Сказки северного взморья

Это в сказках справедливый князь только и делает, что сидит на пирах, провожает смелых витязей в дальнюю дорогу, а потом щедрой рукой раздает им дары и дочек. На самом деле справедливый князь нужен, чтобы выполнять целую кучу менее привлекательных обязанностей. Например, сжали люди по осени зерно на общем поле, каждый взял для себя долю. А остаток где хранить? Конечно, у князя в амбаре. Тогда за зиму зерно не сгниет и не испортится, всякий голодный будет накормлен, а по весне останется, что сажать в отдохнувшую под снежной периной землю. Или, допустим, приплыли по реке с моря тахаимские купцы. Князь распоряжается, где устроить ярмарку, что торговать, сколько пошлины должны уплатить купцы за торговлю и чем нужнее: золотом или товарами. Если возник на рынке спор - идут к князю. Если купцы или покупатели остались в обиде - снова к князю. А если наоборот - именно князь принимает благодарные подарки и дарит в ответ. По весне наступает пора сеять. Первый день сева - первый день нового года. Князь по приметам распознает погоду, советуется со старыми да мудрыми, объявляет начало работ в поле. Во всяком городе есть бедные, голодные, обиженные. Такие идут к князю, и он обязан выслушать всякого, рассудить спор, а то просто накормить и оставить жить у себя. Терем так велик не оттого, что самому князю в простом доме тесно. Кроме княжеской семьи там живут те, кто лишился крова. В тереме останавливаются городские гости, соседи или некоторые купцы. В отдельной пристройке дежурит три десятка воинов, готовых в любой миг спешить по зову князя, куда требуется. В большой горнице собираются на совет старики, воеводы, богатые и торговые люди. Кто засиделся на совещании допоздна - может остаться ночевать. Двери терема всегда открыты для детей - новой жизни, и для женщин - дарящих жизнь. А прекрасная княгиня не лежит на боку допоздна, а помогает мужу в делах. Справедливого князя морян звали Статко. И вот уже третьи сутки кряду Статко не удавалось не то что посидеть на сказочном пиру, но даже просто выспаться и нормально поесть. Началось все утром тридцать девятого дня осени, когда к Статко прямо в спальню вломились дорогой тотем и дед Латаш, оторвали от любимой жены - прекрасной княгини - и утащили в круглую горницу для совещаний, где почти хором огорошили известием: в сторону Городища идут хасажане. Статко сжал кулаки. - Пятнадцать лет не решались, а тут полезли! Сколько их? - Войско большое, - сообщил Белый Лис, стоя напротив окна и сладко потягиваясь в лучах восходящего солнца. - Да, ить, чего там большое, - непочтительно отмахнулся дед Латаш. Почесал бороду и сообщил: - Сотен шесть будет. Клич бы кинуть, Статушко. К полудню здесь окажутся. - Ну, вы даете! - подивился Статко. - В разведку что ли по ночам ходите? - Тотем я или подушка с мехом? - дернул носом Белый Лис. - Чтоб ты знал, я чую всякого, кто шляется в пределах трех верст от Городища. Но даже как тотем я не понимаю, откуда про хасажан знает Латаш, с которым мы столкнулись в дверях терема. - Да, ить, наука-то невеликая, - пожал плечами многомудрый дед. - Еще мой отец в Пуще меня учил: как с поутру в небушке засинеет, а потом, ить, бликами тронется, то жди незваных гостей. То бишь, вилы бери да уходи в лес. Из лесу-то оно бить врага сподручнее. - Ну, допустим, - принял к сведению Белый Лис. - А шесть сотен откуда? Даже я не чую. Дед хитро прищурился. - Ты, чай, постарше меня будешь, хитер да силен, а подумать иной раз не умеешь. Близ Городища есть два хасажанских стойбища. Коли Змей поганый клич не кидал по всему побережью... - А он не кидал, - уверенно отметил тотем. - ...