шалаш, так и быть. Этхо понадеялся, что в течение дня хозяин забудет о своем приказе, как частенько случалось. Но в этот раз вышло иначе. То ли желание обзавестись новой девкой из рук подрабка намертво втемяшилось в хозяйскую голову, то ли он давно хотел послать Этхо куда-нибудь подальше. После полудня и вечером хозяин еще несколько раз повторил, что оставит себе Этхо подрабком только в том случае, если тот притащит из Городища рабыню. А нет - хозяин изобьет Этхо плеткой, отрежет нос, уши, руки и ноги, а потом посадит на кол во славу Зеленого Змея. Перечень кар Этхо почти не слушал: хозяин частенько, особенно в последнее время, любил рассказывать, что сделает с подрабком за ослушание. Обычно дальше угроз дело не заходило. Но Этхо чуял, что теперь все намного серьезнее. Поэтому он взялся точить свой плохонький нож, раздобыл старый нагрудник из грубой кожи и даже нашел всадника, бывшего стайного мальчишку, который согласился взять его вторым седоком в обмен на десяток свежих крабов - почти задарма. Но добраться до Городища – это меньше, чем полдела. Этхо помнил высокий частокол, массивные ворота и часовые башенки. Оборону морян будет непросто переломить. Когда у стен начнется сеча, не спасет даже сказочное чудо. Если не зашибут мечом, то попросту раздавят. А то и вовсе ватага вернется ни чем – Белый Лис будет лично охранять кормящий его народ, а на стороне хасажан лишь обереги. Да и не властен Зеленый Змей над землями, где стоит чужой тотемный столб. А даже если самую капельку властен – у Этхо все равно оберега нет. Обломки белого камня только для взрослых. «А не на это ли рассчитывает хозяин? – ворочалась вопросительная Мысль, горькая и противная, как малиновый клоп. – Я гораздо вернее приду ни с чем или сгину. А хозяин избавится от меня, не заимев неприятностей с верховодом». Но хозяин не знал, что Этхо разведал тайный путь в Городище. Теперь лаз под стеной мог пригодиться. План был прост: когда ватага начнет ломать ворота, потихоньку уйти, пробраться в Городище, войти в первый попавшийся шалаш и сцапать девку, пока мужчины и тотем будут заняты обороной. Девку надо брать поменьше и послабей, потому что иначе Этхо ее не только не дотащит, но и не повяжет. Почему-то назойливо вспоминалась та девчонка из малинника – но не улыбчивая, нарядная и чистая, а в рванье, с синим от побоев телом… Этхо гнал непрошеные образы прочь. Если он не притащит хозяину морянку, то синим будет сам. И скорее всего неживым. Спустя два дня хасажанская ватага покинула стойбище и направилась к Городищу. *** Начало плана удалось на славу: никому не было дела до Этхо. Он отстал от ватаги на подступах к стенам, срезал путь через лесные тропы, без приключений добрался до лаза, отодвинул ветки и пролез внутрь. По эту сторону стен плодоносил алый шиповник. Этхо любил иной раз полакомиться шиповником в лесу, но сейчас совершенно ему не обрадовался. Выбираясь из зарослей, он оцарапался с ног до головы и чудом не выколол оба глаза. «…Бросила Весна оземь изумрудный венец, Да разросся он в лес колючий, Лес дремучий, лес непроходимый, Чащобу непролазную. Тут-то злодеи в нем и заплутали…» Но представлять себе участь злодея было обидно, поэтому Этхо вспомнил другую цитату: «Шел славный Унку-Сохо пешим шагом, да по роще каменной, да по шипам железным, и всякий шип его крови отведать желает. Да только Унку-Сохо златомудрый Рубит всякий шип острым мечом Бьет булавою, латною рукавицей отодвигает...» Этхо намотал на ладонь рукав рубахи и раздвинул последние ветки, вырываясь на волю. Отдышался, выдернул несколько особенно злых колючек. Огляделся по сторонам. И застыл с разинутым ртом. Отсюда стена казалась невысокой: Этхо стоял на насыпном пригорке. А внизу, как на картинке, раскинулось Городище. И в нем не было ни одного шалаша. Аккуратные деревянные дома с покатыми соломенными крышами. Деревья, усыпанные спелыми плодами. Громадные желтые подсолнухи с черными сердцевинами, про которые Этхо читал, но в лесу так и не нашел. Дороги, вымощенные бревнами. Запах дыма и чего-то еще, незнакомого, ароматно-пряного, вкусного до головокружения. Далеко впереди, за домами, поднимался еще один высокий частокол, а за ним виднелась остроконечная башенка – наверняка княжеский терем. Только не каменный, а тоже деревянный. Этхо не знал, сколько времени простоял так, словно в сказочном сне, до мельчайших подробностей запоминая орнаменты на стенах домов, низкие плетни, дороги, цветы... Сколько он прежде ни представлял себе жизнь за стеной Городища - такого вообразить не мог. Не людское жилье – книжная страница. Кажется, только махни рукой – и перевернешь. Но никакие картинки в книгах не могли передать этого простора, спокойствия, запаха спелых яблок и того, незнакомого. «Как же моряне живут здесь? Они, наверное, не дышат и тронуть не смеют такую красоту…» Неужели кто-то способен ходить по бревенчатым дорогам так, чтобы