***
Каталина была разочарована, на самом деле. До сих пор этот странный парень представлялся ей весьма достойным человеком. Начать хотя бы с того, что англичанин с невероятным мужеством – так донье изначально казалось – переносил все выпадавшие на его долю невзгоды, создавая вокруг себя привлекательный ореол мученика. В нем чувствовалась какая-то тайна. Хотя этот ушлый перец и пытался вести себя как босяк-простолюдин, – где он этого нахватался, можно узнать? – но... породу не скроешь: невольно прорывались сквозь завесу напускной вульгарности этакие нотки врожденного благородства и подобающего воспитания. Что это было, Каталина могла лишь предполагать. Наверняка сын какого-нибудь потомственного буржуа, попавший в беду во время путешествия сквозь Карибы, до сих пор кишащие пиратами. Точно! Англичанин ведь сказал – деньги у него есть! Интересно, почему же родные его не разыскивают? Неужели наплевать на собственного отпрыска? Да-а... не повезло бедолаге. Зато Каталине, похоже, повезло, чего там. Скучать ей теперь не приходилось. Поначалу новый раб весьма развлекал ее своей дерзостью. Надо же! Ни черта не боится, нахальный щенок, будто тысячу жизней у него в запасе. Иногда сильно хотелось отшлепать паразита на коленках за его наглые выходки. Кстати, в первую очередь так и случилось – а нечего ей тут наглые побеги устраивать! При этом почему-то англичанин исподволь умилил ее тем ироничным достоинством, а еще более – таким трогательным смущением, с которым перенес хоть и символическое, но, определенно, унизительное для него наказание. Налюбовалась она тогда, прямо скажем, от души на попытки засранца изо всех сил изображать пренебрежение на физиономии в тот момент, когда его надраенный зад зудел, а уши пылали от стыда. Ну да, стерва она, стерва. Что поделать. А во время недавней прогулки к водопаду... когда голодранец вел себя вконец беспардонно, словно она, такая родовитая до кончиков ногтей сеньора, каким-то невероятным образом уже стала его женщиной? Что эта кобелина беспутная себе возомнил, позвольте?! И вообще, какого, простите, дьявола, ей, благонравной католичке, вдруг пришло в голову так откровенно, презрев всякий стыд, разглядывать его отшлепанную – за дело, не спорьте! – вреднющую задницу? Красивую, чего уж там говорить – чуть поджатую в смутительном напряжении, отчего четче обозначились мышечные впадинки по бокам крепких ягодиц. А треугольная стрелка в основании позвоночника, украшенная рельефными ямочками, невероятно заманчиво указывала прямиком на заветную ложбинку между этими соблазнительными округлостями. Черт! Такими живописными! Видно было, что добрый Гуано потрудился на славу. Ну, что ж, пусть знает, зараза вредная, как ротик свой нахальный открывать! Ладно. Положим то, что она так беспардонно рассматривала тылы поганца, стало частью его наказания, этаким равноценным ответом на беспримерное хамство, которое тот учинил. Так что заслужил, чего там. Хотя... что-то незаметно было, что обормот выглядел совсем уж недовольным. По крайне мере – Каталина отчего-то в тайне порадовалась такой реакции – его бесстыжий орган чистосердечно сигналил об истинных желаниях кровопивца, а шкодливые глазки сладостно туманились, хоть англичанин изо всех пытался изображать праведное негодование. Да и ее, на самом деле, в результате собственной безумной эскапады невольно повело так, что едва не случилось непоправимое: донья еле сдержала порывы наброситься на бесправного раба со всей своей не вовремя всколыхнувшейся похотью. О, эта магия безраздельного обладания сильным мужским телом, вкус к которому разбудил в ней когда-то незабвенный муж Диего Фернандо!.. Сии тайные желания до сих пор выбивают Каталину из колеи и, презрев достоинство и здравый смысл, заставляют вытворять на потеху Искусителя несусветные вещи! Святая Дева Мария, спаси и помилуй! Наверняка получился бы великий конфуз, если бы обормот не обладал исключительной выдержкой и не смог вовремя остановить это безобразие. Хотя сам, похоже, был на грани. Впрочем, именно в такие моменты Себастьян Пасс – так необычный раб сам себя назвал – умудрялся внушать невольное уважение. На самом деле, в этом парне определенно чувствовался дух бойца. Когда синие глаза сурово прищуривались, а брови сходились у переносицы, донье представлялось, что дерзкий англичанин сам кого хочешь отшлепает, если вдруг этот кто-то осмелится пойти ему