***
Если бы у Генри оставались хоть какие-нибудь силы, он бы никогда не позволил проделать над собой подобное надругательство. Вернее, над своей офицерской честью и абсолютной, незыблемой родовитостью, которые только и оставались на данный момент его единственным достоянием! И вот теперь по всему этому добру безжалостно прошлись грязными сапогами, растоптали в хлам! Да лучше бы он умер в таком разе от этой дурацкой болячки, чем вот так вот оказаться пришпиленным кверху задницей на обозрении толпы любопытных слуг и одного проклятого содомита. И пусть не делают чертов вид, что им, мерзавцам, все равно! Лишь только Мачо, прямодушный подлец, ехидненько так скалился – Генри заметил – из облюбованного им уютного уголка за буфетом. Ха-ха-ха! Очень смешно! Прямо обхохочешься!.. Ничего, мерзкая животина, я тебе припомню! А еще... сама донья зачем-то хлопочет тут же, ввергая лейтенанта в... Впрочем, ничего такого, кроме легкого смущения и чрезвычайно приятного томления в ответ на ее присутствие и деликатные прикосновения Генри почему-то не испытывал. Ну еще бы! Это после того, как всего какой-то час назад она с совершенно определенным интересом держала его за яйца. Па-адумаешь, что донья теперь с такой же естественной деловитостью задрала ему последний спасительный покров и нежно так наглаживает безнадежно заголившийся зад! Вернее, чуть выше оного, но это не суть важно! Мозг Тейлора горячо вспыхнул и поплыл. Лейтенант закрыл глаза и с трудом перевел стиснутое дыхание, едва сдержав стон из-за прилива едкой, но приятственной волны, прошившей насквозь его обездвиженное тело, а после весьма некстати сконцентрировавшейся в паху. Да что за наваждение! Чертовски стыдно и также... чертовски приятно! А он, Тейлор, похоже, чертовски озабоченный идиот, если у него хватает сил сейчас думать ПРО ЭТО! Но хотя бы терзавший его страх перед неизвестностью и зловещими приготовлениями Лавиньи, который бряцал своими железками возле растопленного камина, немного отступил, а панические мысли, наконец, сосредоточились на заботливых действиях хозяйки. Хотя... теперь всё стало еще хуже, надо признать. Последние покровы беспардонно сдернуты, и Генри чувствовал себя совсем беспомощным, словно приговорённый на эшафоте пред очами жадной до зрелищ толпы. Он зарылся лицом в локоть, стараясь отрешится... Ну, хорошо, смотрит на него парочка-другая слуг – что такого? Обычное для господских домов дело. А Лавиньи, тот вон, вообще, тактично так отвернулся, будто очень увлечен своими приготовлениями. Но в этаких самоуговорах лейтенант не преуспел: обнаженную задницу неприятно холодило, делая его, Тейлора, бесконечно уязвимым. И вот, потерявший всяческую надежду, Генри решил уже благополучно сдохнуть всем назло, как вдруг ощутил, что прохладный покров целомудренно и надежно окутал, хвала Иисусу, все выставленные напоказ непристойности его тела. О да! Будь же благословенна великодушная сеньора, которая догадалась-таки спасти его стыдливость, добропорядочно спрятав всю срамоту от посторонних глаз! В этот миг Тейлор почувствовал к хозяйке истинную благодарность и в результате по-настоящему расслабился. Особенно после того, когда Каталина села рядом и ласково сжала его руку, шепча что-то ободряющее. Правда, в своей слегка снисходительной манере... И чего она с ним будто бы с младенцем разговаривает, ей Богу?! Он вовсе не ребенок вам тут, а королевский до чертиков офицер, и прекрасно умеет терпеть! И зачем его только привязали?! Что он какого-то там очередного мучения не вытерпит? Глупости! Не такое выносить доводилось. Так погодите! ЧТО? Неужели это его, Тейлора, назвали «СОЛНЦЕМ»?! Да еще и «СВОИМ»! В груди лейтенанта разлилось приятное тепло, и все остальное в этом бренном мире в ту же секунду потеряло всякий смысл. Да и сил будто сразу прибавилось. Нет, правда что ли? Генри не ослышался?! Он ЕЕ СОЛНЦЕ?.. Неужели пять минут назад ему жить не хотелось?! А теперь, коли так, наплевать ему на все! Пусть режут хоть на кусочки, на самом-то деле! И, вообще, он, Тейлор, за последнее время так привык к непрерывной, изматывающей боли, что, кажется, хуже уже быть не может. Так что, не беда, стиснет зубы – и вперед, в конце-то концов! Эх! Хорошо бы еще что-нибудь в эти зубы взять, чтобы не сломались... Или