они оставались чистыми, обрывать сорную траву, давая рост яблоням и сливам, строить и раскрашивать деревянные домики в два-три этажа... «Неужели жизнь из сказок еще где-то бывает?» Этхо привели в чувство грохот и крики, донесшиеся со стороны ворот. Должно быть, хасажане сумели прорваться за стену. Надо было спешить. Держа наготове нож, Этхо спустился с пригорка. Кругом шелестели листьями деревья, за ивовыми плетнями зеленели растения, в которых Этхо, присмотревшись, распознал репу, огурцы, чеснок и тыкву. Проще всего оказалось узнать тыкву: ее огромные желто-рыжие плоды были точь-в-точь как в «Дополненном перечне». Этхо опять застыл, прикидывая, нельзя ли будет вместе с девкой унести отсюда и тыкву, а если нет, то хоть грызануть за бок, а то «Перечень» говорил, будто она не только съедобная, но и очень вкусная. Однако шум битвы возле ворот не стихал, а наоборот, усиливался, становясь все ближе, поэтому Этхо заставил себя отвернуться и шагнул на бревенчатую дорожку. Вблизи она оказалась не такой уж и чистой - явно прошелся кто-то в сапогах. А по обочинам такая же жидкая грязь, как и везде. Но это даже понравилось Этхо. Значит, Городище в самом деле не придуманная картинка, а настоящее поселение… город. Но если в стойбище грязь господствует над всем, то здесь с ней не мирятся, а создают чистоту. На соседней дорожке, например, тоже были следы, но наполовину затертые. Мысль, что грязь можно вытирать не только с лица или одежды, но и с дороги, с жилища, была для Этхо внове. Ее догнала вторая, вопросительная: как же до такого до сих пор не додумалось ни одно поколение хасажан? «Когда у меня будет свой шалаш, - мечтал Этхо, идя между плетнями к морянскому дому, - я стану там подметать каждую неделю. Нет, каждый день!» Он выбрал этот дом, потому что тот стоял ближе остальных. А еще понравились нарисованные на стенах яркие подсолнухи. Этхо сошел с дорожки, перемахнул через плетень, запрыгнул на высокое крыльцо с узорными перилами. Он боялся, что дверь будет заперта, но не нашел даже засова. Толчок - и дверь сама распахнулась, легко, без скрипа. Войдя внутрь, Этхо озадаченно притормозил: немаленький морянский дом оказался крохотной каморкой. Дверь за спиной так же плавно закрылась, оставив Этхо в кромешной темноте. Пахло чем-то кислым. Он шагнул наощупь, неудачно повернулся - и со стены с грохотом полетела какая-то крупная посуда. Послышался приглушенный вскрик, и Этхо понял: в доме не одна комната, а две или даже больше, как в Мореграде. Там, в другой комнате, кричат. Значит, боятся. Значит, они слабее. Может, и девки есть... Он нащупал вторую дверь и пинком распахнул, вваливаясь в просторную комнату, теплую и расписную, залитую светом из окон и пропитанную вкусными запахами съестного. Справа - стол, как на картинках про княжеские пиры, только поменьше длиной. Слева на полках - посуда. А у дальней стены, шагах в двадцати от Этхо, сжавшись кучкой около большой белой… будки, стояли моряне. Старшей выглядела рыжая перепуганная девка, вся покрытая веснушками и с огромным животом, выпирающим из складок просторного синего платья. Сегодня-завтра родит, не иначе. Она даже не могла нормально стоять, опиралась спиной о белый бок будки, держалась за живот обеими руками и беспомощно пыхтела. Прочие были детьми. Трое мелких, двое еще младше, даже на ногах толком не держатся. Все испуганные и зареванные: еще бы, хасажанин вломился! Но взгляд Этхо был прикован к той единственной, которая могла дать отпор и, судя по рогулине в руках, собиралась начать прямо сейчас. Это оказалась девчонка из малинника. В том же самом платье с бисером, только волосы не заплетены в косы, а растрепались, как у разъяренной зверушки. Она стояла, заслонив собой и беременную девку, и детей. «Только подойди, - говорил ее взгляд на понятном без слов языке. - Пока не расправишься со мной, остальных не получишь». Как будто это было вчера: зима, снег, сжавшиеся под елкой мальчишки, волчья стая. И вожак, который мог вступить в неравный бой, но предпочел вместо себя кинуть на растерзание брата Этхо. А теперь Этхо явился в чужой дом, чтобы ограбить, утащить в плен, на смерть и потеху. Но эта девчонка вместо того, чтобы откупиться своей беременной подружкой, взяла рогулину и встала на защиту своих, как настоящий соромейский герой. Но кто тогда сам Этхо? Волк?.. Он смутился, попятился. Откуда-то пришло понимание: если сейчас он выбьет рогулину из рук девчонки, свяжет добычу и утащит в стойбище, то потом не посмеет даже прикоснуться к книгам о морянах и соромеях. «…Совестно стало славному Унку-Сохо…» Вот именно. Совестно. По самые геройские мечты. - Извините, - тихо пробормотал Этхо по-морянски и задом попятился к выходу. Но тут за его спиной грохнуло, пол заскрипел под чужими тяжелыми шагами. Дверь с силой ударилась о косяк, и хриплый, вечно простуженный голос довольно пробасил: - Ух ты, девки... Этхо даже не