Мы, ставшие тьмой

      Господи. Как начинают болеть глаза, если всё время щуриться.       Остальные и понятия не имеют, но Скотт уверен, они бы смеялись, если бы только знали. Хохотали бы, указывали бы пальцем. Возможно, глумились бы. Это же так смешно — мутант, который вот уже второй раз в жизни не понимает, как ему справиться со своей силой.       Очки помогают всё меньше и меньше. Скотт не в курсе, из чего там они сделаны, но что бы это ни было, у него явно вышел срок годности. Что-то, что теперь сдерживает лазерный жар еле-еле, почти что на честном слове. Скотту порой кажется, что он слышит, как очки жалобно трещат, из последних сил ещё оставаясь. Слышит мерный шорох, с которым понемногу плавятся линзы, а за ними и оправа. Кажется, что если держать глаза сощуренными, то сдерживать лазерный напор становится легче.       Скотт щурится почти непрерывно с тех самых пор, как чудом получилось выпутаться из жара огненной вспышки, и ещё не прошло и дня, но уже к вечеру — Господи, как же болят глаза. Края век словно изъедены кислотой, мышцы лица устало ноют, а ресницы уже должны бы выпасть. Порой мимоходом появляется мысль о том, что, возможно, дело не в износившихся очках, а в том, что солнечная вспышка неким образом сделала Скотта сильнее — но Саммерс ни разу не задерживается на этой мысли дольше полутора секунд. Даже если и так, всё равно радости от этой силы сейчас никакой.       Дать точный ответ, а то и исправить положение мог бы Хэнк — но ему именно сейчас приспичило хлопнуться в глубокий обморок, да там и остаться. Скотт частит в своих походах в лазарет, каждый раз застаёт там неподвижное синее тело и, хмурясь, бормочет: — Чёртов Маккой, нашёл же время, — бормочет как усталую злую мантру, не в силах что-либо изменить, способный только бессильно беситься.       Один раз Скотт застаёт в лазарете Рэйвен — не заходит, но слышит издалека. У Рэйвен истерика, и её крик явно адресован одному лишь Маккою, не предназначен для чьих-либо ещё ушей. Но Скотт, вместо того, чтобы деликатно удалиться и не подслушивать, напротив, внимает каждому слову, испытывая глухую злость. Это он должен кричать, у него для этого гораздо больше поводов. Он чувствует, что понемногу распадается на куски; хуже того, он видит, как рядом то же самое происходит с Джин. Хоть девушка и утверждает, что с ней всё в порядке и даже прекрасно, лихорадочный румянец на её щеках и больной блеск в зелёных глазах говорят Саммерсу прямо противоположное. Так как же, стало быть, плохо выглядит Джин на самом деле, если даже Скотт, который смотрит на неё словно сквозь остро пылающее солнце, и тот видит, что девушка больна.       А синий парень, который именует себя врачом, сам первый разлёгся на больничной койке и не делает ни малейших попыток подняться.       — Ответил? — интересуется Скотт, когда встрёпанная Рэйвен вылетает из лазарета. — Что — нет? То есть пинать его бесполезно? Жаль, я надеялся, затрещина-другая приведёт его в чувство.       Рэйвен выглядит так, словно идёт если не убивать, то как минимум драть задницы, и обжигает парня яростным, ненавидящим почти взглядом. Саммерсу, глобально говоря, плевать — по части обжигающих взглядов он сам первый мастер в этой школе и её окрестностях. Прислонившись плечом к стене, Скотт продолжает вызывающе рассуждать: — Не помнишь, кому первому пришла в голову гениальная мысль, что наш единственный врач должен вместе с нами быть на миссиях и прыгать в самое пекло? Смотри, какой дивный вышел эффект: он свалился, и теперь все мы хоть пропадай, — и Джин, драгоценная Джин пропадёт тоже, Скотт чувствует это чем-то твёрдым и болезненным в груди.       — Хэнк сильный, — огрызается Рэйвен. На щеках у неё блестят две влажные дорожки, а черты лица плавятся, неостановимо меняются, и с каждой секундой она приобретает всё большее сходство с Маккоем. — Он не оставит нас. Он вернётся к нам.       — Главное, чтобы вернулся раньше, чем это станет уже никому нахрен не нужно и безнадёжно поздно, — вздыхает Скотт. Трансформация Рэйвен кажется ему невыносимой и дикой — а она походит на Хэнка всё сильнее, перенимает его облик всё отчётливее. Скотт зажмуривается, чтобы не видеть этого безумного преображения — даже такое простое движение, вместо того, чтобы принести облегчение, отзывается вспышкой боли в измученных глазах — и устало уточняет: — Ты ведь в курсе, что не приобретёшь его мозги и не сможешь его заменить, если превратишься в него, верно?       — Пошёл к дьяволу, — зло говорит Рэйвен, странно сломанным голосом, ещё не Хэнка, но уже и не своим. Скотт слышит её шаги, торопливо удаляющиеся по коридору, и лишь после этого открывает глаза.       Он ещё успевает увидеть, как Рэйвен вновь начинает менять обличье перед тем, как окончательно скрыться из виду. Но в кого она превращается на этот раз, Скотту уже не разглядеть.