чтобы ненароком не завопить в разгар ихней «операции», а то сеньору он точно перепугает. А потом... позору не оберешься за свою несдержанность! И тут весь героический настрой Генри, конечно – а как иначе! – испортил доХтор Лавиньи. Влез, паразит, со своим лауданумом. Сказано ведь, это чертово зелье он, Тейлор, пить ни за что не будет! Но ведь француз, шельма, совершенно беспроигрышный маневр применил, использовав Каталину в качестве наживки, которую, понятно, подневольный англичанин безропотно заглотил. Ну не может он, Тейлор, отказать сеньоре Гальяно, как ни крути, тем более, когда она такая вот обворожительно строгая! А так, хоть убейте, ни за что на свете не стал бы пить эту редкостную пакость, которая еще в прошлый раз, подмешенная шутки ради ничего не подозревающему новичку ушлыми матросами «Бонанзы», вызвала в его опоенной голове невероятно жуткие видения. Вот сейчас даже страшно вспомнить: к нему, Тейлору, вроде как – ни больше ни меньше! – приходил сам Дьявол – будто наяву! – и требовал, каналья, отыскать каких-то там сбежавших невест, которых этот всемогущий Бес сам якобы найти не в состоянии! Скажите, полный бред! Больше Генри ничего этакого видеть близко не хочет! Даже не предлагайте... Но лейтенанту весьма убедительным тоном было сказано: «открыть рот и не капризничать!» Вот так, да?! Что ж, он, Генри, конечно, подчинится своей неумолимой донье, но, простите, ответственности за последствия он нести не собирается! Сами напросились! А он предупредил! Впрочем, наградой ему стало теплое дыхание возле уха, и губы, нашептывавшие совсем близко: «Вот и умничка!», а потом нежный пальчик вдруг коснулся его собственных увлажнившихся губ, стирая или... лаская? – Сейчас ты заснешь, малыш, – вновь услышал Тейлор глубокий хрипловатый голос, потихоньку ускользая вместе с ним в небытие, – а когда проснешься – все уже будет в порядке!.. Так ведь, Лавиньи? Ой, что-то не верится! Сейчас он, Генри, заснет и, после, наверняка недосчитается какого-нибудь важного органа. Или еще... чего-нибудь. С этого... содомита... станется... Последнее, что увидел Тейлор, напрочь исчезая из реальности, это маэстро Лавиньи, кровожадно потирающего свои широкие ладони, а также... пристальный взгляд гигантской псины из-за буфета, которая лукаво так англичанину подмигнула...***
Горят свечи. Множество свечей. Их отрадный свет трепещет на дубовых панелях, создает причудливые узоры на обитых шелковыми обоями стенах, непостижимым образом заставляет оживать старые фамильные портреты семейства Дерби. Достославные родичи с пытливым превосходством смотрят на нежданного пришельца, и холодок ползет по спине Тейлора от их внимательных взглядов. Впрочем, все это так привычно – до боли! Генри снова в гостиной отчего дома на Кинг-стрит – старого родового гнезда, которое на этот раз кажется теплым, приветливым. Большой огонь весело полыхает в вековом гранитном портале камина. Мягкий ковер, устилающий начищенный паркет, уютно попахивает свежестью и французским мылом. Тейлору знакомы, пожалуй, каждый завиток, каждое затейливое плетение пышного персидского узора, который они на пару с сестрой все детство исследовали вдоль и поперек, пока долгими вечерами возились на этой примечательной семейной реликвии у ног отдыхающих родителей. Легенда гласила: славный предок Гийом привез данный трофей из первых крестовых походов. А вот и матушка – сердце Генри отчего-то тихонько екает – на своем месте справа от камина... Миледи, как обычно, занимается рукоделием, поставив ноги на низкую скамеечку. Иногда она тихонько напевает псалом, и служанка Лизи, сматывая в своем уголке шелковые нити для госпожи, тоненько ей вторит... Отец, граф Дерби, в кресле напротив почитывает книгу, нацепив на длинный породистый нос свой драгоценный монокль. Рядом примостилась пара его любимиц – отличнейших борзых. Генри и Китти, счастливые, барахтаются тут же. Смеясь и повизгивая, они ползают по огромному черному молоссу, терпеливо прядающему ушами в ответ на кульбиты беспокойной детворы. Такая благостная картина детства... не оттого ли так саднит в душе, что все это потеряно безвозвратно. Тейлор, как завороженный, идет, тоскуя, к этому теплому свету, всем сердцем желая туда попасть, вернуться, но... не может: невидимая преграда отделяет