***
Не то, чтобы Генри Тейлора подпускали к телу каждый день, но все же изредка ему дозволялось присутствовать за завтраком, а иногда даже и за обедом – в качестве предмета мебели, не иначе. Потому как его редкие реплики, по большей части, игнорировались, либо соблазнительные губки сеньоры Гальяно в ответ надменно поджимались, роняя холодные, словно лягушачьи тушки, слова. Все внимание Каталины неизменно было приковано к ее разлюбезному месье, великолепному, что там говорить. Донья с нарочитым интересом внимала занятному остроумию своего маэстро и как-то чересчур тепло ему улыбалась. Тейлор же чувствовал себя на сем блестящем фоне полным кретином и тихо ненавидел гадкого французишку. Не то, чтобы Генри ревновал, учитывая обстоятельства, но все же... Ну да. Да, он ревновал! А вы что бы стали делать при таком подчеркнутом пренебрежении? Хотя, надо отдать должное Лавиньи, эти редкие приглашения к хозяйской трапезе, скорее всего, случались не без его участия. Заметно было, как исподволь наслаждается француз обществом лейтенанта, несмотря на четко означенную Тейлором бесперспективность их отношений. Знаток всего на свете, беспечный балагур и душа компании, Шарль в присутствии Генри, кажется, еще более расцветал, просто фонтанируя красноречием. А во время застолий умудрялся ненавязчиво вытягивать из уст англичанина такое несвойственное ему глубокомыслие, что удивлял этим даже самого автора. Правда что ли это он, Тейлор, мог выдавать такие мудрёные речи?! Да еще почти не напрягая мозг... Откуда только что взялось? Надо отметить, что Лавиньи довольно легко вернулся к обычному образу жизни, быстро оправившись от своего нервного срыва, и больше, представьте, не помышлял о безвременной кончине. Даже погром в его хижине пришлось исправлять гораздо дольше, чем маэстро пришел в себя. Слуги, приглашенные на подмогу во главе с ворчливой тетушкой Тибби, конечно, все прибрали быстро: подмели, выбросили, почистили, помыли, расставили. Но к своей лаборатории Шарль их не подпустил, заявив, что будет сам восстанавливать то, что еще возможно спасти. И потом ковырялся несколько дней, вернее, вечеров, кропотливо восстанавливая коллекции, очищая и просушивая пострадавшие книги, собирая по листочку научные талмуды, переписывая испорченные тексты. А в перерывах заливал заново растворами своих уродцев либо починял раздолбанные инструменты. Часть приборов пришлось все же заказывать заново в столице Санто-Доминго, а то даже и в самой метрополии. Особенно жаль было разлетевшийся на осколки перегонный куб. Но, судя по всему, француз не слишком-то унывал, хотя трудился не покладая рук, схуднув за все это время на пару десятков фунтов. – Это всего лишь вещи, Бастьен, – отмахнулся он в ответ, когда Генри встрял со своими соболезнованиями. – Если бы только человеческие жизни можно было бы так легко воскресить... Тут Шарль вздохнул и снова надолго завис над своими гербариями. Тейлор, отчего-то подспудно чувствуя вину, помогал по мере своих разумений – поднимал и расфасовывал на кучки разбросанные по комнате экспонаты, уцелевшие банки-бутылочки, свитки, книги. Немного попереписывал документы, но надолго, правда, его усидчивости не хватило. Поэтому он раздобыл у дона Педро плотника и принялся вместе с парнем ремонтировать поврежденную мебель. Вернее, лейтенант сначала больше руководил процессом, поскольку мало что смыслил в плотницком деле, хотя и примечал – вдруг пригодиться на будущее. Но в результате, не выдержал искушения и сам починил табурет, а потом попробовал соорудить небольшую этажерку. Косовато, конечно, вышло, но «для первого раза весьма неплохо, дон Себастьян», – поощрительно кивнул ему мастер. Неплохо?! Весьма? Да чтоб ты понимал, бестолочь! Пять месяцев назад он, Тейлор, из орудий, собственно, ничего, кроме сабли да офицерского кинжала в руках не держал. А сейчас вон как ладно получилось! Генри, гордый, притащил свои творения пред ясны очи патрона и, состроив безразличный вид – мол, дескать, так... ничего особенного, подумаешь... – с большим удовольствием выслушал восторги француза. И