В РИТМАХ ЗВЕНЯЩЕГО СЕРДЦА

***

Боль! Она плещется, бурлит, ярится, извергается через край, заполоняет каждый уголок страждущего тела. Это все слишком! Слишком немыслимо... слишком невыносимо! Невозможно терпеть! Но как Генри не старается увернуться, зажатый мощными коленями отца, все его отчаянные попытки не имеют ни малейшего успеха. Будто опутанный все той же проклятой паутиной, он не может сдвинуться ни на йоту. Беспомощно, безнадежно, бесконечно! Страшно! Паника нарастает вместе с помрачающей болью. Кажется, что он, Генри, просто сейчас умрет – не выдержит этой безумной пытки! И, как бы не крепятся его упрямство пополам с гордостью, взлелеянные вековыми благородными кровями, он срывается. Начинает вопить, как обычный мальчишка-плебей, захлебываясь бессвязными мольбами – в тщетной надежде спастись, остановить этот кошмар. – Папочка! Хватит!! Пожалуйста, хватит! Прошу!!! Но абсолютно чуждый, неумолимый человек, безраздельно владеющий им в этот миг, не внемлет его истошным призывам. Не хочет слышать! Не останавливаясь ни на минуту, он раз за разом стегает нещадно и без того отбитую плоть, рвет на части, ввергая тем самым Генри в оглушительную беспросветную агонию. – Папá! Останови-ись!!! – Чш-ш-ш... Тише, милый, – теплым лучиком пробивается сквозь кровавую пелену мучительно знакомый голос, зарождая в Генри хрупкий проблеск надежды. – Всё... уже всё. Папá тебя больше не обидит! Господь! Это ОНА! Та, кто, действительно, спасёт! Он, Генри, откуда-то знает это. Матушка, сестрица?.. Смутный образ женщины дрожит сквозь мокрые ресницы, расплывается и вновь пытается собраться воедино... Сладковатый запах щекочет обоняние, внушая что-то древнее, покойное... обещая приют. С детской верой в материнскую защиту Генри впивается мертвой хваткой в сильную женскую руку, словно в последний оплот гибнущего мира. – Чш-ш... слышишь меня, Басти? Потерпи немного, солнышко... – благословенная дева осторожно касается его щеки, подбородка, успокоительно шепчет совсем рядом: – Ты справишься, я знаю... все будет хорошо... Нежные прикосновения окончательно вырывают Тейлора из тягостных грез, а бархатный шёпот заставляет резкую боль немного стихнуть. – Ма?.. – с трудом разлепляет он губы, обметанные помертвелой коркой. – Не бойся... Папá тебя больше не тронет, малыш. Я спасу тебя... Ты мне веришь? – дева поглаживает его по волосам, ласкает стиснутую руку, даруя умиротворение. – Ката.. – откуда-то из глубины сознания, наконец, всплывает имя прекрасного видения и, вместе с тем, Генри представляется – в бреду, не иначе, – что женщина рядом с ним практически всесильна – ей подвластно отвести любую беду. – Мне больно... – уповая на ее могущество, доверительно жалуется он и затихает, успокоенный теплом ладони, мягко возложенной между лопаток. – Да, я знаю, милый... знаю. Мы с Шарлем постараемся больше не делать так, – обещает донья, легонько растирая ему спину. – Выпей-ка это, малыш, тебе сразу полегчает... Генри знает, что коварная отрава вновь заставит его провалиться в мучительный кошмар. Ему страшно. Он не хочет туда до дрожи, до панических слез, но донья говорит так проникновенно, что Тейлор сдается и послушно делает новый глоток. Что ж, наверняка она, его сеньора, не позволит ему пропасть... Она ведь обещала!.. – Ну вот и молодец, славный мальчик! Давай, засыпай, дружок. Ручаюсь, больше не будет больно. Как там говорила твоя матушка, Басти? У мышки... боли, у лягушки... боли, у котика – боли... а у нашего мальчика-зайчика – не боли, – сокровенно шепчет Ката ему на ухо, и Генри чувствует сквозь навалившуюся дрему, как она улыбается при этом, тихонько перебирая его пряди. Уже плавая в благостном мороке, он тоже невольно улыбается ей в ответ. Надо же... запомнила... Ката... Но на удивление, на этот раз его сознание никуда не девается. Оно пребывает все тут же, в гостиной, но будто бы освобождается из-под тяжкого гнета. Становится легко и приятно. И, самое главное – хотя почему-то данный факт вовсе не удивителен – он, Генри, теперь может летать! Его тело – Тейлор будто видит себя со стороны – остается на чертовом столе, подвергаемое грязным надругательствам француза, но сам Генри блаженно взмывает вверх, нарезая для пробы круги под потолком, словно ошалевший от собственной дерзости шмель. Бдительный Мачо, приподняв голову от лап, следит пристальным взором за метаниями его странной сущности, и Тейлор, распираемый в этот миг каким-то безбашенным сумасбродством, показывает наглой собаченции язык. Дескать, попробуй, доберись, скотина! Затем победоносно хихикает. А чего он... так уставился?! Пусть знает! В процессе испытания новых способностей Генри благополучно выплескивает весь свой возбудительный пыл и приземляется на каминную полку – передохнуть – рядом с теми самыми очаровательными пастушкáми на часах. Отсюда он наблюдает теперь с величайшим сомнением за всем тем безобразием, что творят двое лиходеев над его беззащитным окровавленным телом. Ишь, нависли, будто коршуны над распотрошённой ими же плотью... Впрочем, коршун там, похоже, только один. Потому что на лице доньи Каталины, Тейлор видит, написаны искренние опасения все же. Интересно, но Генри будто бы... ощущает сейчас все переживания хозяйки. Ее беспокойство, огорчение, ее... жалость? Вздор! Вот только не надо его жалеть! Ему, Тейлору сейчас очень хорошо. Просто замечательно. Потому что он свободен! И в первую очередь – от разных глупейших предрассудков. Ох, надо же, они, и правда, заморочились – не стали его обнажать... Прорезали дырку в простыне. Смешно, право! В следствие той беспечности, которая вдруг овладевает им, Генри отчего-то теперь все это чудится сущей ерундой, безделицей. То, что еще совсем недавно казалось архиважным, теперь вовсе не волнует англичанина. – Ну и ну! Этот трусливый обалдуй дотянул до того, что потребовалось ему всю задницу распластать! – послышался рядом дребезжащий манерный голосок. – Я всегда говорил, малодушие – глупейший порок, мадам, который зачастую приводит к тому же результату, которого так стараешься избежать. «Да уж, сложно тут спорить!» – хмыкнул про себя Тейлор, любуясь, как маэстро Лавиньи с повышенным увлечением ковыряется в его драгоценной заднице, которую он, Генри, так чертовски оберегал – буквально с риском для жизни! – Не могу тут с вами согласиться, месье Моверан! – возразил второй голос, такой тонюсенький и мелодичный, будто золотые молоточки застучали по хрустальным колокольчикам. – Этот бедный паренек имел право избегать сей неприятной конфузии! Все ж таки в данном случае страдает его честь, а у людей его сословия она, сударь мой, превыше всего! Я бы означила сии переживания, скорее, не как трусость, а как стыдливость. А благонравная стыдливость, заметьте, всегда была в почете среди лучших представителей людского рода. Генри бросает на говорящих любопытствующий взгляд. Парочка пастушков сидит, впрочем, все в той же позе – не шевелясь – будто и не от них исходят сии странные рассуждения. Конечно, не факт, что сейчас беседуют именно данные создания, но ведь больше некому здесь! Не в голове же у него самого возникают все эти нелепые суждения? Чертовщина! – Ну не знаю, мадам Мемфиль! – продолжила скрипуче изрекать бронзовая фигурка нагого мальчика. – Что есть стыдливость, если не трусость перед мнением того же общества, а? – Свойство натуры, которое вы считаете «трусостью», месье, сдается мне, весьма и весьма полезно, – с апломбом проговорила его юная подружка. – Ведь если бы ее не существовало, все творили бы, что хотели. Вновь настали бы Содом и Гоморра! И полный тарарам! – Резонно, мадам, но, согласитесь, общество судит зачастую лишь по внешним атрибутам. Людям недосуг вникнуть. Вот, например, мы с вами... То, что мы сидим здесь практически в обнимку, в глазах обывателей априори превращает нас во влюбленную пару... А вы сами знаете, что это не так. Таким образом, суждения имеют опасность оказаться поверхностными. Ну и тогда – плевать мне на них! – Эхехех... Да, я знаю, месье Моверан, что вы все