надо было оглядываться, чтобы узнать вошедшего. Точно так же хрипло этот уже взрослый воин, когда-то бывший вожаком мальчишеской стаи, сказал, что Этхо не годится на съедение волкам. Вот, теперь их двое против одной девчонки. Почти стая. Но девчонка даже не дрогнула, только брови сдвинула, а серо-зеленые глаза так и засверкали из-под темно-рыжей, едва не черной копны волос. Этхо простоял целую вечность, глядя на нее. А потом развернулся к бывшему вожаку. Тот до последнего не понимал, что происходит. Да и сам Этхо не верил, что сейчас это сделает. Но рука с ножом стремительно вскинулась, а наточенное лезвие по самую рукоятку вонзилось врагу в бок – там соединялись части кожаного доспеха. - Дря-янь! – взревел бывший вожак и ударил кулаком наотмашь. Этхо отскочил, но не смог увернуться, и отлетел к стене, так крепко врезавшись головой в полку, что глазам стало темно. Где-то бесконечно далеко заорали морянские дети. Проморгавшись, он увидел над собой фигуру с занесенным мечом. Свободной рукой бывший вожак держался за бок, но даже если там была серьезная рана, Этхо это уже не могло спасти. И тут девчонка, о которой на время все позабыли, подскочила к врагу сзади и изо всех сил ударила рогулиной. Рогулина хрустнула, но дело сделала: вожак отвлекся, подарив Этхо несколько мгновений, за которые тот нашарил на полке тяжелую плоскую посудину с длинной ручкой и ринулся в бой. Эта битва не была похожа на описанные в сказках, но, право же, ей стоило там оказаться. Плакали дети, всхлипывала беременная девка в веснушках, а они втроем - Этхо, девчонка и бывший вожак - топтали деревянный пол в надежде достать друг друга. Врагу мешала рана, но он единственный из них был взрослым воином. Этхо пришло в голову, что если бы бывший вожак дрался сам с собой на их стороне, они бы давным-давно его победили. Меньше всего проку было от девчонки: сломав рогулину, она сперва попыталась запрыгнуть врагу на спину, а когда была отброшена в сторону, начала кидать горшки, но мазала, и те громко разлетались черепками. - Ласка, беги! - крикнула ей беременная девка. - Иди в болото! - девчонка сплюнула попавшие в рот волосы и опять нацелилась метнуть горшок. До Этхо дошло, что только бывший вожак в этой комнате не понимает морянский. - Кидай ему под ноги! - велел он девчонке. - Пусть споткнется и упадет! Все-таки она боялась и не знала, что делать. Иначе бы не послушалась Этхо. Враг потерял равновесие только после третьего горшка, попавшего в колено. Он пошатнулся, наступил на битые черепки, неловко взмахнул руками... За долю мгновения Этхо оказался рядом и ударил его в лицо плоской посудиной, вкладывая в этот удар все силы, что в нем были. И еще немножко тех, которые появлялись, когда он воображал себя Унко-Сохо. Во все стороны брызнула вязкая кровь, бывший вожак захлебнулся криком и рухнул, девчонка взвизгнула. Этхо наклонился к почти поверженному врагу и вытянул нож, застрявший под доспехами. Все-таки удар был почти вскользь. Этхо тысячи раз видел, как это делается. Схватить за редкую бороду. Запрокинуть голову – еще чувствуется слабое сопротивление. Сжать нож покрепче. Вогнать под кадык. Переждать короткую агонию. Отвернуть от себя, чтобы не замараться кровью. Выдернуть. Этхо вытер нож о штаны мертвеца. В голове звенело. - Надо... вытащить его... на запад, нет, наружу, - морянские слова вспоминались с трудом, - и запереть дверь, чтобы никто больше не вошел. Раздался всхлип. Этхо поднял голову и увидел над собой девчонку с очередным горшком в руках. Видимо, она прикидывала, не избавиться ли ей заодно и от Этхо. ...Потом они вдвоем тащили тело к выходу и подпирали им первую дверь. Потом Этхо помогал перетаскивать стол ко второй двери и закрывать окна. Заодно узнал, что такое ставни. И что плоская посудина с ручкой называется сковородка. - Она литая, потому такая тяжелая, - не вполне понятно объяснила девчонка по имени Ласка, беря тряпку, чтобы вытереть кровь с пола. Черепки горшков они собрали сообща и свалили в углу. - Чего ты здесь встал? Мешаешь!.. А вы, хасажане, часто своих убиваете? - Случается, - уклончиво ответил Этхо, отойдя к стене, под полки с посудой, при взгляде на которые у него тут же разболелась голова. - А сам много убил? - Ласка шлепнула мокрую тряпку на пол и выпрямилась, уперев руки в бока. - Мало, - признался Этхо. - Один раз. Вот этот. Раньше я дрался, но не убивал. - А почему ты убил его, а не нас? На этот вопрос, да еще по-морянски, ему трудно было ответить даже на здоровую голову. Как можно в двух словах пересказать половину своей жизни? Внутри, под ребрами, было пусто и плохо, ноги не держали. Этхо устало сполз по стене на корточки. - Я не хочу вас убивать, - он помолчал и прибавил: - Я вообще никого не хочу убивать. Открой окно, я вылезу и уйду. Тут раздался голос беременной девки с веснушками. Она и дети так тихо стояли у белой будки, что Этхо успел позабыть об