наперекор. И тогда Ката ловила себя на мысли, что новоиспеченного телохранителя хотелось слушаться, хотелось беспечно довериться его несгибаемой воле всей своей трепетной женской душой, давно изголодавшейся по крепкому мужскому плечу. А когда паразит ерничал во время пресловутого ужина с четой Пинарио, Каталина всем нутром ощущала под маской развязного шута, которую англичанин благополучно нацепил, какой-то... надрыв? Да. Невозможно было ошибиться: в глубине вызывающего взгляда плескалась горечь, хотя мошенник явно развлекался вовсю – так, будто это был его последний день на Земле. И, похоже, он реально собирался драться с полковником! Даже – ей это показалось? – как-то воодушевился такой возможностью, дуралей. Создавалось впечатление, что рабское положение настолько тягостно для англичанина, что тот вполне готов был умереть. Да щас! Кто б ему дал! Соответственно, чего-чего, а уж трусости от этого человека Каталина никак не ожидала. Сначала она подумала, что ошиблась в самом Лавиньи, и француз каким-то непостижимым образом исподволь издевался над бесправным парнем, хотя внешне все выглядело просто чудно. Казалось, мужчины стали друзьями практически не разлей вода и понимали друг друга с полуслова. Она сама несколько раз невольно наблюдала издали, как Шарль относился к своему подопечному. Определенно, с искренней теплотой. Они что-то вечно мастерили вместе, вдохновенно обсуждая детали. Или яростно спорили – несомненно, на равных. Помнится, сам маэстро постоянно расхваливал при ней своего сметливого напарника! И ни разу не выглядел недовольным. Так что же случилось? Некоторое время донья была не в курсе всей глубины их разлада. Хозяйке только доложили, что раб-англичанин почему-то перебрался жить во флигель. Впрочем, мало ли... Она не придала этому событию особого значения. Да и не до того ей было. Дела на плантациях, наступивший основной сбор урожая, хлопоты по переработке и хранению, заключение договоров на торговые поставки – занимали все свободное время сеньоры Гальяно. Несмотря на пару опытных помощников-управляющих и стряпчего по таким делам, Каталина предпочитала все мелочи отслеживать лично, во избежание сюрпризов. Правда, она как-то вскользь поинтересовалась у телохранителя, что произошло на самом деле у них с Лавиньи, но вразумительного ответа так и не получила. Англичанин явно юлил и чего-то недоговаривал. В конце концов, Ката решила, что у мерзавца интрижка с какой-то из служанок, и вся причина его переезда как раз в этом, несмотря на то, что прохвост изображал честный вид и отнекивался на голубом глазу. Тогда отчего, скажите на милость, он так пытался скрыть смущение, толику которого опытный взор Каталины явственно уловил сквозь маску святой непорочности? Эта неожиданная мысль о предполагаемой пассии у строптивого невольника Каталину кольнула, на самом деле. И, на удивление, гораздо сильнее, чем донья могла бы ожидать. Но, поразмыслив, Ката объяснила свое негодование тем, что несомненно считает англичанина своей собственностью, и ей, конечно же, неприятно что эта наглая собственность позволяет себе делать какие-то вещи без ее на то хозяйского соизволения. Разве непонятно? Тем более, тот предается греховному разврату прямо в ее доме! Ф-у-у... какая гадость! Пообещав себе разобраться более основательно, донья опять на некоторое время выпустила этот момент из виду. К тому же, приближалась встреча с сеньором Серрано, а к этому разговору, видит Бог, нужно было подготовиться как следует. Хитрый делец живо повернет выгоду в свою пользу, стоит ему только почувствовать слабину клиента. Недаром в определенных кругах ловкого испанца прозвали Черным Беркутом. Ходили слухи, что мерзавец ни за что не выпустит лакомую добычу из острых когтей, а, тем паче, обвести прожженного мошенника вокруг пальца чрезвычайно трудно. Никому другому, к сожалению, невозможно поручить сию деликатную миссию. Дон Августо Серрано являлся как раз одним из тех нелегалов, связи с которыми достались ей в наследство от мужа, и дела эти, хотя и оказывались чрезвычайно выгодны при умелых маневрах, нужно было вести максимально четко и... тайно – от греха. Так что Каталина пустила все выкрутасы англичанина на самотек и, как водится, тут же пожалела об этом. В целом, ничего не предвещало беды – всего лишь приглашенный к завтраку Лавиньи, сказавшись больным, не явился, послав с извинениями слугу. Ну