***

      День тянется мучительно долго, а вечер, вопреки тайным надеждам Скотта, не приносит никаких перемен. За исключением разве что тех, что глаза у Саммерса начинают болеть ещё сильнее, веки ощущаются так, словно они растрескались, а Джин — на Джин становится совсем жалко смотреть. Её всё время мучает жажда, и даже полуослепшему от боли Скотту очевидно, что с девушкой беда.       Некоторые, правда, умудряются быть слепыми и в упор ничего не замечать. Скотт разговаривает об этом с Куртом — чуткого Вагнера в слепоте никак не упрекнуть. Он, пожалуй, замечает даже больше, чем желает обсудить вслух.       — Она говорит: чувствую себя хорошо. Но я же вижу, что это не так. Я бы сказал, что у неё жар, если бы это хоть что-нибудь объясняло, — вздыхает Скотт.       — Мне кажется, у нас у всех немного жар. Мы были близко к вспыхнувшему солнцу, и солнце нас обожгло, — осторожно предполагает Курт, с ногами сидящий на подоконнике. Его акцент, как всегда, дребезжит и лязгает, но странным образом не бесит. Возможно, потому, что Курт звучит разумно; возможно, просто потому, что он не спорит со Скоттом.       — Что, как Икар? Подлетели слишком близко к солнышку и с расклеившимися крыльями летим с неба башкой вниз? — фыркает Скотт. Ему нужно меньше минуты, чтобы объяснить, почему в эту догадку не получается поверить: — Неа, по ощущениям — на падение никак не похоже. Да и ты, честно говоря, обожжённым не выглядишь.       — Как Фаэтон. Сели в чужую колесницу, а теперь не справляемся, — возражает Курт. На второе замечание Скотта он вовсе ничего не отвечает, но ссутуливается так, что тут же становится ясно: обожжён, и горит наравне с самим Саммерсом, даже если со стороны этого и не видно.       — Ещё раз, чего? Повтори, — требует Скотт, встрепенувшись. Его слух царапают два очень точных слова, которые Курт произносит, возможно, сам не сознавая, насколько он прав: не справляемся. То, что чувствует Скотт, пожалуй, больше всего именно на то и похоже: справляться с собственной силой уже не получается, и, чего доброго, как бы сила не начала управляться с ним. Курт послушно повторяет, и от этого два злых слова становятся только точнее и оглушительнее.       — С чем тогда не справляется Хэнк? — задумчиво спрашивает Скотт — но это пока единственное противоречие. Маккой, хлопнувшийся, кажется, в глубокую кому, единственный, кто откровенно не укладывается в выдвинутую Куртом версию. Остальные же… Скотт вспоминает, как при нём менялся и плавился облик Рэйвен, уверенно кивает самому себе, соглашаясь, что здесь должна быть налицо та же проблема, и уверенно говорит: — Надо и у остальных узнать. Что Ороро, что Питер? Поговоришь с ними? Соберём все симптомы в кучу, может, лучше поймём, что с нами не так.       Курт согласно кивает. Сползает с подоконника и уходит прочь — вернувшись из космоса, он всё сплошь ходит, вдруг соображает Скотт, щурясь Вагнеру вслед. Совсем забрасывает способность, которой всегда пользовался легко и довольно часто, естественно, как дыханием — совпадение или симптом? Потом узнаю, думает Скотт, срываясь с места. Есть ещё один человек, который, возможно, испытывает проблемы со своей силой. Один очень-очень важный человек.