То это хасажанские князья воду мутят, - продолжил дед. - А с двух стойбищ как раз шесть сотен и наберется. Так-то. Оно всегда сподручнее - знать, против какого врага воевать надо. Тут и в лес успеешь уйти, и вилы наточить... Насчет вил дед Латаш скромничал. Дома у него были припрятаны четыре саморазрядных лука со стрелами, цельнолитные метательные звезды, две пращи: любимая и запасная, меч, кистень, булава и пяток зазубренных кинжалов. В лихие дни бестотемья, когда Городище не имело ни названия, ни стен, а хасажане нападали так часто, что строители не расставались с оружием, дед Латаш собирал весь свой арсенал и вместе с бабкой и верным козлом, оставшимся от мореградского хозяйства, уходил в лес «на промысел». Статко тогда был ребенком и многого не понимал, но ему до сих пор казалось, что нелюбовью хасажан к лесу моряне обязаны не только болотным пучеглазикам. Урожденный пущанин, выросший под покровительством Черного Зубра и переехавший в Мореград после женитьбы на морянке, дед немного стоил в открытом бою, но зато в сражениях среди пней и оврагов ему не было равных. В Мореграде дед Латаш оставил не только большое хозяйство, но и двух внуков. Третий внук позапрошлым летом порадовал деда правнучкой. Счастливый Латаш позволял малышке дергать себя за бороду и уже, по слухам, показывал, как ловчее натягивать тетиву. ...Не успел Статко послать за Городеем-воеводой, как тот явился сам и доложил, что вернулись дальние разведчики, обнаружившие на подступах к Городищу хасажанское войско. Статко снял со стены рог и протянул воеводе. - Труби тревогу на оба берега. Пусть у левобережных стен соберется пять сотен воинов - как раз хватит для обороны, и на заболоченном берегу ворота не останутся без защиты. Латаш, собирай свой отряд умельцев и прячьтесь в лесу - будет нам подкрепление, а врагам угроза с тыла, - он повернутся к тотему. - Мне указывать не надо, - фыркнул Белый Лис. - Отыщу Кормителя, пусть продирает глаза от старческого сна и идет к столбу. Статко насторожился. Белый Лис не пускал к Городищу дикое зверье, хранил через обереги всех жителей от дурной неудачи и скверного случая, мог рассудить спор, если даже князь оказывался бессилен. И ему обычно не требовалась помощь Кормителя, который умел заговаривать столб, задабривать дарами, увеличивая силу тотема во много раз. Белый Лис заметил вопросительный взгляд Статко. - На всякий случай. Змеище любит плевать жертвенной кровью на обереги, которые создает. Без Кормителя такие разрушил бы разве что Сором. А со стариком и я сумею. Тотем попусту не болтает, поэтому Статко успокоился. - Совет окончен. Я сейчас же отправляюсь к левобережным воротам. А нынче вечером будем праздновать победу. И завертелось. Латаш в лес, Городей за подмогой, тотем к столбу, князь к воротам. Вскоре там же объявился сын Статко - смелый княжич. Иногда даже слишком смелый. Двадцать шесть лет назад Статко потерял из-за хасажан обоих родителей и холодел при мысли, что однажды может лишиться своих детей. От проклятого страха не спасали ни сила духа, ни десятки подвигов за плечами. - Ратинек, ты на кого мать и сестру оставил? - в сердцах попенял Статко, понимая, что сын уже взрослый и отсылать его домой попросту бесчестно. Сам Статко в шестнадцать лет был еще большим сорвиголовой. - А что им сделается за внутренней стеной? - резонно осведомился Ратинек. У него пока не было детей, и терзаний отца он прочувствовать не мог. - Тебе ли не знать, что Ласка и в горнице найдет себе приключений, если усидит там хоть пять минут! - А я здесь при чем? - в здравомыслии Ратинеку сегодня было не отказать. Он ловко провернул в пальцах рукоять тяжелого меча. - Бать, ты за нее не тревожься. С тех пор, как ей за стену запретили ходить, она тихая. - Это-то и пугает... - проворчал Статко. Тут в разговор вступил стоявший у