их существовании. - Ты только что спас нас от гибели. Побудь здесь, пока все это не кончится: нам одним страшно... - Не страшно! - возразила Ласка и задрала нос. - И я тоже нас спасала! - Но если бы не... как тебя зовут?.. если бы не Этхо, мы погибли бы все. Этхо, - девка обняла свой живот, вразвалочку доковыляла до лавки и тяжело села, - освети тебя солнце за твой поступок! Один из детей, толстый мальчик лет четырех на вид, осмелев, подошел к Этхо и тоже сказал: - Солнце тебя - освети! Единственным человеком, который благодарил Этхо прежде, был Бурлека. Ласка отжала розовую от крови тряпку в корыто с чистой водой. Она тоже явно хотела побыть славным соромейским героем, но приходилось признавать правоту старшей. - Ладно уж. Освети тебя солнце, Этхо! Чего ты там расселся? Иди на лавку, рядом с Золотёной. Ой, у тебя весь затылок разбит! Давай мы тебя полечим! Золотёна, где в твоем доме отвар и чистая ткань? - Не надо, само пройдет... - попытался протестовать Этхо, но Ласка уже бросила тряпку в корыто и побежала шарить за печью. Так называлась белая будка. Когда Этхо сел возле беременной девки в веснушках, у которой было красивое имя Золотёна, та вдруг протянула руку и потерла ему щеку длинным рукавом. - До чего же ты чумазый... - Я в грязь упал и испачкался, - счел нужным пояснить Этхо. Ему не хотелось, чтобы морянки подумали, будто он вовсе не моется. - Может, тебе баню истопить? - задумчиво спросила Золотёна, но не успел Этхо спросить, что такое баня, как влезла бесцеремонная Ласка: - Ты что, дура? У него вся башка в крови, сомлеет! - Ох, точно, - Золотёна беспомощно развела руками. - Может, мы тебя хоть покормим? У Этхо громко заурчало в животе, и это было красноречивее любого ответа. К подпирающему дверь столу придвинули лавки. Ласка опять полезла к печи, дети суетились рядом. Этхо рассказали, что в этом доме живет Золотёна со своим мужем, дети соседские, они сюда часто заходят, и Ласка тоже забежала в гости. А тут - хасажане. - Мы так испугались, - рассказывала Золотёна, пока Ласка раскладывала на столе диковинные палочки с маленькой плошкой на конце. - Мой муж с утра в дозоре на воротах, соседи ушли в поле собирать урожай. Здесь я да дети. Хорошо, Ласка забежала. Но ей за это, кажется, попадет. - Да пусть только попробуют мне слово поперек сказать! - тут же встрепенулась Ласка и с сожалением повертела в руках сломанную рогулину. - Эх, жаль, такой ухват был! Одни убытки от хасажан! Так вот, если Ратинек только заикнется, что я должна была сидеть за внутренней стеной, то я его поколочу! Этхо разинул рот. На его памяти еще ни одно существо женского пола не заявляло с такой уверенностью, что поколотит мужчину. Ласка тем временем обмотала ладони материей, открыла в печи черную дверку и вытащила большой глиняный горшок под крышкой. Запах вкусного, и без того щекотавший ноздри, усилился. Как-то незаметно рядом с Этхо и Золотёной на лавке оказались все дети. Этхо уже запомнил каждого в лицо, но еще путался с именами. Представить этих детей - пухлощеких, румяных, красиво одетых - расталкивающими друг друга в борьбе за еду удавалось с трудом. Но содержимое горшка одно на всех. Ласка поставила исходящий паром горшок на середину стола и сняла крышку, открывая что-то очень вкусное, мясное, в еще кипящем бульоне. Никто из детей не полез в горшок руками. Этхо пораженно замер, ожидая, что будет дальше. - Там на припечке хлеб, я с утра испекла, - сказала Золотена. - Ты пекла вот с этим? - фыркнула Ласка, красноречиво обрисовав ладонями живот. - Так вот же у меня сколько помощников, - Золотёна приобняла сразу нескольких детей, кто сидел поближе. - И бабка Латашиха приходила. Она мне и сказала, что нынче хасажане могут напасть. - А Латашиха откуда знает? - Ласка округлила глаза. - Ох, - отмахнулась Золотёна. - У них с дедом Латашем на каждый чих своя примета есть. Может, они хасажан предсказали, как погоду. - А в самом деле, - заинтересовалась Ласка, - Этхо, чего вам дома не сиделось? Зачем нас грабить пришли? - Ой, смотри, смотри, - улыбнулась Золотёна, - краснеет. Как свеколка. Этхо видел свеклу на картинках, и сравнение ему не понравилось. Но унять жар на лице не удавалось никаким усилием воли, даже героическим. - Жрать нечего, - забывшись, пробормотал он по-хасажански, но тут же исправился, вернувшись к морянскому: - Кончилась еда. - Так если кончилась, надо самим вырастить и приготовить, а не красть чужое, - нравоучительно изрекла Ласка. - Оставь, - так же улыбчиво сказала Золотёна. - Ты же видишь, Этхо очень стыдно. - Да-а, стыдно! - не желала «оставлять» Ласка. - А кто в дом залез? Больше всего Этхо хотелось, чтобы пол, на который он сейчас смотрит, разверзся под ним бездонной дырой и скрыл ото всех. Он ведь не только еду красть пришел… - Ну, хватит, - повторила Золотёна. - Этхо залез, понял, что поступает нехорошо, и нам помог. Правильно, Этхо? Он кивнул и