святой уютный мирок от него, оскверненного, пришлого из темных дьявольских мест. Он больше недостоин здесь быть!.. Подспудно Генри гнетет ощущение неминуемой катастрофы. Откуда-то он точно знает, что скоро все они, дорогие ему люди, исчезнут. Навсегда. Из-за него! Он хочет предупредить, но не может сдвинутся с места – до стонов, до крика. Руки ноги будто опутаны сетью. Паутиной? Он бьется, пытаясь, но никак... Никак не может!.. Тейлор с ужасом понимает, что сейчас его, беспомощного, связанного, ядовитые твари утащат в тот самый подвал, и он окажется в тесном ящике с гвоздями, из которого ему, Генри Тейлору, уже никогда... никогда не выбраться! Господь! Генри кричит в страхе, рвется вперед – к тем единственным, кто может его защитить. И кого должен спасти он сам! Отчаянный бросок... и стена перед ним со звоном ссыпается. Свет дюжин свечей, напоследок сверкнув в мелких осколках, разом меркнет, погружая всё в безлюдный неприветливый полумрак. Лишь камин продолжает гореть, потрескивая. И треск этот из радушного, теплого необъяснимо превращается в зловещий... Перед Генри теперь пустая темная гостиная, но он чувствует чье-то присутствие все же. Ощущает наблюдателей, которые продолжают смотреть на него изучающе. Ах да, портреты родни!.. Боятся нечего! Но боковым зрением Тейлор замечает: старинные полотна непостижимо меняются, обрастают какой-то черной мохнатой плесенью, из недр которой теперь поблескивают тысячи зорких искорок. И вся эта пушистая масса незримо колышется, постепенно заполоняя собой темные углы гостиной. Надеясь на помощь, Генри в панике бросает взгляд на то кресло, где совсем недавно сидел его отец. И испытывает невероятное облегчение. Благословенный Господь, папá до сих пор там! Сейчас он спасет своего беспутного сына! Избавит от злобной напасти, которая приближается неумолимо! Действительно, кольцо тварей безнадежно сжимается – Тейлор это чувствует до остановки дыхания, до колких мурашек в ягодицах... Но темная тень в кресле не движется, не бросается на помощь. Огонь за спиной фигуры озаряет ее темный силуэт, заставляя глаза щуриться против света, всматриваясь. Генри торопеет, сам не зная отчего. Может оттого, что где-то в самой глубине этой фигуры различает едва заметное шевеление, будто она создана из чего-то разрозненного, подвижного, но объединенного сейчас в единое целое. Это точно папá? По всему телу разливается свинцовый холод, и Генри не может пошевелиться, скованный им. Незнакомец приподнимает голову и из-под узких полей диковинной шляпы, из бесконечной махровой тьмы на Тейлора устремляется взор, рассыпанный на два ряда пристальных круглых глаз, багровеющих красным огнем. По четыре в каждом ряду, словно бусины на нитках... – Папá?! Генри кажется, что это его отец все же, и в то же время он подспудно осознает, что существо это перед ним вовсе не граф Дерби, а что-то чужеродное, неумолимое, вечное. Беспощадное! Он тот, кто владеет маленьким Генри и способен сотворить с ним всё, что угодно. Без жалости, без прощения. От испуга Тейлор немеет, желудок его коченеет, а колени дрожат. – Папá! – отчаянно взывает он, силясь найти поддержку родного человека и понимает, что любые попытки его тщетны. Он, Тейлор, один на один перед лицом неизбежности. Той самой неизбежности, которая зовется Великое Прегрешение. И, как ни крути, цена у него одна – Искупление. Точка. – Ну так что, Генри... сын Джеймса, – низко и от этого щекотно загрохотало где-то внутри его мозга. – Я что тебе велел? А ты... Ты посмел ослушаться меня, негодник! Посмел нарушить мой приказ! – К-какой при-каз, папочка? – ошалело блеет Генри, лишаясь от страха последнего разума и шепчет в крайнем отчаянии, теряя голос: – Я не... я больше не буду!.. Прости! – Что ж, ты весьма разочаровал меня, парень! Не оправдал моих надежд!.. Ай, ай, ай!.. – продолжает бесстрастно выговаривать существо перед ним, практически не двигаясь в своем кресле, но Генри чувствует, как на самом деле внутри призрака все перемещается, живет собственной жизнью, словно в банке с пауками, которую он, Тейлор, как-то видел в хижине Бабалаво. – Что тебе было велено, маленький прохвост? Генри приходят на ум тысячи провинностей, в которых он мог бы покаяться, но совершенно не представляет, что его «отец» имеет