***
Кто-то тут сильно переживал о грядущей скуке и отсутствии достойных развлечений. Генри Тейлор отдал бы сейчас все на свете, чтобы немного поскучать в тишине и покое, расхаживая праздным гоголем по относительно безлюдной палубе полубака. Потому как на шкафуте толклись сейчас впритирку почти все тридцать матросов торгового флейта «Бонанза», резво суетясь под гарканье и свистки вездесущего боцмана. Имя этого коренастого просóленного парня было под стать его длинному языку – Пепиджин Вандербильд, но за глаза все называли его ласково – «Брам-стеньга». Без особой нужды боцман, конечно, парней не трогал, но от заковыристых словечек, вдруг резко звенящих над ухом, застигнутый врасплох матрос вздрагивал и удваивал свои и без того немаленькие усилия. Самое страшное пожелание на судне было – бесхитростное «брам-стеньгу тебе в хвост!», поскольку боцман мог так виртуозно отчихвостить виновного, что тот, стоя навытяжку, лишь ошалело пилигал глазами и краснел, изо всех сил силясь прикинуться ветошью. Все остальные матросы с немым восхищением наслаждались витиеватыми словесными изысками – герр Вандербильд был в этом плане тот еще выдумщик. Впрочем, понимая, что жизнь каждого на корабле зависит от слаженности их работы, никто особо не позволял себе прохлаждаться. Обстановка в этих широтах была напряженная: ветер надувал паруса так, что мачты трещали, волны захлестывали борт. Приходилось все время быть начеку – без конца управлять рангоутом и парусами, ползать по вантам, тянуть, двигать, поднимать, выбирать слабину, отдавать или крепить тросы. Рик и Генри оставались внизу – новобранцев работать с парусами не допускали. Даже не потому, что неопытные, они при такой качке могут легко навернуться вниз, а просто новенькие были совершенно несведущи в этой хитрой науке, осваиваемой зачастую лишь многолетней практикой, доходчиво приумноженной с помощью боцманских зуботычин и линьков, которая не позволяла в панике от головокружительной высоты, напористого ветра и непрекращающейся болтанки корабля спутать многочисленные разновидности снастей – всех этих топенантов, брасов, горденей, гитовов, шкотов, – правильная и своевременная установка которых была слишком важна для безопасности корабля. Ориентирование в данном парусно-такелажном лабиринте оставалось чрезвычайно сложным даже в ясный солнечный день, но умение распознать тонкости веревочно-парусинового хаоса ночью или во время штормового натиска, на взгляд Генри, граничило с чем-то невероятным. Этой хитроумной работой занималась в основном матросская элита – марсовые. Они ловко, словно бродячие акробаты, сновали вверх-вниз по паутине снастей – выбленкам и пертам, легкие, полные спокойной уверенности в бесконечной круговерти океана, и Генри с невольной завистью поражался их отчаянному хладнокровию перед лицом бушующей стихии. Но новички, конечно, тоже без дела не сидели. Вместе с другими парнями они без конца тягали тяжеленные, влажные тросы, резво травили их туда-сюда или вязали на бесчисленные нагатели, битенги, шпигаты, рымы, утки и прочую крепежную хрень, название которой Генри старался хоть как-то усвоить, чтобы не выглядеть полным идиотом в глазах бывалых моряков. А в перерывах между такелажными работами изнуренные новобранцы как проклятые крутили шпиль, смолили канаты, скоблили пемзой и без того идеально чистую палубу, качали тяжеленный рычаг помпы, поднимая из трюма воду бочками. И заодно выучили несколько тягучих размеренных песен шанти, которые матросы громко и дружно распевали, чтобы согласовывать общий ритм работы: Тянем снасть! Эка страсть! Длинный трос! Хоть ты брось! Молодцы! За концы! В рубцах спина! Вот те на! Косы рыжи! Спины пониже! Налетай, народ! Перекладина ждет! И стар, и млад! И все подряд! Тяни!.. В общем, нежданно-негаданно сухопутные лейтенанты с головой окунулись во все прелести матроской жизни... Есть от чего ошалеть, когда остаешься к вечеру без рук, без ног, но с дурацкой песней, засевшей навязчиво в мозгах и звучащей там без остановки снова, и снова, и снова... Вдобавок ко всему, даже с самого свирепого похмелья Генри не чувствовал себя так дьявольски скверно, как за эти пару-тройку дней пребывания в открытом море. Если, по его мнению, где-то и существовал настоящий ад, то он был вовсе не под землей, как строжились священники, а здесь, на этой хлипкой, гиблой посудине, болтающейся вверх-вниз, между небом и водой, без малейшей надежды на прекращение муторной круговерти. Флейт безудержно несло по волнам, будто щепку в бурном потоке. Голова кружилась, абсолютно пустой желудок бунтовал, и Генри ощущал себя отвратительно немощным и липким от холодного пота, который с завидным постоянством накатывал вместе с приступами тошноты. Хотя от этого гнусного состояния немного