поморщился: голова отозвалась болью. Ласка так увлеклась накрыванием на стол, что напрочь забыла о намерении его полечить. Золотёна дотянулась до склянки темного стекла и мотка белых тряпочек, которые Ласка прежде достала из-за печки и бросила на краю стола. - Этхо, садись поближе и повернись ко мне спиной. От прикосновения мокрой тряпочки ссадина тут же защипала. - Уже почти всё, - говорила Золотёна, меняя окровавленную тряпочку на чистую и протирая ссадину снова. - Ох, как он страшно тебя швырнул!.. А ты, Этхо, настоящий Унку-Сохо: такого врага одолел... За Унку-Сохо можно было стерпеть и большее, губы сами собой расплывались в улыбке. - Я тоже как Унку-Сохо! - ревниво топнула ногой Ласка. - И ты, - согласилась Золотёна. - Два героя... Этхо, сколько тебе лет? - Шестнадцать, - соврал он и спиной почувствовал, как Золотёна улыбается. Ласка зафыркала, яснее ясного давая понять: не верит. Крови было много, но сама рана оказалась небольшой, поэтому решили не бинтовать. - А побитый-то весь! - вздыхала Золотёна, поправляя ему сползший на плечо ворот сорочки. – Синяки, ссадины, живого места нет!.. Хоть поешь, а то каждую косточку пересчитать можно. Этхо прежде не приходило в голову, что кто-то способен так сокрушаться по поводу чужих ссадин и синяков. Тем временем Ласка сходила к загадочному припечку и принесла хлеб на белом вышитом полотне. Конечно, не такой огромный, как живот Золотёны, но Ласке приходилось держать хлеб обеими руками, чтобы не уронить. Этхо во все глаза уставился еще на одно диво, прежде виденное только на картинках. Вот он – свежий, хрустящий, горячий, пышный, белый… хотя, скорее, золотистый. И пахнет незнакомо, но вкусно. Этхо понял, что впервые почуял этот запах, едва только пробрался за стену. Получается, все Городище пахло хлебом. Ласка взяла широкий нож и протянула Золотёне. Та задумчиво повертела нож в ладонях, а потом положила на стол. - А что, Ласка, окажем нашему гостю честь нарезать хлеб? Ласка оценивающе покосилась на «гостя». - Как знаешь, ты ж хозяйка. - Этхо, - позвала Золотёна, – сегодня ты совершил большое дело ради нас всех, и будет правильно, если и хлеб нарезать тоже будешь ты. - Чего застыл? - пихнула под ребра Ласка, видя, что Этхо замешкался. – У вас что, так не принято? - У нас вовсе хлеба нет… - Нет хлеба?! – Ласка вытаращила глаза, и ее живое лицо отразило высшую степень удивления. – Совсем?! Как же вы живете – без хлеба?! Хлеб – это же как мать, как тотем и солнце! Что же вы к тотемному столбу кладете, если хлеба нет! - Ласка! – в который раз одернула ее Золотёна, видя, что Этхо опять опустил глаза и начинает краснеть. - Не, ну а как они вообще – без хлеба?! - Значит, это будет первый хлеб для Этхо. Тем более, он должен его разрезать. Этхо, не бойся. Бери нож и отрезай кусок. Первый ломоть – самому маленькому. Вон, Вешка сидит. Второй – Алуньке, ей уже четыре года. А последний ломоть отрежешь себе. Этхо резал мягкий, душистый, румяный хлеб, и ему казалось, что все происходит во сне. Будто накануне он просто начитался сказок, а сейчас попал в одну из них, где никто не набрасывается на еду, а первым кормят младшего из всех. - Обычно хлеб режет самый старший в семье, - рассказывала тем временем Ласка, - или самый уважаемый. У нас дома обычно папа режет, а иногда – дядька Ойсо. Когда Ратинек, мой брат, первый раз ходил работать в поле вместе с мужчинами, ему в знак почета разрешили нарезать. Мама резала хлеб, когда носила меня и Ратинека, потому что она готовилась подарить жизнь, и ее уважали больше обычного. Золотёна сейчас постоянно хлеб режет. А я вот пока еще ни разу не нарезала. Этхо положил ломоть напротив Золотёны и задумался. - Ласка, если бы не ты… Ты такая смелая! Остался только один кусок, мой… но если у морян это почетно, то отрежь его для меня. Он пододвинул хлеб Ласке и протянул ей нож. - Освети тебя солнце! – радостно вскричала Ласка и бросилась ему на шею. Этхо пошатнулся, но устоял. Потом ему показывали, как у морян принято обедать. Каждый берет в одну руку ломоть хлеба, а в другую – палку с плошкой на конце, которая называется ложка. Все по очереди зачерпывают ложками еду из горшка, отправляют в рот и заедают хлебом. И так до тех пор, пока не насытятся. После первой же ложки у Этхо сделался настолько потрясенный вид, что Золотёна спросила: - Ну как? Вкусно? Это печеная тыква с олениной. Этхо облизал губы и признался: - Никогда в жизни ничего вкуснее не ел! Один за другим дети откладывали ложки и слезали с лавки. Ласка сообщила, что если она съест еще хоть крошечку, то ее живот сперва раздуется, как у Золотёны, а потом лопнет. Больше прочих съела сама Золотёна, но вот и она обтерла ложку кусочком хлеба и положила на стол. А Этхо все сидел напротив горшка, где осталось около половины, и смотрел на него голодными глазами. Есть одному было неловко. Золотёна погладила его по голове. - Ешь, если хочется. Только