ладно, больным, так больным – мало ли... Передав с этим же лакеем пожелание скорейшего выздоровления своему маэстро и надежду, что ничего страшного с ним не происходит, Каталина занялась делами – как обычно. Правда, ей весьма не хватало в этот день француза, с которым донья привыкла советоваться за совместными трапезами по любому заковыристому вопросу. Но Лавиньи – будь он неладен – не пришел и на следующий день. В конце концов, озабоченные слуги доложили, что маэстро бессовестно пьян уже третьи сутки подряд. И останавливаться, похоже, не собирается. Вот это была новость! На ее памяти француз, проживавший в поместье «Райская гавань» уже как третий год, никогда себе запоев не позволял. Да и вообще, донья сроду не замечала у него пристрастие к выпивке. Так что все это выходило весьма и весьма странно. Что было делать, Каталина не представляла, ведь Шарль не был ее слугой. И хотя он являлся наемным работником, но был настолько уникален, что уволить его не представлялось возможным. Кроме того, что Лавиньи оказался настоящим мастером, умным и добрым советчиком, интересным собеседником, он в результате стал хорошим другом Каталины. Без него получалось буквально как без рук, и девушка ощутила это прямо сейчас, когда внезапно потеряла такую возможность. Ее честные попытки привести в норму маэстро результатов не дали. Совершенно невменяемый, француз твердил ей что-то о своей несчастной судьбе, о каком-то злом роке, который его преследует практически с колыбели, о проклятом англичанине, также подло презревшем его, Лавиньи, доброе отношение, и умолял дать ему благополучно сгинуть в небытие, чтобы не портить ничью гребаную прекрасную жизнь. Аминь. При этом слезы, не останавливаясь, струились по заросшим щекам маэстро, отекшим и лоснящимся от неумеренного пития. Господь! Сопоставив детали, сложив на пальцах два плюс два и подключив свое безотказное чутье, Каталина могла бы поклясться, что причиной такого жестокого срыва ее впечатлительного француза наверняка стал некий небезызвестный вселенский обормот. Чтоб ему пусто было! И желательно – в штанах! Что-то случилось между мужчинами, это ясно. И англичанин почему-то доложиться хозяйке не соизволил. Боится последствий? Может, наговорил ее прекрасному маэстро сгоряча каких-нибудь гадостей. С него станется – язык-то впереди мозгов! А теперь не найдет в себе мужества хотя бы извиниться. Но даже не это заставило разочароваться Каталину, а тот факт, что прохиндей даже не захотел попытаться помочь ей решить этот вопрос. А она ведь уповала. Надеялась почему-то, что англичанин подставит ей плечо. И, даже, высокородная во всех отношениях, снизошла до просьбы к этому жалкому балаболу! Но тщетно. Поганец попросту... сбежал! Спрятал голову в песок, словно глупый африканский страус. А ведь именно от этого человека такого трусливого поступка Каталина, если честно, ну никак не ожидала. Вот что по-настоящему удивляло и расстраивало ее. И в такие минуты, когда она не в состоянии была справиться, какая-то необузданная сила вдруг поднималась из глубин, клубясь сумрачным маревом, туманила голову, не давая мыслить достойно, сбивала прямиком в отвратную тягучую скверну. А левое плечо начинало слегка припекать – как раз в том самом месте, где затейливым клеймом красовалось странное родимое пятно, по форме напоминающее восьмиконечную Вифлеемскую Звезду. «Знак Господа!» – говорила ее мать... Только почему-то этот Божий знак давал о себе знать лишь в минуты полного раздрая, когда душа ее вспыхивала горькой обидой либо неутолимым гневом, либо, наоборот, леденела от страха и тоски. И тогда... сущность Каталины превращалась в нечто едкое, мрачное, неуправляемое, заставляя творить несвойственные для ее благочестия вещи. И сегодня, когда чертов англичанин взбрыкнул так упрямо, она почувствовала – не иначе, в ответ на внезапный всплеск собственной беспомощности – вторжение той самой чужеродной силы, жгучей, яростной, которая по-хозяйски вплелась в ее смятенную волю и взялась беспардонно управлять, стараясь вернуть ей, сеньоре Гальяно, потерянный контроль. Малыш Бучо попался под руку. Признаться, Каталина никогда не обижала слугу. Мальчишка всегда старался. Был такой дружелюбный, услужливый, любознательный, что даже удостоился чести получить место ее постоянного пажа. Донья частенько его призывала, оттачивая необходимые навыки, и малец не подводил свою госпожу, насколько