плевать, что сам плотник при этом успел смастрячить пару громадных книжных шкафов. Лавиньи, как водится, по-прежнему его прикрывал и баловал, хотя Генри не давал никакого повода к сближению: старался сохранить положенную дистанцию, общаясь подчеркнуто дружески. Но, дьявол! Как же это было трудно! Впрочем, Тейлор как раз и предполагал такой вот расклад. Недаром он сразу так дальновидно сбежал и возвращаться не планировал, между прочим! Что ни говори, а больше не получалось той легкости, которая раньше была присуща их отношениям: лейтенант с трудом мог взглянуть Шарлю в глаза, каждое слово приходилось мучительно подбирать, а в суставы будто добавили вязкой смолы. Генри чувствовал постоянную скованность, основой которой – он подспудно осознавал это – была ложь. Та самая ложь, которая во спасение, но легче от этого не становилось. Лейтенант ощущал себя загнанным в угол, но изо всех сил старался справляться. Ведь на карту было поставлено многое, в том числе и хорошее настроение его госпожи. Но почему-то, именно ему, Тейлору, расположение сеньоры никак не перепадало. Генри терялся в догадках по поводу причин этакой холодности. Ведь он вроде же все делает правильно. Ублажает долбаного Шарля, ведет себя на редкость покладисто – просто лишний раз рта не открывает, и даже по распоряжению доньи безропотно переселился, наконец, в Большой дом – маленькую каморку неподалеку от хозяйской спальни, – как и положено истинному телохранителю. А толку? Что это изменило? Все равно его практически не замечают. И кто-нибудь, вообще, считается с тем, что ему, Генри, пришлось пожертвовать отношениями с прелестницей Терезой? Всем на это, как водится, плевать! Встречи с девицей теперь получались все более спонтанными, в укромных уголках дома либо сада. А пару раз ретивая метиска украдкой пробиралась к Тейлору в спальню, и они занимались этим практически под самым носом у хозяйки. Довольно волнительно, между прочим! Хотя какой-никакой засов на двери имелся... Генри в целом понимал, что выглядело это все не очень. Но так и не смог насовсем отказаться от единственной радости в своей жизни. Право, упругие груди так до дрожи сладко получалось сминать в ладонях, одновременно играя крупными горошинами сосков и извлекая при этом из горла красотки тихие забористые стоны. А вид ладной округлой плоти, жадно заглотнувшей его ненасытного приятеля между своих горячих бедер и галопирующей сверху во весь опор, вызывал во всем теле Тейлора тягучие судороги. Негодница выделывала над ним, вконец захмелевшим от томления, такие невыразимо приятственные пируэты, что и сам Генри готов был завыть в голос, если бы не надлежащая осторожность. Ну и кто от такого откажется добровольно, можно узнать? Хотя лейтенант, вроде, давно должен был усвоить, что за все на свете так или иначе приходится платить...***
В тот день за завтраком Каталина будто с цепи сорвалась. Ее обычная холодность без особой на то причины вдруг перетекла в едучий сарказм, которым она без конца шпиговала притихшего англичанина, словно рождественскую индейку острым чесночком. А Генри, на манер той же индейки, медленно поджаривался на горячей сковороде хозяйского негодования и уже сто раз пожалел, что его дернуло явиться сегодня к завтраку. Лучше б отговорился какой-нибудь занятостью, ей Богу. Но тайное желание лицезреть невероятную испанку заставляло его раз за разом приходить все же, хотя лейтенант чувствовал, что его присутствие за господским столом становиться все более неуместным. Бедный Лавиньи оказался на передовой и старался изо всех сил сдерживать напор сеньоры, превращая все дело в шутку, по мере возможности. Но и он уже вспотел от натуги. И вроде придраться особо не к чему: госпожа разговаривала подчеркнуто любезно, но жгучие по сути слова ее с шипением растапливали тот лед, который она сама тут же и морозила. – А что, месье, почем нынче крепкое мужское слово? – вдруг вопросила донья в ответ на шуточное француза: «да провалиться мне на этом месте, mi Ama, если я лгу!» – Что-то я последнее время начисто позабыла, что это за зверь!.. Еще