бойницы неподалеку Хладей, старший товарищ Ратинека. - Князь, мы за Ратинеком присмотрим, не впервой. Ратинек сердито насупился и собрался возражать. - А Ратинек - за нами, - добавил Цвейко, второй друг княжича, огромный детина, в свои девятнадцать лет обогнавший по широте плеч многих мужчин. Статко знал, что Цвейко вырос в одном из лесных морянских поселений, а в Городище пришел после того, как поселение разорили хасажане. Сейчас у Цвейко не было никого, кроме горячо любимой жены, которая готовилась вот-вот подарить жизнь. Представить обстоятельства, в которых Ратинеку пришлось бы приглядывать за Цвейко, удавалось с трудом. Статко заставил себя улыбнуться и от всего сердца пожелал сыну удачи в бою. С привратных башен открывался вид на опушку леса и хасажанское войско. - Много народу собрали, подготовились, - пробормотал Городей. - Словно в прежние времена... - Но мы нынче уже другие, - твердо ответил Статко. Шлем приятной тяжестью лежал в ладонях, чтобы быть надетым, когда начнется бой. - Городище встало на ноги за двадцать лет, - согласился воевода. - Благодаря тебе, князь... - Белого Лиса благодари! - Освети его солнце во веки веков! А кто его к нам привел, а? Из-за самых Соромейских гор доставил! С тотемом никакие набеги не страшны. И сейчас мы хасажан погоним восвояси. Но сразу обратить хасажан в бегство не вышло. Их стрелы, как и морянские, летели в цель, доспехи были крепки, а обереги так и горели изнутри кровавым полымем. И вот уже пронесся среди морян исступленный клич: - Держи ворота! Тяжелые деревянные створки сотрясались под ударами обитого железом бревна. Сыпались дождем горящие стрелы, кольчуги осклизли от крови. Многие хасажане гибли, но все больше их было не за стенами, а внутри Городища. От стрел загорелись привратные башни, защитники спрыгивали вниз, катаясь по земле, чтобы сбить пламя. Один из витязей приземлился по-кошачьи ловко, еще в прыжке обезглавив хасажанина. Из-под островерхого шлема витязя выбилась толстая светлая коса. - Почему тотем медлит? – спрашивали все, поглядывая на Статко. - Почему не развеет хасажанские обереги в прах? А Статко и сам не знал. Ворота рухнули с глухим скрежетом, хасажане ринулись в Городище. И на устах опять явилось страшное слово: "Бестотемье". Когда обереги - не полезнее булыжника. Когда за спинами врагов стоит грозная, могучая, звериная сила, а за их собственными спинами - перепуганные жены и дети. Когда опасно и днем, и ночью, и на заре. Когда завтрашний день осыпан траурным пеплом погребального костра. Статко услышал страшное слово. И повыше поднял окровавленный меч: - С нами Белый Лис! Бей врага! Князю верят, когда он говорит. Даже если он сам в глубине души сомневается. - Белый Лис! - отозвалось эхо. И страшное слово кануло в тень. А потом что-то сдвинулось в воздухе, и словно воочию Статко увидел, как седой Кормитель подходит к деревянному столбу, на вершине которого, уцепившись лапами за резьбу, восседает сверкающий белый зверь. Старческие морщинистые руки разжигают жертвенный огонь у подножия, кладут на золотое блюдо свежий каравай, оленину с последней охоты, сыплют в чашу с морской водой спелое зерно - лучшее из урожая. А потом наговором звучат древние слова: «Для земли и неба, Теплого хлеба, Солнца, луны, Багряной зари, Зверь могучий, защити, Племя людское охрани От смерти, болезни, Напасти железной, От горя и злобы, От темной чащобы...» Статко помнил, как в его далеком детстве этот же голос, только менее надломленный, звучал у инкрустированного лазуритом мореградского столба. А Синий Змей благосклонно внимал с высоты или из морских глубин. Начало у заговора всегда одно. А вот оканчивается он по-разному - обращением лично к тотему. «...