ты, наверное, давно голодный, тебе может стать плохо. - Не станет, - убежденно ответил Этхо. – И я не давно голодный, а всего-то со вчерашнего дня. Ласка отрезала ему еще хлеба. Почему-то молча. *** В обратный путь славного героя провожали всем миром. - Приходи еще, - сказал крошечный Вешка, сидя у Этхо на коленях, - я тебе свою лошадку покажу. И Этхо со всей серьезностью обещал приходить почти каждый день. Золотёна сняла с шеи подвеску: белый переливчатый камешек на плетеном шнурке. Просунула шнурок Этхо через голову и спрятала под сорочкой. - Это лунный камень, глаз Серебряного Князя. Пусть он будет тебе доброй памятью и сохранит от любой беды. Этхо ответил ей, как тысячу раз читал в сказке: - Освети тебя солнце, добрая красавица, и весь твой род. Да не прервется в тебе жизнь, да минуют тебя горе и тоска, пусть в твоем доме всегда будут хлеб и любовь. - Все хасажане такие вежливые? – удивилась Ласка. - Не знаю, - пожал плечами Этхо и нескромно, зато честно добавил: - Я таких больше не встречал. Золотёна заплакала и обняла его. Ласка завернула остатки хлеба в белую тряпицу и торжественно передала Этхо из рук в руки, напутствовав: - Смотри, не делись с кем попало! Если не найдешь такого же достойного, как ты, то лучше сам слопай! Этхо предчувствовал, что так и будет. Не с хозяином же делиться. Он старался не думать о том, как будет объяснять, почему вернулся без девки, да еще с оберегом чужого тотема на шее. Выкрутится. Не в первый раз. Славный Унку-Сохо и не в такие неприятности попадал, а все равно герой. И Этхо теперь тоже герой. Не в мечтах, не перед самим собой, а по-настоящему. Хотя звуки боя у ворот давным-давно утихли, морянки опасались открывать дверь. Поэтому Этхо вылез из дома через окно. Светило солнце, все кругом было в каплях недавнего дождя. Этхо шел, обнимая хлеб. Мир казался ему светлым, радостным и бескрайним, как море. Даже колючие заросли шиповника будто бы присмирели, и, пробираясь к лазу, Этхо ничуть не поцарапался. Он не сразу нырнул в лесную тень, решил пройтись вдоль стены поближе к воротам, поглядеть, что там творится. Вечернее солнце припекало голову, точно услышало, как его просили осветить Этхо. «Славный герой, мудрый герой, добрый да бескорыстный, Он с победою в дом возвращается Поклониться родным, отцу-матери, Принять хлеба мягкого из любимых рук…» Этхо был пьян без браги, пьян от счастья, солнца, кружащихся в голове цитат. Он много смотрел на небо и мало – по сторонам. И слишком поздно увидел, кто идет вдоль стены навстречу. Морян было трое. Все – статные молодые воины при мечах и в стальных кольчугах. Посередине явно старший: высокий, крепкий, такие плечищи Этхо прежде доводилось видеть только у Унку-Сохо на картинках. По левую руку от старшего – худой темноволосый воин, неулыбчивый, с длинным луком за плечами. По правую – самый молодой, без бороды, усов и даже без щетины, но в островерхом шлеме и с мечом не хуже, чем у прочих. Этхо замер и попятился. Но его уже давно заметили. Не мудрено – чуть лбами не столкнулись. Даже слышно, что они говорят. - Глядите-ка, хасажонок, - отметил худой. - Украл чего-то, не иначе, - нахмурился старший. - Эй! – повелительно крикнул молодой, обращаясь к Этхо, и жестом показал, чтоб шел к ним. Этхо беспомощно огляделся. До морян – шагов пятьдесят, до леса двадцать. Можно успеть… Он крепче прижал хлеб к груди и резко прыгнул в сторону, забирая к лесу. За спиной послышался топот и звон кольчуг. Над ухом свистнула стрела. - Ниже меть!.. – услышал Этхо, и в этот же миг левую ногу скрутило острой болью, прямо над коленкой. Он споткнулся и кубарем полетел на траву. Руки невольно разжались, хлеб выпал, тряпица размоталась, и свежий, благоухающий подарок ухнул прямо в центр грязной лужи. У Этхо перехватило дыхание, еще не от боли – от обиды за хлеб. - Вот же дрянь! – выдохнули над ним по-морянски. – Хлеб украл! Этхо схватили за шиворот и перевернули на спину. Лица славных воинов не предвещали ничего хорошего. - Я не крал! – крикнул Этхо, чувствуя, что голос срывается. – Это подарок! - Он еще и по-нашему говорит, - отметил худой. А молодой спросил: - Тебе лет-то сколько? - Шестнадцать! – выпалил Этхо. Молодой навис над ним – взрослый, страшный воин, только без усов, прищурил серо-зеленые глаза и выразительно сообщил: - Это мне – шестнадцать. - Ратинек, да будет тебе ребенка пугать, - степенно осадил старший. Сам взял Этхо за шиворот, осмотрел со всех сторон и почти добродушно велел: - Признавайся, где и у кого украл хлеб? Один был или с товарищами? - Я один, - мысли скакали одна на другую, сердце колотилось в ушах, а из слов остались одни цитаты. – Подарок, хлеб в подарок! Славные воины вершили подвиги… - Подлизывается, - отметил худой. – Боится трепки. Этхо ощутил невозможность объяснить, что под славными воинами он имел в виду себя. От боли в простреленной ноге все перед глазами начинало