не понимая причину своего смятения, Генри похолодел, ощутив как колкие искорки ручьем побежали по позвоночнику, концентрируясь в пресловутой пятой точке. Которая призвана самой природой отвечать за всяческие косяки. – Э-э-э... сдается мне, мадам, – Шарль, казалось, не замечал подвоха, – мужчины в этом вопросе являются... как бы... законодателями моды, если можно так выразится. Мужчину, который не держит слова, вряд ли можно назвать таковым. По крайне мере, я с подобными господами давно уже не сталкивался. – Вот как? Ну вам, значит, крупно повезло, маэстро. А вот мне доводилось. И, кажется, даже чаще, чем я смела себе предполагать. Тут донья бросила мимолетный взгляд на замершего в ступоре телохранителя и вздернула бровь, а Генри принялся внимательно разглядывать пышные цветы на кустах поблизости, фактически их не замечая. – И сейчас нахожусь в серьезных раздумьях... – продолжала Каталина, в подтверждение слегка подтягивая слова, – есть ли смысл продолжать с этакими пустозвонами какие-либо дела. Честно говоря, очень опасно, вы не находите, маэстро? Лавиньи отложил приборы и прямо посмотрел на собеседницу, из его тона начисто исчезли фривольные нотки. – А что? Есть какие-то сомнения в моем слове, прекрасная донья? – Генри почувствовал, как француз напряжен, а слова его звенят горечью. – Ну да, я вас понимаю. Недавние события заставили вас так прискорбно думать обо мне. Я еще раз прошу у вас прощения за свое недостойное поведение, сеньора Гальяно. Надеюсь, мы с Бастьеном быстро все исправим. Я уже наметил пути. И клянусь вам, mi Ama, что больше не дам повода усомниться в моих честных намерениях. – Ах, месье, не клянитесь, прошу вас. Это большой грех. Тем более, гарантий никаких дать не можете. Так ведь, Бестиа? – Э-э-э... М-м-м... Вы несправедливы к месье, mi Ama. Конечно, промахи иногда случаются. Не без этого. Но главное – не сдаваться! Вы не сомневайтесь, донья Каталина, маэстро хозяин своего слова! Все будет готово в срок. Я могу поручиться!.. – О! – Каталина картинно приподняла брови. – То есть, я правильно поняла, ты прям образец этой самой порядочности, раз твое поручительство нечто ценное у нас. – Вот сейчас я почел бы ваши слова за оскорбление, mi Ama! – Тейлор весь подобрался и заиграл желваками. Он чувствовал, конечно, каким-то десятым чувством, что все эти нападки неспроста, но помнил опыт, наработанный им в домашних допросах, который говорил: «отрицай, даже если все очевидно». А еще Генри усвоил очень хорошо, что самая лучшая защита, как известно, нападение. Но, наверное, не в его случае... Потому как, насколько лейтенант успел узнать испанку, Каталина окончательно взбеленилась. Это ощущалось по тому, как потемнел ее взгляд, голос завибрировал мягкими бархатистыми нотками, а слова при этом, наоборот, резали острее хлыста. – Оскорбить можно того, кто имеет хоть какую-нибудь честь, неправда ли, маэстро? Сдается, к ним не относятся лживые, двуличные ублюдки! – Ну знаете! – Генри с достоинством поднялся и эффектным жестом кинул салфетку на стол. – Я не намерен более все это выслушивать! Разрешите откланяться, сеньора. Приятного дня! На самом деле, англичанина свербила одна единственная мысль: «свалить отсюдова поскорее, пока явно рассерженная хозяйка не надавала ему по шее». Тейлор на всякий случай решил не догадываться о причине ее злости. Вернее, даже боялся предположить. Итак, лейтенант, в абсолютной тишине, сделал несколько гордых шагов к спасительному выходу с террасы, когда в спину ему, словно гром среди ясного неба, прозвучало холодно-язвительное: – Как там поживает наша разлюбезная Тереза, гаденыш? Никак к ней намылился? Кобелина!***