Белый Лис, Серебряный Князь, Сын Луны, Владыка лесов и горных дорог, Отец северных ветров! Возьми силу от наших даров! Защити народ, взятый тобой на поруки!» Воздух зазвенел, протяжно, высоко, по-лисьи. И, окруженные звоном, обереги хасажан рассыпались в мелкую пыль. Владения Белого Лиса перетерли силу Зеленого Змея. И сразу утратили меткость хасажанские стрелы, в то время как морянские по-прежнему били без промаха; сделались хлипкими и ломкими хасажанские доспехи под натиском морянских мечей. Трижды тридцать ударов сердца - и хасажане отступили. Они убегали через разломанные ворота, а моряне преследовали их и за стенами. Статко снял шлем с залитой потом головы и обтер о траву испачканный кровью меч. Нелегкой ценой далась им эта победа. Почему тотем так промедлил? Ночью Городище не спало. Лечили раненых, оплакивали мертвых, чинили ворота. Все, кто мог держать оружие, стояли в дозоре у пролома, зорко вглядываясь в темноту. Статко не хватило времени толком перемолвиться с женой и детьми. Взглядом отыскал Ратинека среди дозорных, выпил молока, принесенного княгиней Мленной, узнал, что с дочерью Лаской все в порядке, помогает ухаживать за ранеными. И - снова за дело. Укрепить ворота, выйти с дозорными, найти нужные слова для тех, чьи родные были убиты, сообразить еды и воды для раненых - на то он и князь, чтобы везде успеть, всякому помочь словом и делом, дать ответы, защиту, утешение. Утром, когда солнце поднялось высоко и засияло ярко, разожгли погребальный костер. Духи павших вместе с дымом поднимутся к свету до самого неба, а их глаза превратятся в звезды, чтобы отныне вместе с предками глядеть на новые поколения морян. Вокруг погребального костра собралось все Городище. Многие принесли дров и масла из своих запасов. Дед Латаш с перевязанной головой бросил в занимающийся огонь целую охапку смолистых еловых веток. Никто не пел, не разговаривал, и огонь потрескивал в тишине. Говорят, среди треска погребального костра можно услышать последние прощания тех, кого больше нет. Битва с хасажанами унесла полторы сотни жизней. Были среди мертвых воины, а еще были женщины и дети, в чьи дома успели ворваться захватчики. Когда костер прогорел, Статко собрал золу с пеплом до последней крупинки и развеял над полем, где растили пшеницу. Весной из смерти родится жизнь - зерно, хлеб. Так было всегда и будет во веки веков. На второй день после костра и на третий - после сражения Статко вместе со своим шурином Ойсо наскоро обедал в тереме, чтобы после бежать к достраивающимся воротам, на которые вот-вот должны были повесить недавно выкованный засов. - Сволочи, - сквозь зубы цедил Ойсо, звонко разгрызая нежные косточки печеной перепелки. - Пять домов разграбили и сожгли. У Варши всю семью перебили, пока он за них воевал. Я держал его за шкирку, чтобы не прыгнул в костер к жене. - Я поговорил с Варшей после, - кивнул Статко. - И не только с ним. - Сволочи, - повторил Ойсо, жирными пальцами отрывая кусок хлеба. - Змеева падаль... Ойсо был совсем не похож на княгиню Мленну, мягкую и добрую красавицу-соромею с темно-рыжими косами до пола. Резкий, грубоватый, с вечной щетиной на впалых щеках и тяжелым взглядом исподлобья, в Городище Ойсо пришел уже седым. Никто не знал, был ли он женат, а спрашивать не решались. Еще далеко не старик, Ойсо пользовался успехом у многих морянских девиц, но ни одной не выказал расположения. После третьей отвергнутой морянки по Городищу прошел слух, будто шурин князя - однолюб и давний вдовец. Ойсо не болтал попусту и другим не давал, слыл человеком дельным и неглупым, а потому среди морян его уважали, несмотря на скверный характер. Впрочем, друзей у Ойсо не было, и мало с кем, кроме Статко, он беседовал подолгу. - Почему помощь опоздала? - спросил