и отвлекала монотонная, без единой мысли в голове работа на пронизывающем ветре и ледяном северном дожде. Но стоило только немного задуматься, как душа неопытного моряка замирала, когда Тейлор вдруг ощущал резко слабеющими частями тела, насколько утлым было их суденышко по сравнению с безжалостной мощью океана. Впрочем, бросив отчаянный взгляд на команду, буднично занимающуюся повседневными делами, и на деловитого капитана, в крепкую развалочку курсирующего по надстройке юта, Генри немного успокаивался. Хоть и не надолго... – Ничего, парни говорят, так нормально – без легкого шторма не бывает хорошего ветра, – проходя мимо, буркнул Рик, шмыгнув все еще опухшим носом, который ему подрихтовал корабельный лекарь, – боцман тут обмолвился, через неделю выйдем из холодных широт, будет полегче. Генри глянул на него рассеяно, но ничего не ответил – пустые разговоры ему были не под силу. Что касается всевозможных развлечений, то такого количества Генри не огребал с тех самых пор, когда его, восьмилетнего, отправили в престижную школу Святого Павла для высокородных мальчиков, где ему с самого первого шага приходилось зубами выгрызать свою независимость. Покладистым «домашним пончиком» он не был никогда и, отстаивая собственное мнение, умел держать удар, не давая себя в обиду ни ровесникам, ни старшим ученикам. Даже учителя, как ни старались, не могли сломить его буйный нрав. В результате расстроенному отцу пришлось с позором забрать его домой после очередного скандала, когда в честном бою он чуть было не покалечил обидчиков-старшеклассников. Ох, и напомидорили ему тогда задницу от всей возмущенной родительской души – неделю потом присаживался аккуратно. Впрочем, с тех пор он, конечно же, весьма и весьма поумнел. Но здесь, на корабле, среди абсолютно безбашенных матросов, привычных к выживанию в дьявольских условиях, ему, прямо скажем, пришлось потрудиться с особым усердием. Наверное, на первых порах новичка из-за его вялой отрешенности – в основном-то, по причине плохого самочувствия – посчитали высокомерным и заносчивым, что дало повод для повышенного внимания некоторых неугомонных шутников. Розыгрыши и подначки сыпались одно за другим, а так как он – из-за отсутствия аппетита и безотчетного страха замкнутого пространства во время качки – почти не спускался в кубрик, то даже пообщаться нормально с парнями у него не получалось. Таким образом, постепенно напряжение между Тейлором и командой нарастало. Надо отметить, что ко всем прочим неприятностям, еще одно обстоятельство привело Генри в культурный шок – это матросский гальюн. Когда он впервые заглянул в указанное ему братьями-матросами отхожее место, расположенное в носовой части – у основания бушприта, лейтенант с перепугу забыл, зачем пришел. Хлипкая решетка из досок нависала прямо над бушующей водой. Оказалось, что нужно было каким-то образом сойти прямо на это ненадежное, практически ничем не огороженное, кое-где весьма прогнившее сооружение, и, рискуя быть смытым за борт, мочиться сквозь решетку – в волны, которые буквально захлестывали посетителя через дыры в полу. Генри поинтересовался, почему нельзя это проделать с тем же самым успехом хотя бы через фальшборт. На что справлявший тут же нужду матрос, уцепившись от греха за канат, пожал плечами и рассудительно ответил, что он может это сделать, конечно, если ему шкура недорога, потому как на борту есть человек, профос, которому поручено следить за такими разгильдяями и докладывать боцману. А Брам-стеньга, сам знаешь, шутить с нарушителями чистоты не любит и поручит тому же профосу спустить с виновного три шкуры. Генри покосился на парня недоверчиво, чувствуя себя так уязвимо, словно та резная гальюнная фигура, которая, без конца окунаясь в стихию, бесстрашно парила впереди, на самом носу флейта. Следуя примеру умудренного опытом «инструктора», лейтенант изо всех сил вцепился в ближайший канат и кое-как сделал свои дела, ощущая себя в результате сей хитрой процедуры освежившимся изрядно, то есть вымокшим с головы до ног – неизвестно, кстати, по какой из причин. Да еще колени неофита, что там говорить, как следует дрожали от пережитого ужаса. Но, как оказалось, это было еще полбеды: для тех, кому возжелалось подойти к вопросу серьезно, на той же решетке имелись нечто вроде сидений, причем всего два места на команду из шестидесяти человек. Генри понял, что сохранять невозмутимое лицо, сидя на толчке пред очами нетерпеливой очереди из матросов, то еще испытание, даже для его закаленной стыдливости. Рядом, кстати, был прикреплен канат, распушенный конец которого болтался в воде. Закончив опорожнять кишечник, канат вытаскивали и подтирались этим концом. Лейтенант Тейлор старался не думать о том, что вся команда, дьявол, использует один и тот же канат. Куда ходили капитан и его люди, так и осталось для Генри загадкой, в матросском гальюне он их ни разу не видел. Аминь.***