сохнете по своему замечательному маэстро. И, как сие ни прискорбно, все ваши душевные порывы остаются трагически безответны!.. – Но вы должны со мной согласиться, госпожа Эмилия, этим совершенным человеком трудно не восхищаться! – не обращая внимания на явственный сарказм, льющийся «из уст» доброй соседки, задушевно проскрипел пастушок. Ох ты, Господи, слава Иисусу! Ну вот хоть кто-то любит здесь беднягу Шарля! – Что ж, соглашусь, этот муж весьма исключительный во всех отношениях, сир, но вы же знаете, месье Лавиньи не в моем вкусе! Мое сердце, как я уже не раз имела честь вам докладывать, принадлежит тому несчастному златокудрому рыцарю, который страдает сейчас столь безмерно. А? Так, подождите! Это она сейчас ОБО МНЕ?! Прекрасно, Тейлор! Выходит, зря ты тут ерничал. Похоже, эти амурные часы и в тебя влюблены! «Вернее, – Генри окинул оценивающим взором совсем еще юную фигурку девочки-пастушки, – слава Богу, хотя б самая прелестная их половина!» Хорошо, хоть не мужская... э-э-э... ипостась. Но все равно!.. Это уже слишком даже для тебя, приятель! Какая-то бронзовая статуэтка!.. Хотя... нет, постойте! Эти ребята беседуют так премудро, будто им уж не один десяток лет. М-м-м... А, впрочем, наверное, так оно и есть! Не меньше сотни, должно, если прикинуть. Что ж, Тейлор, поздравляю! В тебя влюбилась столетняя старушенция. Это весьма и весьма достойно, дружище. Твоя любовная карьера, несомненно, идет в гору. Так что, не все еще потеряно, держись! В этот момент Шарль Лавиньи неожиданно быстро подходит к камину, и Тейлор замечает, какой затаенной тревогой лучатся его карие глаза, оказавшиеся сейчас совсем близко. Да и сам маэстро выглядит удручённым. Так, погодите! Что-то не так? Эй, приятель! Но француз, конечно, ничего не слышит, аккуратно наполняя кипятком маленький глиняный чайничек. На руках лекаря темнеют кровавые потёки, хотя он и протер ладони предварительно какой-то тряпицей. «Нашел, паразит, время чаи гонять!» – с облегчением думает Генри. Ну, вообще-то, если разобраться, хороший знак. Раз дело дошло до чая, значит с его, Тейлора, задом все в порядке? Хм... Надо глянуть поближе! Надеюсь, не все так страшно. Легко переместившись, Тейлор зависает над столом, с ужасом неотвратимости вдруг наблюдая, как проклятый француз самым изуверским образом льет кипяток прямо в внутрь уродливой черной дыры на его несчастном седалище. Аккуратной такой тоненькой струйкой – словно, дьявол, в чашечку наливает!.. Каналья! И Генри мнится тут же, что лицо Лавиньи непостижимым образом искажается, превращаясь в жуткую гримасу, и в этот самый миг его дьявольски преобразившийся друг, словно какой шаман, двумя руками возносит над его, Тейлора, жертвенно распятым телом... свой ритуальный кинжал! Подождите... похожий на... на... Что это, позвольте узнать?! Нет! Стоп! Не смей меня трогать! Изверг! Но маэстро, никак не реагирует на справедливые потуги Генри остановить это непотребство! Кинжал, так похожий на член, со всего маху смачно вонзается в задницу, в самую ее глубину, жгучей болью насквозь пропарывая мозг. С жутким грохотом выдернутый из блаженного небытия, Генри захлебывается собственной кровью, хлынувшей в результате из горла, и рывком возвращается в тело, которое, намертво сдавленное со всех сторон какой-то жаркой силой, беспомощно бьется в конвульсиях. Да будь же ты проклят, чертов ублюдок! Это верно была последняя здравая мысль лейтенанта перед тем, как его сознание спасительно унеслось в темные дали. Хотя... он, Тейлор, кажется, еще раз пришел в себя ненадолго и даже что-то такое высказал гадкому докторишке в полубреду – Господь, можно надеяться, хотя бы пристойное! – поскольку в его воспоминаниях запечатлелись напряженное лицо Шарля Лавиньи, густо усеянное капельками пота. При этом сам маэстро изо всех своих сил старался выглядеть невозмутимым, хотя и поглядывал встревоженно куда-то поверх возмущенного пациента... А потом уже исстрадавшийся рассудок лейтенанта окончательно угас. Хвала же доброму Иисусу!