в виду сейчас. Хотя... он, Тейлор, готов признаться сразу во всех грехах: прошлых, настоящих и... будущих. – А что мне было велено, Па? – Генри как всегда делает последнюю попытку откосить, прикинувшись полным невеждой. – Тс-тс-тс... Нехорошо врать, мой мальчик! Все ты прекрасно знаешь! Все знаешь! – Я ничего не знаю! Ничего! – в панике кричит Генри, и его сердце бешено колотится в груди. – А ты разве хочешь это? Я имею в виду знать? М? – спрашивает черный человек, сотканный из множества подвижных теней. – Может, ты просто боишься? А, Генри Тейлор? Ведь ежели ты узнаешь, придется что-то с этим делать. Придется решать! – Ничего я не боюсь! Восемь паучьих глаз уставились на Тейлора пренебрежительно: – Ну тогда спроси, человек! И Генри тут осознает в полной мере, что оно, то, что перед ним, обладает истинным знанием. Знанием о том, что происходит вообще, и в чем его, Тейлора, спасение... но сам Генри, действительно, почему-то боится это понять. А ведь, на самом деле, пока он не поймет, выхода у него никакого нет! Замкнутый круг. – Что ж, сын мой, идемте, мне нужно с вами серьезно поговорить! – чему-то сокрушаясь, говорит «отец» и вроде бы разочарованно качает головой. – Ступайте наверх, в мой кабинет! – и суровый приказ этот звучит слишком категорично. Вот и всё?!.. Генри сглатывает, пытаясь прогнать комок в стиснутом горле, поворачивает к лестнице и... вязнет в непроходимом месиве из пушистых исчадий ада, которые тут же ползут по его ногам, забираются внутрь штанов, подло кусают зад. Больно! Но еще более – противно! – Папá! Папочка, помоги! – исступленно кричит Генри и тут же каким-то непостижимым образом оказывается прямо в отцовском кабинете, перед большим – словно поле – дубовым столом. Генри с великим облегчением понимает, что твари исчезли, но вот отец – теперь уже, хвала Иисусу, похожий сам на себя – стоит, нависнув над понурым нарушителем всем своим внушительным ростом. – Это просто недопустимо! – изо всех сил сдерживая горечь, говорит лорд Джеймс. – Как вы могли, Генри! Вы опозорили нашу славную фамилию! Навек! Генри сглатывает и сглатывает и не может остановиться, не может сказать ничего в свое оправдание, поскольку он дал слово. Слово Дерби. И отныне рот его на замке. – Папочка! – шепчет Генри в последней надежде, что ему дадут возможность прояснить свою невиновность – без подробностей, да хотя бы вот поверят на слово. – Это не то, что вы подумали! Я не виноват, клянусь вам! – А что я должен был подумать, милорд? Мой сын устроил люмпенскую драку в приличном заведении! Покалечил однокашников! Что я должен думать, сэр? М? Отвечайте! – полный негодования голос грохочет над головой, заставляя Генри невольно сжиматься и молчать, переминаясь. Что тут скажешь? Так и было. Но ведь!.. – Вы – преступник, мистер! – не дождавшись ответа, папá продолжает яриться. – Вы заставили меня, своего уважаемого отца, краснеть перед достойным обществом! Господь! Пойдут слухи... Ваша несчастная мать этого не переживет! – сей убийственный аргумент заставляет Генри окончательно почувствовать себя несчастным, при том, что сам родитель как-то нехорошо всхлипывает, кажется, переводя дух, но тут же добивает отпрыска горьким обвинением: – И это не считая того, что вы, сын, отныне напрочь перечеркнули всю свою блестящую карьеру, которую я так стараюсь вам обеспечить! – Папá, я... – Что вы?! После всего этого вы имеете наглость заявлять, что не виноваты, сэр! – Но ведь они сами! Эти ублюдки сами на нас напали! – не выдержав тяжести отцовских попреков, надрывно кричит Генри. – Хватит, сударь! Прекратите! Вы из рода Дерби. А ведете себя как жалкий трус! Имейте мужество отвечать за свои поступки! Генри смотрит затравлено, все еще не веря, что этот, самый близкий ему человек, на стороне тех мерзких насильников. И абсолютная беспомощность овладевает им. Он не знает, что делать, как оправдаться, как спастись... Отец, тем временем, выдвигает ящик стола и достает тяжелый двухвостый тоуз. Протягивает его длинные гибкие концы сквозь ладонь. – Что ж, снимайте штаны, милорд! Идите сюда! – голос графа Дерби звучит чрезвычайно холодно. – На четвереньки! И давайте покончим с этим! И Генри, дрожа всем своим тощим мальчишеским телом, делает шаг вперед, обреченно проваливаясь в неизбежность.