Статко, доедая суп. - Потери могли быть куда меньше. По войску успел разойтись слух о бестотемье. - Ты у Кормителя спрашивал? - скривился Ойсо. - Не было времени. Я спрашиваю у тебя. Ойсо сплюнул перепелиную кость в тарелку. - Старый пень опять будет хныкать, что я возвожу на него напраслину. - Значит, виноват Кормитель? Ойсо неопределенно передернул плечами и только собрался ответить, как за дверью послышались шаркающие шаги. В горницу осторожно заглянул седобородый старец в синем с золотом кафтане. - Ба-а, кто явился, - ядовито протянул Ойсо. - Легок на помине, Толкомеюшка! Ну, рассказывай князю, почему тотем не чесался помочь своему племени, пока не рухнули ворота? Губы старика задрожали. Кормитель Тотема, мудрый Толкомей никогда не позволял себе резких и, тем более, бранных слов. Речь Ойсо глубоко обижала его. Статко встал, проводил Кормителя к столу, помог сесть на лавку. Толкомей горестно вздыхал, постукивая посохом. - Моя вина, Статушко, - тихо сказал он, не поднимая глаз. - Опоздал я. - Потому что шляется невесть где, - проворчал Ойсо, шумно отхлебывая холодный ягодный морс прямо из глиняного кувшина. Толкомей прикрыл глаза, словно ему залепили пощечину. - Рассказывай, как дело было, - велел Статко. - Я за день до того к морю ушел. За водицей морской... водицы набрать... Лису нашему. Чтоб как лучше... как деды завещали. - Замечательно, - прокомментировал Ойсо с набитым ртом. - Его дед, такой же старый пень, завещал кормить Синего Змея морской водой. А теперь наш старый пень таскает морскую воду Белому Лису, который чхал на нее испокон веку. Лучше бы ты полез за водой в обычный колодец и свернул там свою дряблую шею! Старик лишь молча спрятал лицо в ладонях. Он всю жизнь кормил Синего Змея, и, солнце свидетель, кормил хорошо. Ему до сих пор было трудно привыкнуть, что вместо Золотого Князя из моря у морян теперь Серебряный Князь из горных лесов. - Толкомей, - почти ласково проговорил Статко. Ему было жаль несчастного старика, который после крушения Мореграда изо всех сил пытался заменить ему отца. - Ведь говорили мы о том. А ты снова за свое... - А на кой ему нас слушать? - фыркнул Ойсо. - Ему ведь деды завещали! А теперь из-за этих дедов полторы сотни морян на погребальном костре! Ценна морская водица, а, Толкомеюшка? Плечи Кормителя дрожали от с трудом сдерживаемых рыданий. Он был раздавлен собственной виной. - Я на полпути Городища услышал зов. Бежал... бегом бежал, чуть сердце не выпрыгнуло... - А вину за опоздание как обычно свалят на тотема, - проворчал Ойсо. - Толкомеюшка у нас не при делах, он за водичкой бегал. - Прости, Статушко, если можешь, - раскаивался старик. - У всего Городища прощения попрошу, каждому в ноги поклонюсь... У Статко ком подкатил к горлу. Гордый Толкомей, мудрый Кормитель, где ты? Почему старость одинаково беспощадна ко всем? - Не нужно, - сказал он, гладя дрожащие, изрытые морщинами ладони. - Мертвых не вернешь. О живых будем думать. Ойсо снова фыркнул, демонстративно вгрызаясь в куропатку. Жирный сок стекал по его щетине и капал с подбородка. Послышались крики и топот, дверь распахнулась во всю ширь. В горницу, не прекращая о чем-то громко спорить, ввалились Ратинек, Ласка, Цвейко и Хладей. Статко торопливо заслонил собой плачущего Кормителя: не хотел, чтобы кто-то еще видел Толкомея в слезах. Но спорщикам было явно не до глазения по сторонам. - Вы убили его! Убили!!! - визжала Ласка и по обыкновению лезла в драку. Даже против огромного Цвейко, чей кулак был лишь чуть меньше ее головы. - Дура! - парировал Ратинек, даже не стесняясь присутствия отца. - Осот! Ни совести, ни головы на плечах! - У-у-у, изувер! - не унималась Ласка. - Чтоб у тебя огонь в очаге треснул! - А