Каталина сама не ожидала, что у нее вырвется такой вот, откровенно ревнивый возглас. Фу ты, какой конфуз! На самом деле, она хотела обставить все по-другому, устроить, так сказать, маленький, но памятный сюрприз негодному паршивцу, но вот, не сдержала эмоций, которые последнее время били через край. И все из-за этого паскудника, конечно! Черти его забери! Ишь, вздумал опять свой характер зубастый показывать! Ох, ты ж Боже мой! Не намерен он все это выслушивать, надо же! Ни дать ни взять кабальеро на званом обеде! Да кто он такой вообще! Пустомеля! Жалкий голодранец! Пронырливый, как все слуги, постельный раб Лало потихоньку нашептывал хозяйке: «Болтают, что у англичанина интрижка с одной из горничных, mi Ama. Прикажете узнать с кем? ... Не извольте беспокоится, mi Ama. Все разузнаю». Не то, чтобы Каталине было дело до того, об кого там этот обормот распутный чешет свое блудливое хозяйство. Но... убила бы! Совсем недавно мерзавец клялся и божился, что у него никого нет, глядя ей прямо в глаза. И даже ни на йоту не стушевался, паразит! О, мужчины! Каталина давно уже чувствовала по этому поводу тоскливую безнадегу. Все они – чертовы ублюдки – заботятся только о своих интересах и, в конце концов, предают, бросают! Ее возлюбленный муж, Диего Фернандо, так... подло оставил ее страдать в одиночестве. Если бы не он, их сынок Амадо наверняка был бы жив! А еще – братья, отец... ее вечная боль. И на Лавиньи, которого Ката искренне приблизила к себе, доверилась от души – также, оказалось, надежды нет... Как обнаружили последние события, французу абсолютно наплевать на потребности сеньоры – печется только о своих! Тоже мне друг называется! Она, конечно, проглотила обиду – а куда деваться? – но осадочек остался. И почему она вдруг решила, что наглый ушлепок из другого теста? Откуда Ката взяла, что англичанин будет ей верен? Кто ей обещал, что конкретно эта мужская особь будет вечно соблюдать целибат, страдая по недоступной госпоже? Так, стоп! Почему она подумала, что мерзавец вообще будет по ней страдать? Из каких его поступков, она сделала такой наиглупейший вывод? Кажется, кто-то здесь Сервантеса начитался... Ох, Каталина! Спустись-ка ты с небес на землю! Не ожидай – не разочаруешься! Забудь уже свои романтические бредни и посмотри правде в глаза! Реальные мужчины они такие – поголовно врали, подлецы и изменщики! Им нет никакого дела до чаяний женщины. Как в том скабрезном анекдоте, который сам же Пасс и рассказывал на пресловутом обеде: «желание у меня одно, душенька, а исполнишь ты его три раза!» И ведь ни на секунду не усомнился, что так и дóлжно! Да потому что именно в этом и состоит суть их, так называемой, любови! Они хотят получить от нас, глупеньких гусынь, только одно! И почему же мы, дурочки, решили, что нужно ожидать верность, восхищение и заботу? Да она, Каталина, может хоть сейчас дать правую руку на отсечение, что этот прожжённый хмырь хочет использовать ее чувства, чтобы заполучить долгожданную свободу. Это же логично? Безусловно! Вот. Надо бы помнить об этом и никого не жалеть! Ее ведь не жалеют! Первый кнут, как водится, достался доносчику. Когда Лало, радостный в ожидании заслуженной награды, доложил, с какой-такой шлюхой англичанин проводит время, Каталина сначала состроила скучающий вид, будто ей все равно, а потом, прицепившись к какой-то несуразной мелочи, оборвала шельмецу все уши, и в заключении выдрала паразита так, что только перья полетели. Бедолага буквально верещал на весь дом. А нечего ей тут манипулировать! Пусть познает в полной мере гнев своей госпожи! А то ишь, совсем обнаглели, черти, плетут тут свои рабские козни и расстраивают сеньору в конец! – Убирайся с глаз моих, ублюдок! – прорычала испанка в довершении, когда несчастный Лало уже рыдал в голос, умоляя о пощаде. – Чтобы я больше тебя не видела, лиходей! Пройдоха не заставил себя упрашивать дважды и, подхватив свои штанцы, мигом испарился. А Каталина, слегка загасив свое раздражение о хитрую задницу раба, попыталась мыслить здраво, все же. «Во-первых, мало ли, что болтают слуги, – думала она, без сил рухнув в кресло опосля своей бурной вспышки. – Надо самой удостовериться. Но если все так, тогда к черту эту мерзавку, которая устраивает вертеп прямо у нее под носом! Вышвырнуть – и дело с концом! Безо всяких рекомендаций! Пусть подыхает на помойке. Предательница! За всю доброту своей госпожи рассчиталась так подло!» Как следует пораскинув умом, сеньора решила понаблюдать, выследить