это было в его силах. Впрочем, на промахи паренька донья смотрела сквозь пальцы, лишь слегка журя и изображая на лице недовольство. Но для мальчугана этого оказывалось достаточным, чтобы он расстраивался практически до слез и принимался стараться с удвоенной силой. Определенно, само по себе огорчение хозяйки выходило наиболее страшным наказанием для маленького слуги. И вот... Та лавина, которая хлынула через край, уже не могла никого жалеть. Ее цель – подчинить непокорного английского ублюдка, заставить почувствовать собственное ничтожество – оправдывала все средства. Каталина даже не поняла особо, чего она хотела в результате, заставляя телохранителя наказать своего ни в чем неповинного пажа. И только сейчас, вспоминая, понимала с удивлением, что таким вот образом намеревалась преподать наглецу урок ответственности, урок соблюдения долга перед тем, кому он обязался служить верой и правдой. Ведь именно это больше всего повергло ее в негодование: англичанин дал ей, своей госпоже, клятву верности и тут же нарушил ее в угоду своим дурацким прихотям! На взгляд Каталины, что бы ни стало истинной причиной его отказа, такой поступок просто недопустим для солдата! Презренный обманщик! Как ей теперь доверить свою жизнь этому жалкому предателю? Правда, вскоре ее вырвавшийся наружу зверь был удовлетворен подавленным видом оппонента, а Каталина внезапно вынырнула из своего сумрака в результате горьких рыданий Бучо. Она, конечно, как могла, постаралась сгладить для паренька этот удручающий инцидент, и малец даже вроде бы убежал довольный. Девушка успокоила себя тем, что ничего страшного для пажа, в итоге, не произошло. А для профилактики такая встряска не помешает – будет еще больше стараться, обормотище. Вот интересно, что бы она стала делать, если бы англичанин действительно взялся за розги? Хотя наверняка что-нибудь да придумала – жестокого наказания для безвинного мальчугана донья определенно бы не допустила. Но смышленый Пасс – хвала Иисусу! – провел наказание чисто символически. Малыш явно плакал больше от испуга да от расстройства по поводу своей оплошности, чем от боли. А пронзительный взгляд английского раба, его мрачная ухмылка, будто вместо пажа он с удовольствием задрал бы юбки самой Каталине, до сих пор будоражили ее кровь, сладким ядом проникая в самое сердце. Вот же мерзавец бесстыжий! И клятвопреступник, к тому же! И, самое главное – Каталина поняла – что драть упрямого охламона, похоже, абсолютно бесполезно! Хотя... держать в тонусе этого беспримерного мошенника не помешает, это очевидно. А то наглеет прохиндей, право, семимильными шагами. Донья долго бродила по саду в растрепанных чувствах, пытаясь успокоиться, исподволь дивясь тому, насколько этот недостойный мерзавец сейчас занимает все ее драгоценные мысли, будто он нечто важное для нее, а не вредный никчемный приблудыш, по которому давно уже неистово плачет плеть. Она отдавала себе отчет, что другой бы раб, который позволил себе подобное, уже давно был бы продан или отправился бы себе прямиком обратно на плантации. С глаз долой. Так почему ей вдруг хотелось оправдать наглеца, войти в его положение, дать ему какой-то там последний шанс? На этот вопрос у сеньоры Гальяно, как бы она ни старалась, так и не находилось подходящего ответа. А увязавшийся за ней Мачо, обнюхивая попутные кустики, поглядывал в сторону хозяйки весьма предосудительно. Спелись, обормоты, не иначе. Все против неё! В конце концов, Каталина прибегла к тому единственному средству, которое всегда позволяло ее душе успокоиться и обрести умиротворение – она поспешила в Божью обитель, где долго молилась, прося у Господа прощения, вразумления и защиты от всяческого так некстати свалившегося на нее искушения в лице проклятого англичанина. Но даже Сам Бог в этот раз не в силах был утешить ее смятенную душу.***