ну, молчать! - рявкнул Статко, и дети притихли. - Что у вас случилось? - окинув взглядом всю компанию, он обратился к наименее встрепанному: - Хладей? - Говоря коротко, нам нужен ключ от сарая рядом с амбаром, - произнес тот. - Так. А что вы забыли в моем сарае? - Не что, а кого! - не удержалась Ласка. - Папа, они его убили! Он нас спас, а они его убили! - Если бы ты не была такой дурой, - загремел Ратинек не хуже князя, - то тебя бы и спасать не понадобилось! - Я-а-а?! А про Золотену ты подумал?! Изуверы! Убийцы! Хасажане поганые! - Тихо! - опять прикрикнул Статко. - Ратинек, говори сперва ты. - Почему вечно он, а не я?! - тут же принялась спорить Ласка. - Тебя тоже выслушаю, - отрезал Статко. - А пока дай брату сказать. Ласка высунула язык и скорчила рожу. Но молча. - Мы с Цвейко и Хладеем обходили стены по внешней стороне, - начал Ратинек. - Вдруг видим - хасажанин. - Хасажонок, - махнул рукой Хладей. - Мальчишка, лет двенадцать. - Вышагивает, как у себя дома, - продолжил Ратинек. - И добыча какая-то подмышкой. Увидал нас - и деру, но Хладей его подстрелил. Смотрим, а там у него хлеб. Где украл - не сознается. - Он не крал! - снова не выдержала Ласка. - Это наш хлеб! Ратинек зажал сестре рот, она укусила его в ладонь, за что получила по носу. - Тихо! - в третий раз прикрикнул Статко. - Ласка! Ратинек, продолжай. - Я и говорю, хасажонок, с ворованным. А тут Цвейко увидел на нем оберег Золотены. Сам понимаешь, подумать мог только одно. И как двинул этого мальчишку в ухо, мы с Хладеем насилу оттащили. Хасажонок без памяти, слова из него не вытянешь. Мы с Цвейко оставили Хладея караулить, а сами пошли к Золотене, там недалеко было. Приходим - а в доме дым коромыслом, в сенях хасажанин дохлый валяется, все бегают, Золотене пришла пора дарить жизнь. Цвейко как увидел ее невредимой, обо всем позабыл. - Кто у вас родился? - спросил Статко, видя, что у могучего Цвейко губы сами собой расплываются в улыбке. - Трое, князь. Два сына и дочка. Здоровые, живые, и сама Золотена тоже. Цвейко шумно вздохнул и замолчал. - Я уже хотел обратно к Хладею идти, - кивнул Ратинек на второго друга. - Как вдруг вижу - эта заноза тоже там! - Ратинек, не смей так говорить о сестре. - А как ее еще назвать? В каждой бочке затычка. Вон, рожи корчит! Бэ-э! - Ратинек! - Я был уверен, что Ласка с мамой! Помнишь, и тебе сказал. А она тут, когда за два дома от них целую семью убили! Я Ласку за шиворот - и тебя искать. Не нашли, ты занят был, а Ласка потом вызвалась раненым помогать. Ну и пусть ей, думаю. А там Хладей объявился - один, без хасажонка. Но я уже на воротах работал, поговорить не успели. Два дня как ураган - стройка, дозоры, погребальный костер. Только нынче утром у Цвейко встретились. - Ратинек меня спрашивает, - подал голос Цвейко, - разобрался ли я, откуда у хасажонка Золотенин оберег. А я и думать позабыл уже и про оберег, и про хасажонка. - И я тоже, - добавил Хладей. - Не до мальчишки было. - Зимку ранили, - пояснил Ратинек. Хладей принял независимый вид, но всем отчего-то тут же стало ясно, что за Зимку он переживает не меньше, чем Цвейко - за Золотену. Золотена хоть дома сидит, не прыгает с рушащихся башен, не рубит хасажан мечом. - Мы Золотену тревожить не стали, - Ратинек покосился на Цвейко. – А вот Ласку, с которой они вместе были, я расспросил. Она говорит… - Погоди, - прервал Статко. – Ласка, теперь ты. - Я узнала, что вот-вот нападут хасажане, - затараторила та, явно боясь, что ее перебьют и не дадут высказаться. – А Цвейко ведь в дозоре как раз на тех воротах! И Золотена дома одна, а их дом возле самой стены. Я и побежала к ней, чтобы помочь перебраться в терем. А Золотена ходить совсем не могла, тяжело, ее последние дни только Цвейко