Наконец, на третий день, когда из-за общего изнеможения ощущение стылого ужаса перед неминуемой гибелью как-то само собой отпустило, а с ним сошла на нет и бесконечная тошнота, Генри вдруг зверски возмечтал сунуть хоть чего-нибудь съестного в свой пустой, урчащий желудок. В результате он решил-таки спуститься вместе со всеми в кубрик, вспомнив, что есть такое волшебное слово – еда. Истекая понятным вожделением вместе со слюной на запахи немудреной чечевичной похлебки, сдобренной аппетитными кусочками серого жилистого мяса, лейтенант, наконец, дождался своей очереди и, получив добрую порцию варева в деревянную миску – выданную со склада корабельным интендантом лично ему, Тейлору, под роспись – сел на пустующее место за одним из подвесных столов. Дело в том, что у Генри пока не было своей ложки – все личные вещи остались в каюте Маргарет, а вход на ют простым матросам был запрещен. Мальчишка-стюард тут же шустро принес ему новую. Размышляя впоследствии над этой ситуацией, Генри отдавал себе отчет, что был груб, невыдержан и, в целом, повел себя не как умудренный солидным опытом офицер и джентльмен, а как вздорный прыщавый новобранец. Но что ему, скажите, было делать, если от слабости лейтенант едва держался на ногах, тело ломило в каждой жилочке, а в гулко звенящей голове не было ни одной сколько-нибудь достойной мысли. Выдержки Тейлора едва хватало на то, чтобы не начать заглатывать еду прямо через край. Предвкушая почти забытый вкус пищи, Генри, не глядя, сунул выданную ложку в тарелку с густым – на чечевице и молотых сухарях – супом и зачерпнул побольше, поскольку его мутило от голода. Но до рта он донес какие-то жалкие крохи. Плохо соображая, он попробовал еще раз, но в рот опять ничего не попало. Мало того, он вдруг явственно услышал рядом гадкие смешки, и, бросив настороженный взгляд по сторонам, увидел, как матросы за его столом отворачиваются, пряча ухмылки. Он внимательно посмотрел на ложку: в середине черпака была выточена большая дыра! Что за дьявол?! Наверное его растерянность была явственно написана на лице, поскольку смешки стали громче. Генри, собрав в кулак остатки воли, чтобы не заистерить, скорчил надменное лицо и подозвал давешнего юнгу: – Послушай, любезный, эта ложка испорченная! Принеси другую. И в следующий раз смотри, что даешь! – Парень принес правильно, Клецка, – напротив него сидел здоровенный матрос, явно ирландец, и гадко скалился желтыми от табака зубами, – это учебное весло, – он сделал выразительное ударение на слове «учебное», – для таких выпендрежных долбо*бов, как ты! Ступеньки считать ты выучился хорошо, умник, теперь вот учись грести. И тогда вестимо получишь целую снасть. На рукоятке и вправду, вырезанное коряво, но отчетливо, просматривалось полустертое слово «dunce». Замызганная ложка казалась определенно сделана не вчера – видимо, еще один стандартный розыгрыш для новичков. Тейлор внимательно глянул на Рика, который сидел за этим же столом, смиренно опустив глаза в свою миску. Явно уже прошел такую вот проверку, хитрый ублюдок. И даже ни предупредил, чтоб его... Все в кубрике теперь уже в открытую гоготали, безмерно счастливые от этого маленького безобидного развлечения и с нетерпением ожидали, как на эту идиотскую выходку среагирует новенький. Будь Генри хоть немного вменяемее, он бы, конечно, не довел дело до крайности. Лейтенант сам командовал людьми уже много лет и понимал, к чему могут привести беспорядки, особенно, в таком непростом месте, как переполненное разношерстным народом, тесное судно посреди бескрайнего океана, с которого хочешь-не хочешь просто некуда деваться. Ведь, действительно, ничего страшного не произошло, просто парни развлекаются со скуки. Будучи лейтенантом, Тейлор, конечно, разумно превратил бы дело в шутку, нашел, что ответить на такой дурацкий прикол, провел бы занимательный фокус с той же ложкой, на которые он был мастер, в конце концов, просто проигнорировал бы, вывернулся, будто ничего не случилось. Да хоть бы плюнул на манеры и слопал суп через край – тем более есть хотелось буквально до трясучки – а потом с изяществом джентльмена поблагодарил бы почтенную публику за столь трепетное внимание к его скромной персоне. Кажется, более осмотрительный Райз так и сделал. Дьявол! Сидит вон, красный как рак, предатель! За него что ли переживает? Или – впрочем, это совсем не в его правилах, конечно – можно было отыграться на беззащитном юнце-стюарде, заставив направленной оплеухой принести еще одну ложку. Но Генри, как последний баран сорвался и, потеряв самообладание, пошел по самому наихудшему варианту из возможных...