неприятно кружиться. Старший собрался было его отпустить (какой смысл держать за шиворот человека со стрелой в ноге?), но тут его взгляд упал на круглый лунный камешек на плетеном шнурке, выпавший у Этхо из-за ворота. - Цвейко, ты чего? – изменившимся тоном переспросил худой. Но старший его будто не услышал. - Где?!! – заорал он на весь лес, и тряхнул Этхо так, что голова мотнулась, а шея хрустнула. – Где ты украл это?!! Отвечай, отвечай!!! Этхо хотел было снова пролепетать насчет подарка, но удар тяжелого кулака вышиб из него весь дух. В голове зазвенело, и стало темно. - …Цвейко, да ты очумел! – донеслось откуда-то издалека. – Ты ж его почти убил, что он теперь тебе скажет? Может, оберег вовсе не тот! - Я сам его дарил!.. Этхо почувствовал, как шнурок сорвали с шеи. - Тебе до дому два шага, пойдем и проверим. Хасажонок все равно ничего путного не скажет, вон, Хладей его пока покараулит. Кто-то опять перевернул его лицом вниз, ногу прижали к земле, древко стрелы переломили. ...В другой раз он очнулся от тишины. Болела нога, в голове было мутно, ныли связанные руки. Этхо приоткрыл глаза и увидел у своего лица ладные морянские сапоги. - Не дергайся, хасажонок, - миролюбиво велел голос сверху. – У меня стрел хватит. Этхо замер и затих. «А чего я ожидал? – пришла запоздалая горькая Мысль. – Что все и впрямь будет, как в сказке? Размечтался! Возомнил себя героем, хлеб подарили, как же! Вот они, герои. При мечах и кольчугах. Про них пишут сказки, их стрелы всегда летят в цель. И меня подстрелили… как зайца… и хлеб теперь в грязи…» Как поступают моряне с пленными? Бурлека про это не говорил. Обмолвился лишь, что у них не принято приносить кровавые жертвы тотему. Но Этхо не знал никого из хасажан, кто вернулся из морянского плена. Значит, исход везде одинаков. По ноге стекала теплая кровь, пропитывая штанину. От раны расходился холодный озноб. Морянин – Хладей, кажется – подцепил его за сорочку и легко надорвал гнилую материю, отделяя полосу. А потом молча перетянул ногу повыше раны. Этхо видел очень много зрелищных способов мучительной смерти. В стойбище это почитали за большую потеху. Он не любил смотреть, но редко задумывался, какую боль испытывают казнимые. Как же страшно: ждать мучений и смерти! Здесь не сказка, и никто не придет на помощь. А некоторые моряне умудрялись не кричать... - Что-то долго они не идут, - пробормотал Хладей. Наклонился, ослабил перетяжку над стрелой. - Хасажонок, а ну вставай. Этхо шатало из стороны в сторону, левая нога не слушалась, поэтому Хладей был вынужден тащить его на себе. Они добрались до ворот, потом долго шли по Городищу и миновали вторые ворота. Хладей спешил. Этхо странно было помнить, что еще утром он с жадностью и восхищением рассматривал морянские дома. Теперь он волочился, опустив голову и не видя ничего, кроме бревенчатой дорожки. За внутренней стеной, в самом сердце Городища, он все-таки огляделся по сторонам. Дорожка кончилась, кругом простиралось широкое открытое пространство, в центре которого возвышался многоэтажный бревенчатый терем с башенками, галереями и множеством пристроек. Напротив терема стоял тотемный столб с резной головой лиса. Прочие дома располагались на почтительном расстоянии. Но у Этхо не было сил восхититься красотой терема, искусством резьбы на тотемном столбе и окружающей чистотой. Хладей потащил его в сторону, к пристройкам. Без окон, росписей и крылец с перилами, запертые на замки, они выглядели нежилыми. У одной из пристроек морянин остановился, достал из-за пазухи ключ и деловито провернул его в замке. - Посидишь пока в сарае, хасажонок. А может, скажешь, где украл хлеб и оберег? Этхо промолчал. Хладей распахнул дверь, толкнул его внутрь и снова запер сарай. *** В сарае было сыро и холодно. Пыльный земляной пол, как в шалаше, крепкие бревенчатые стены. Но по сравнению с шалашом просторно. И пусто: ни ковров, ни сундуков, только пара старых деревянных лопат да перевернутое ведро с дыркой в днище. У самой крыши в одном из бревен было прорезано узкое оконце, из которого наискосок падал луч света. Этхо подполз к дальней стене. Хотелось проснуться. Пусть окажется, что его просто избил хозяин, а творящееся кругом - очередной виток бреда. Пусть вся жизнь окажется бредом, а потом он очнется в соромейской сказке... Нет! Этхо всхлипнул. Сказки кончаются в тот миг, когда обложка прикрывает последнюю страницу. В жизни нет ни справедливого князя, ни прекрасной княгини, ни смелого княжича, ни мудрого Кормителя Тотема, ни славного героя Унку-Сохо. В жизни казнят для потехи, не верят честному слову, тотемы грызутся между собой, люди убивают друг друга за кусок золота, а хлеб валяется в грязи. Смелыми, справедливыми, героическими могут быть только те, у кого есть сила и власть, а остальные обречены корчиться от боли по темным сараям. Этхо утер лицо рукавом, а потом тихо завыл, свернувшись в клубок. Слезы