носил. Я ж ее не брошу! Детей полон дом, взрослые в поле. А тут ворота рухнули, хасажане рыщут, только я защитить могу! - Кольчуга за юбку не цепляется? – съязвил Ратинек. Ласка тут же полезла дать ему подзатыльник, и Статко топнул ногой, призывая детей к порядку. - Пусть он не дразнится! Папа, скажи ему, пусть не дразнится, а то я его поколочу! Мне даже Этхо сказал, что я смелая! Этхо – это хасажонок, которого они все уби-и-или! - Ласка! – сурово оборвал Статко. – Рассказывай по порядку, иначе велю говорить Ратинеку. Ласка насупилась, но рассказала о событиях, после которых хасажонок Этхо был одарен хлебом, оберегом и с миром отпущен домой. - …А Ратинек мне сейчас говорит, что они Этхо поймали, ранили, избили, отобрали наши подарки и бросили умирать в сарай! Разве они после этого не изуверы?! Этхо там уже третий день, без воды, без еды, истекающий кровью! А он такой худенький, каждую косточку видно! Цвейко, да я когда Золотене расскажу, как вы обошлись с нашим спасителем, она тебя и на порог не пустит! Цвейко опустил голову. Ему в самом деле было стыдно. - А почему Этхо третий день в сарае, да еще именно в моем? – поинтересовался Статко. - Из-за меня, - сухо доложил Хладей. – Я в тот день с утра зерно в общий амбар перекладывал, и у меня были ключи. А как напали хасажане, я тебе, князь, не успел их отдать. Куда мне было тащить хасажонка? Я еще дальше, на том берегу живу, да и мать страху натерпится. А сарай близко, запирается крепко, да и не думал я, что ему там три дня сидеть придется. Но как навалилось все – хасажонок напрочь из головы вылетел. Признаться, я когда тебе, князь, ключи отдавал, думал, Ратинек его уже выпустил или тебе рассказал. Кто ж знал, что так все обернется. - Папа! – крикнула Ласка. – Скорее давай ключи! Этхо там уже совсем погиб! - Да, - согласился Хладей. – Подохнуть мог. У него стрела в ноге, сарай холодный, мальчишка хлипкий. Статко хотелось сказать очень многое. Пожалуй, обычные выражения Ойсо тут пришлись бы к месту. Но в холодном сарае умирал, а, возможно, уже умер странный хасажанский мальчик, которому Статко обязан жизнью дочери. И слова были отложены на потом. *** В сарае пахло кровью. А луч солнца, падавший из маленького окошка, освещал для столпившихся на пороге морян картину страшной битвы за жизнь. - Ничего себе, веревки развязал, - подивился Хладей. Ласка всхлипнула, утирая распухший нос. Мальчик ничком скорчился у дальней стены, под которой в полу была разрыта большая яма. - Это ж он голыми руками до каменной кладки докопался, - присвистнул Ратинек. – Тут лопатой не каждый сможет, а он – руками. Статко первым шагнул в сарай, подошел к мальчику, перевернул на спину. - И зубами копал, - чужим голосом проговорил Цвейко, заглядывая князю через плечо. – Весь рот в земле. …В земле, в крови и грязи, видел Статко, от глаз через лицо светлые дорожки слез. Худой, холодный, измученный. Какая же сила воли была у этого маленького человека, если он через боль избавился от веревок, а потом много часов рыл заведомо безнадежный подкоп? Что он чувствовал – один, в плену, забытый всеми? Статко знал немногих морян, способных вытерпеть такое, о хасажанах и говорить нечего. - Смотрите, - еле слышно прошептал Ратинек. – На полу… Соромейские знаки были выведены четко, точно срисованы из книжки. И складывались в такой смысл, что Статко сделалось не по себе. Он склонился над мальчиком и почувствовал, как на тоненькой шее слабо-слабо пульсирует жизнь. - Живой. - До вечера не дотянет, - брякнул Хладей, и Ласка тут же бросилась на него с кулаками. Ратинек начал усмирять Ласку, и вместе они подняли такой шум, что устыдившийся Цвейко сгреб их в охапку и выставил вон. Статко подхватил хасажонка на руки и понес в терем.