Языкастый

      Я был привычен к насилию с тех пор, как пошел в среднюю школу. К громким ядовитым нападкам. К озлобленным взглядам, прожигающим спину насквозь, задевающим сердце и легкие. К каменной маске, которую мне ни в коем случае нельзя было отнимать от лица где угодно, кроме как в безопасном теплом доме — только там все поймут и крепко обнимут… Я давно натренировался ловить комья грязи и запускать их в обидчиков, норовящих сбить меня с ног: пусть запачкаюсь тоже, но утяну их за собой в самую глубокую отвратную лужу!.. Так что можно сказать, на случай единичных наездов и полноценного буллинга я был во всеоружии — но совершенно не оказался готов к тому, что Филлип с нотками белой зависти назвал популярностью!       Для окружающих я стал сродни аттракциону, американским горкам, вызывающим страх, но и недюжинный интерес, желание рискнуть всем, испытать яркий всплеск адреналина! Со мной заговаривали в коридорах, классах, туалете, столовой, но сколько бы я ни посылал ебучих приставал нахуй, с каждым днем их становилось только больше. Однажды я даже уволок Филлипа с половины урока, чтобы до перемены пообедать в тишине, но как только мы заняли место в пустующей столовой, неподалеку нарисовался очередной беспардонный уебан, желающий потыкать палкой аллигатора в глаз. Невероятно медленно проходя мимо нас, он посасывал через соломинку молоко из миниатюрной коробки и, зажав трубочку зубами, невнятно просопел:       — Языкастый Дил, скажи че-нить!       — Блять, пей свою кончу из холодильника молча, — вздохнул я, тыча вилкой пюре с сосисками и овощами. — И съеби за дальний стол.       — Хы, конча… — высокоинтеллектуально повторил он и вразвалочку удалился. Блять, ну что за ебанный пиздец…       Филлип тихо окликнул меня с противоположной стороны стола. В его взгляде читалась крайняя озабоченность моим состоянием в последние дни. Не то чтобы я демонстративно страдал, больше мужался и делал вид, что все путем, однако Филла, оказалось, обмануть сложнее, чем я надеялся; когда плохо мне, плохо было и ему, а по причине этого мне становилось еще хуевее. Замкнутый круг эмоционального пиздеца, из которого нам обоим было не вырваться…       — Как ты?.. — почти шепотом спросил Филлип, чтобы эхо не разнесло личный вопрос и не менее интимный ответ на него за другие столы, пусть и свободные. — Собираешься опять оставить половину порции на тарелке?..       — Аппетита нет.       — Вот и я про это… — Он повесил нос, чуть отодвинул начатый пудинг, словно не заслужил сладкое, обнял себя за плечи, уперев локти в глянцевый стол. — Я понимаю, что чрезмерное внимание тебя не радует… И я тут еще телепаюсь рядом все эти дни — так что если тебе станет лучше без моего навязчивого присутствия, ты только скажи: я не обижусь, пойму, дам от себя отдохнуть…       Я прервал его взглядом, случайным — неконтролируемым прикосновением к его хрупкой кисти, сжимающей плечо… и моментально отдернул руку, будто перехватил джойстик управления над собственным телом, опомнился, не нашел причины для столь теплого жеста.       — Ты не такой, как они, для меня, — высек я показавшиеся мне странными слова. Из-за проклятого прикосновения все, что бы я ни говорил, слышалось подобием флирта, неуместного и оттого смущающего. — Мне комфортно, когда ты рядом… Твое присутствие — наоборот, поддерживает меня… Так что оставайся под боком… если сам хочешь, — быстро добавил я, ухватившись за вилку, — а если не хочешь, то пиздуй, никаких проблем! — Я чувствовал, как плавятся щеки, как пульс барабанит в виски. Срочно мне необходимо было понизить градус близости нашего с Филлом общения, и отстраненная дерзость пришлась как нельзя кстати: — Не могу это, блять, жрать: сосиски — резиновые, как хуи из секс-шопа, а в пюре кто-то точно спустил…       — Хочешь, принесу тебе пудинг?       — Я сам…       Я встал из-за стола резко, ударился об угол животом, обронил от боли «Блять, манда ебаная…» — и Филлип поморщился с призраком улыбки. Пока я шел к стойке с подносом, не мог выкинуть из головы очевидную правдивость того, о чем сказал Филлу: меня действительно не угнетала ни малехонькая секунда его присутствия, что, вообще-то, очень даже странно, ведь раньше моим единственным спутником была книга — то одна, то другая; сладкоголосые шлюшки в пестрых обложках, присасывающиеся к фантазии ярким напомаженным ртом. Но и они теперь занимали меня куда меньше, чем этот непутевый парнишка: когда он вернул томик Кинга, мне приятнее было обсудить с ним сюжет, чем возобновить чтение… Тревожащий меня знак…       Как только последний урок подошел к концу, взбудораженный Филлип, весь как на иголках, потащил меня куда-то за рукав, на вполне ожидаемый вопрос ответив лишь: «Это сюрприз!» Он не отпускал мое предплечье всю дорогу: из здания школы, налево по улочке, вновь налево в тесное пространство меж домов. В итоге он вывел меня на поросший высокой травой пустырь неподалеку от школы. Стеной ему служили разбушевавшиеся деревья; всюду были разбросаны строительный мусор, окурки, пустые жестянки из-под пива, а посередине на земле валялась неподъемная бетонная плита с местами торчащими из нее по бокам ржавыми прутьями. Представшая моим глазам помойка не была тем «сюрпризом», который я предполагал увидеть, тем более что всегда после уроков мы с Филлипом бежали ко мне домой, где обязательно мама о чем-то судачила по делу и нет с улыбчивым мистером Фишером.       — Ну как тебе? — просиял Филлип, встав передо мной и раскинув руки, точно представляя в лучшем свете свое маленькое королевство.       — Я… не знаю. Что это?.. — поморщился я, блуждая взором от одного блеклого фантика, затерявшегося под ногами, к другому.       — Тебе ведь не нравится всеобщее внимание, и я подумал, что это место подойдет для отдыха от чужих глаз… — Он скромно опустил лицо, как бы говоря: «Я не хочу напрашиваться, но был бы рад остаться здесь вместе с тобой…»       — Мда, место… грандиозное! — снова убедительно солгал я, проходя мимо Филлипа к плите и взбираясь на нее. …Охуенно будет не напороться на прутья и не сдохнуть здесь от кровопотери… или столбняк не подцепить — тоже теперь верх моих мечтаний… Но я не мог данное озвучить, хотя до этого с чем — с чем, а с грубой пошлой откровенностью у меня проблем не возникало! Дело, без сомнений, было в Филлипе: я не был способен по-настоящему уязвлять его, быть с ним прямолинейным, истинным правдорубом, каким и воспитывали меня точно такие же родители.       Я врал Филлипу так часто, как не врал никому, но с целью оградить его от дарящей боль и унижения правды. Я подыгрывал ему, что бы ни происходило, льстил и старался угодить, вызвать честную улыбку на его губах, жизнерадостную, сияющую, ослепляющую злого, вечно ненавидящего все вокруг меня! — и делал это в таких огромных масштабах, что сам не заметил, как притворство прижилось и стало частью моей личности, ядром моих увлечений. Все свободное от учебы и дома время мы проводили вместе на этом ебучем пустыре; на абсолютно неудобной, грубой и холодной, плите у меня даже появилось любимое местечко, как и у Филлипа — рядом со мной. Заняв привычный бетонный край, мы вместе читали, болтали, порой носились среди мусора и валялись на колкой траве, постоянно норовящей ткнуть в ухо, глаз или ноздрю. Наш пустырь и наши с Филлипом беседы стали для меня лекарством от наждачного внимания десятков пристальных взглядов: я спокойнее реагировал на оклики, швырялся мерзостями во всех без разбору, чем только веселил их, как ярмарочный клоун. Но отныне это не давило на меня — потому что всегда мы с Филлипом могли сбежать на наш пустырь…