текли ручьем, торопливо пробегали по щекам, срывались с носа и подбородка, частыми каплями падали на пол. Он затих, начал проваливаться в сон. Снаружи, у стены сарая, кто-то прошелся. Встал, громко дыша. Переступил с ноги на ногу. Раздались и смолкли другие шаги: мелкие, частые, торопливые. - Так вот оно что! - с надрывом произнес женский голос. - Ты лгал мне все это время! - Умолкни! - раздраженно оборвал мужской. - Разве плохо нам было вдвоем? - Но с первого дня ты... - Да, да! С первого, с последнего и до сих пор! Дура, ты не понимаешь своего счастья. - Какое счастье на чужих костях? Ты видел, что сегодня творилось? - Только не говори, будто тебя это тревожит. - Конечно! Ведь здесь мой дом, наш дом! Одумайся... - Сказал же тебе. Я не собираюсь одумываться. Я всегда был таким. - Не верю, - она чуть не плакала, - не могу поверить, что столько лет... ведь я люблю тебя! Милый мой, родной, когда князь... Ее голос резко оборвался. - Дура, - повторил мужчина. Шаги начали отдаляться, к ним прибавился характерный звук: по земле волокли тяжелое. Этхо облизал сухие губы и перевернулся на спину, глядя в потолок. Сколько времени уже прошло? Час? Два? Несколько дней? Или времени вовсе не существует, как было написано в той непонятной книжке на тахаимском языке?.. «Я умираю, - думал Этхо. - Но пусть лучше так, чем на колу или на колесе...» В гаснущее сознание постучалась Мысль. Для разнообразия - не вопросительная. «Если бы Унку-Сохо сдавался так легко, он умер бы тысячу раз и не стал героем! Пока жизнь не покинула, надо бороться за нее!» …Этхо заставил себя открыть глаза. В сарае потемнело, свет из оконца лился тусклый, синеватый. Кажется, вечер. Это хорошо. Вслед за вечером придет ночь, а ночью моряне спят, и его побега никто не заметит. Но как отсюда убежать?.. Этхо сел, осмотрел себя. Раненая нога, вся в крови, лежала бесполезным кулем и при всяком неосторожном движении простреливала болью до самой головы. Он попытался извернуться, чтобы развязать руки, но не получилось. Веревки только на запястьях, моряне вязали наскоро. Если просунуть руки под задом, то они окажутся спереди, и тогда получится освободиться. Но нога... Ее не согнуть. «А Унку-Сохо это бы не остановило… Он бы просто разорвал проклятые веревки…» Скуля, шипя, теряя сознание от боли, весь в поту, крови и слезах, Этхо сумел протащить раненую ногу через кольцо связанных рук. Ему казалось, что успела пройти почти вся ночь. Узлы пришлось развязывать очень быстро: рана кровоточила. Подумав, Этхо снял сорочку и замотал ногу поплотнее. Доставать сейчас оставшийся в ране наконечник стрелы у него не хватило духу. И без того болит от каждого удара сердца. Жаль, здесь нет подорожника… Дверь выглядела крепкой, нечего и соваться. А вот пол земляной, можно сделать подкоп и вылезти с другой стороны. На поверку пол оказался утоптан тверже камня. Погнув все лопаты и содрав ноготь, Этхо приноровился копать металлическим ободом от ведра. Он проваливался в полусон-полузабытье, просыпался и снова копал. На глубине двух ладоней началась каменная кладка, скрепленная чем-то. На третьем выкорчеванном камне Этхо сломал обод и снова стал копать руками. День и ночь слились воедино. Этхо казалось, что он копает так уже целую неделю, если не месяц. Голова кружилась, на языке горчила пыль, в глазах стояла тьма, разрываемая редкими вспышками света, когда Этхо неудачно двигал раненой ногой. Сама по себе нога болела так, словно ее драли на части невидимые болотные пучеглазики. Яма углубилась на локоть, было вынуто двадцать камней и еще два, но каменная кладка все не заканчивалась. Этхо понял, что выбраться не сможет. Даже если он сейчас прокопает кладку, у него не осталось сил ползти, не говоря уже о том, чтобы встать на ноги. Тело сотрясал озноб, пальцы не сгибались, боль в ноге гасила все попытки мыслить. - Вот и все, - голос прозвучал глухо, еле слышно. По лицу текли слезы – сами собой. Что там, после жизни? Хмельные луга с девками? Соромейское возрождение в солнечном луче? Пустота? Мама?.. Этхо прижал указательный палец с уцелевшим ногтем к земляному полу и вывел по памяти первый соромейский знак. Как учил Бурлека: «солнце», «птица», «ветер»… Из знаков складывались слова. «Сегодня мы едим хлеб и греемся под солнцем, А завтра погаснет солнце, зачерствеет хлеб. Все пропадет, и о добрых днях останется только память. Никогда не падай, никогда не жалей, Ведь солнце встает каждое утро, а пшеница для хлеба созревает каждый год. Отчаянием мы называем час, отчаянием мы называем миг. Цветком, бабочкой, дорогой мы называем всю жизнь. Жизнь распустится, как цветок; Жизнь расправит крылья, как бабочка; Жизнь поведет нас вперед, подобно дороге. Отчаяние высохнет, как роса; Отчаяние останется крапинкой на узоре крыльев; Отчаяние забудется и исчезнет за поворотом...» Последний знак поплыл в сторону, повинуясь последнему движению обмякшей руки.