***

      Поговорить с Джин сложнее, чем Скотт себе воображал. Точнее, завести разговор легко; вот вывести его на нужную тему — уже задача заковыристая. Два или три раза Джин с избирательной точностью обрывает юношу поцелуем, в остальных случаях — мастерски переводит внимание Скотта на что-нибудь иное, а устроенная учениками Ксавьера вечеринка ей в этом только помогает. Джин то просит пить, то предлагает послушать песню, то требует запустить фейерверки, и Скотт каждый раз исправно отвлекается и слушается. Лишь когда девушка зовёт его танцевать, во время медленного танца Саммерсу удаётся навязать девушке разговор.       Который, впрочем, немедленно идёт наперекосяк.       — У меня всё в порядке, — отрезает Джин, и Скотт чувствует, как она напрягается в его руках. — Боже, да почему вас всех так тянет объявить меня пострадавшей? Скажите ещё, сумасшедшей? Что я, по-вашему, маленькая девочка? Не способна завершить миссию, не убившись по дороге?       — Эй, ты ведь у меня всего одна. Я за тебя переживаю, — напоминает Скотт, стараясь сделать это как можно мягче, хотя внутри всё немедленно начинает клокотать. Чёрт, ну почему именно сейчас ей приспичило показать норов? Неужели другого повода нельзя было найти, почему упереться нужно было именно здесь? — Джин, я же тебя ни в чём не обвиняю! Я просто хочу узнать, чувствуешь ли ты себя как прежде! Не появилось ли у тебя ощущения… ну, скажем, что ты стала чересчур сильна для самой себя?       — У меня все ощущения исключительно прекрасные, мистер Саммерс! Что бы вы там себе ни нафантазировали! — шипит Джин и отталкивает Скотта. Это так на неё не похоже, это так менее всего похоже на его родную Джин, что юноша застывает в изумлении, широко распахнув глаза.       Как он посмел про них забыть, про свои проклятые глаза, почему он не выколол их себе напрочь.       Очки сметает с переносицы Скотта сразу же; не очки даже — теперь горсть бесполезных осколков. Поток лазерной энергии, так долго и старательно сдерживаемый, сейчас что есть сил хлещет наружу, и юноша даже не может зажмуриться, чтобы прекратить это. Больные веки не опускаются, а даже если и получится их опустить, то бешено хлещущая энергия, не найдя другого выхода, просто разорвёт Саммерсу череп изнутри. Скотт слышит рядом крики, но ничего не видит, кроме месива из ослепительного красно-белого света, никуда не может осознанно прицелиться; возможно, прямо сейчас его взгляд прожигает в Джин обугленные раны.       Или нет — пожалуй, один способ прицелиться у него всё же есть.       Скотт запрокидывает голову — только бы сейчас над ними не вздумали пролетать никакие идиотские самолёты, — падает с высоты собственного роста, бьётся затылком о землю, так, что лязгают зубы и сотрясается мозг. Это небо, сейчас над ним должно быть только небо и километры пустоты. Скотт лежит на спине, смотрит в простирающийся бесконечно алый свет, направляя его в ночное небо — и давится мыслью о том, что он только что мог убить Джин, Джин и не только, и сейчас даже не знает об этом.