любезников, чтобы больше не выглядеть круглой идиоткой. Один раз ее уже развели, и теперь ей необходимы были доказательства. Она собиралась застать голубков на месте преступления! И долго ждать донье не пришлось... Буквально на следующую ночь, в тишине галереи второго этажа раздались вкрадчивые шаги... Такую легкую поступь могла иметь только женщина, да и то, которая желает остаться незамеченной. Ах ты, гадюка! Предварительно смазанные петли не заскрипели, когда донья чуть приоткрыла собственную дверь, пытаясь разглядеть в свете луны промелькнувшую тень. Тереза это была, либо кто другой, сказать было сложно. Хотя, в общем-то, и неважно! Каталина сначала хотела выйти и застукать чертовку с поличным, но потом решила, что с поличным это будет как раз в комнате англичанина. Куда девица благополучно и занырнула, доказав всю подлую низость грязного ублюдка. Потому как гостью там уже явно ждали! Так вот какой-такой охраной тварища занимается, практически ночами не спит, бедолага! Послышались охи-вздохи, звуки возни, похожие на жаркие тисканья, какой-то шепот, в основном, женский. А потом заскрипела... кровать! И после – отвратительное сопение, мычание, гнусное чмокание, оханье и другое пыхтение, не оставляющее сомнений, чем там эти бесстыжие охальники занимаются. Ну и какое вам еще нужно доказательство, сеньоры?! Разумеется, Каталина все это могла слышать лишь в одном случае: стоя под дверью сладкой парочки и приложив ухо к тонкой перегородке, откуда она и внимала сим непотребным звукам с большим негодованием. Ужасно унизительно, что там говорить! Но ничего! Зато месть ее будет страшна! Сейчас она ка-ак ворвется и ка-ак задаст сластолюбцам! Каталина занесла уже было руку, чтобы подолбиться и вывести красавцев на чистую воду. Но вдруг замерла, осознав, что унизит этим себя еще больше. Госпожа, которая шпионит за собственным рабом, будто он ей какой-нибудь муж! Дожила, девушка, нечего сказать! Так и не решившись себя выдать, она убралась восвояси в свою спальню, и там провела остаток ночи, комкая постель и строя изощренные планы мести. Сначала она, обезумев от ярости, решила, что выпорет публично обоих развратников, потом поняла, что это будет слишком скучное наказание за такое оскорбление. Дело все в том, что никакой кровавой расправы с ошметками тел Каталина устраивать не любила. А так, что? Ну отшлепают их слегка и всё? Не слишком ли это ничтожно за этакий-то плевок? Да и как она объявит причину? Будто мало рабов грешат друг с другом. Почему именно эти два? Пожалуй, она, благородная сеньора, выдаст свой интерес к англичанину с головой! Еще не хватало ей новых сплетен! Лучше провернуть все как-нибудь по-тихому, но чтобы никому более неповадно было заниматься этаким непотребством. Конкретно, этим двум неповадно было... Вернее, одному... ушлому гаду! Но как донья не придумывала наказание, которое уязвило бы англичанина по-настоящему, ничего путного на ум не приходило. Драть его бесполезно, Каталина уже это поняла. А всякие жуткие членовредительства и пытки, которые практиковали местные рабовладельцы, для доньи были неприемлемы в силу ее домашнего воспитания. Хотя... один блудливый член она бы с удовольствием повредила! Вернее, отрубила бы к чертовой матери! Некоторое время Каталина предавалась сладостным мечтам о том, как привяжет англичанина к столбу посреди двора – надо будет для начала этот столб, правда, вкопать – и сделает вид, что собирается лишить его мужского достоинства. А что! Заслужил! Разве нет? Вот и посмотрим, как мерзавец запоет. Пусть тогда поплачет, поумоляет! Поваляется у нее в ногах! Ах да... он ведь к столбу будет привязан. В ногах не получится. Ну просто повоет, ага!.. А когда подлец уже поседеет от страха, Каталина скажет, что пошутила. Да вот, такая она затейница! Представив огорошенное лицо ублюдка, донья от удовольствия рассмеялась, и настроение у нее очень даже улучшилось. Так и не решив, что в итоге делать с англичанином, сеньора Гальяно с самого утра вызвала к себе распутницу-Терезу и, не вдаваясь особо в объяснения, велела ей убираться с