Тейлор был зол. Очень. И не понимал причину своей злости. Вроде все случилось, как он того и желал. В нелегкой опасной стычке с хозяйкой лейтенант отстоял свои интересы. Но теперь почему-то чувствовал себя так, будто долго шел против ветра, упираясь изо всех сил, но ветер внезапно перестал, и... он, Тейлор, упал лицом прямо в грязь. Сопротивляться оказалось нечему – впереди образовалась пустота. Так в чем же собственно причина его раздражения? Может, в том насмешливом презрении, которым окатила его хозяйка в ответ на жалкие потуги Генри выглядеть гордым и независимым, или же в том, что отстаивая свои права, он всего лишь... да, всего лишь нарушил клятву верности и отказал в помощи своей женщине. Фактически бросил ее в угоду собственной выгоде. Красавец просто, чего там!.. А ведь единственное, что ему оставалось в презренном положении раба, это честь. Честь офицера, которым он, Тейлор, по сути, оставался в любой ситуации. Должен был оставаться! А он... Генри захолонуло. Он, по большому счету, просто струсил! Испугался малоприятных объяснений с Лавиньи; гадких шепотков, которые наверняка возникнут за их спинами; непонятных отношений с содомитом, полных зыбких недоговоренностей и конфузливых ситуаций, когда одни лишь мимолетные взгляды или нечайные прикосновения могут вогнать в мучительную краску. Немудрено, что только при одной такой мысли вся шерсть лейтенанта вставала дыбом, и Генри готов был завыть от безысходности, с содроганием отметая даже вероятность подобного расклада. Но в результате, погнавшись за призрачными честолюбием, он, словно глупый трусливый щенок, одним махом просадил свою единственную ценность – нерушимое офицерское слово. Лишился ровно того, чего так боялся потерять – собственного мужского достоинства. Вот это засада, однако! А ведь Каталина его просила! Надеялась, это несомненно, на его, Тейлора, помощь. А на кого еще надеяться беззащитной девушке в постигшем ее затруднении, как ни на мужчину, который рядом? Тем более, он сам вызвался ее охранять! А он... он, Тейлор – офицер и потомственный аристократ – просто оставил беспомощную даму в сложной ситуации. Есть от чего так кривиться в презрении – лейтенант вспомнил поджатые губы сеньоры. Он бы сам сейчас скривился похлеще. Генри вдруг понял, что злится прежде всего на самого себя. А на кого еще? Не на малыша же Бучо. И тем более, не на Каталину, которая, определенно, имела право негодовать. Да что там, госпожа просто обязана была это сделать! Поскольку он – Тейлор теперь осознал это в полной мере – выглядел жалким, ей Богу. Генри так и не понял, что на самом деле случилось с несчастной чашкой. Он помнил лишь испытывающий жгучий взгляд хозяйки, растерянного мальчугана и податливое тельце бедолаги, трепещущее в его руках. Иисус! Какая мерзость! Он ударил ребенка!.. Причем, получалось, что он, Тейлор, наказал беднягу за свои собственные грехи! Генри в который раз вытер потные ладони о штаны, пытаясь избавиться от ощущения скверны. Непохоже, чтобы этого Бучо вообще когда-нибудь наказывали, по крайне мере, поркой уж точно. Реакция у парнишки было такая, будто с ним это случилось впервые. Уж он-то, Тейлор, в этом разбирался. Конечно, госпожа в результате была милостива со своим слугой, хотя, очевидно, изрядно его напугала. Но пострадал мальчишка несильно, что там говорить. Скорее, сам Генри чувствовал себя наказанным. Создавалось полное впечатление, что коварная сеньора именно этого и добивалась. Во всяком случае, Каталина таким вот нехитрым способом умудрилась достичь гораздо большего эффекта, поскольку вместо успокоения его, Тейлора, совести – как обыкновенно выходило всегда после вздрючки – такое «наказание» принесло лишь ощущение еще большего раздрая. Прямо-таки до болезненной дурноты. Так, чертыхаясь на все лады, Генри топал по саду к своему флигелю, мечтая лишь об одном – принять на грудь полпинты чего-нибудь достаточно крепкого, чтобы вырубить свой не в меру размора... разморали... тьфу! разморализиро...вавшийся мозг, и, как водиться, утонуть в ласковых объятьях всё понимающей душки-Терезы. И пошло оно всё к чертову Дьяволу! Но с каждым разом шаги лейтенанта становились все неувереннее, поступь все увесистее, будто его ноги отчего-то проваливались в глубокий песок, а в груди застрял осколок, больно режущий острыми гранями. Прекрасно! Генри еще некоторое время сопротивлялся, пытаясь не сдаться на милость собственной глупости, потом, в конце концов, плюнул в сердцах, сжал кулаки и... развернулся в сторону хижины проклятого содомита. Да будь он трижды неладен, чертов французишка! За что ему-то, Тейлору, такая напасть?! Сейчас он пойдет и просто прибьет этого развратного гаденыша – главного виновника всех своих бед! Прикинув этакий сладостный исход, лейтенант решительно зашагал в знакомом ему направлении, которое он напрочь хотел бы забыть, но капризная судьба вновь оказалась не согласна почему-то с такими его вполне понятными желаниями.