асиенды. И точка. А потом – просто бальзам на Каталинину раненую душу! – насладилась всей гаммой преображения этого наглого развратного личика. От невинно-удивленного до панически-отчаянного, когда девица в полной мере осознала, чем ей это грозит. Ну чем грозит? В лучшем случае, возьмут ее в дом терпимости шлюхой, каковой она, впрочем, и является. А в худшем – сдохнет где-нибудь под забором, дрянь. Без рекомендаций ей в приличное место путь заказан. – Сеньора! Моя добрая сеньора! О, Пресвятая Матерь Божья! За что?! – Тереза заломила руки и, рыдая, повалилась на колени. Надо же! Строит из себя святую невинность. Если бы не знала наверняка – поверила бы в этот спектакль. – Хватит, милочка! Ступай! И чтобы духу твоего к вечеру здесь не было! Что ж, Каталина сейчас была в своем праве! Разделавшись с шалавой, донья решила подождать реакции англичанина. Прибежит защищать – значит виновен! И тогда она уж вволю потопчется на его костях. А если нет, еще... хуже? Тогда он получается совсем никчемное существо, и жалеть о нем уж точно не стоит. А может, она, Каталина все же ошибается, и всё не то, чем кажется? Она вдруг вспомнила, как однажды этот человек бесстрашно ринулся ей на защиту, практически вырвав из пасти грозного зверя. Голыми руками. Это ведь должно что-то значить? Или нет? Так полночи и все утро она ломала голову и вот в результате не сдержала свое женское негодование, выплеснула раньше времени. Жуть! Лавиньи предпочел сделать чертов вид, что не расслышал, зараза, с подчеркнутым увлечением намазывая масло на круассан. Хотя, краем глаза донья заметила, как слегка дернулись в удивлении кустистые брови винодела. Но, в основном, все внимание сеньоры Гальяно, конечно, вонзилось между лопаток ублюдка, так беспардонно уходящего в неизвестном направлении. Совершенно без спросу, надо справедливо заметить. Ну что за рабы нонче пошли! Невоспитанные. Правда, при ее словах, все же, лопатки эти дрогнули, словно почувствовав смертельный прицел. И даже – ей показалось, нет? – англичанин слегка втянул голову в плечи. Паразит явно прекрасно услышал все, до единого слова, потому как остановился и... задеревенев всем телом – будто кол проглотил – повернулся очень медленно. Обычно искристые синие глаза сейчас выглядели совершенно бесцветными. – Прошу покорно меня простить, mi Ama, но я не знаю никакой Терезы, – с некоторым нажимом проговорил он. – Я вам, кажется, уже имел честь об этом докладывать. Вот так, да? Статуя и та в сей момент выглядела бы эмоциональнее. Это же надо какой провяленный фрукт оказался! Прямо ни один подлый мускул не дрогнет на рельефном лице. Губки чувственные твердо так стиснул, весь негодовании, не иначе. Каталина даже на секунду усомнилась – не приснилось ли ей все эти ночные приключения? Но ведь не будешь же рассказывать как она подслушивала под дверью! Чтобы дать еще один повод слугам посмеяться над дурой-госпожой? Эх, скомпрометировала она себя, конечно... – М? – она сделала над собой усилие, чтобы шикарная фарфоровая чашечка также не дрогнула в ее руке, когда Каталина пригубила кофе, право, не чувствуя никакого вкуса. – А слуги другое болтают... Бестиа. – Никогда не поверю, моя госпожа, чтобы вы прислушались к сплетням каких-то там слуг. Вы же знаете, им со скуки лишь бы языки почесать. Ах ты, тварь! Что это вообще сейчас было? Каталина так и замерла с недонесенной до рта чашкой. Поганец на солнце что ли перегрелся? Мечтает охладится в подвале на цепи? Голый? – Ну... ну... – исключительно ровно проговорила донья, на всякий случай поставив чашку на столик и из последних сил стараясь не замечать, как француз прячет в рыжих усах противную ухмылку. Спелись против нее, мерзавцы! Кого из них первого зарыть?! – Ступайте, дон Себастьен, – она и сама улыбаться умеет так ласково, что у кого хочешь шерсть на загривке дыбом встанет, а если еще добавить этот ее коронный царственный кивок головой... – поговорим с вами... попозже, любезный. О да! Совсем скоро поговорим... друг мой. Когда ты узнаешь, на какой помойке теперь придется искать свою черномазую зазнобу.