I
Хун не хочет видеть решительно никого, свернувшись ничком на кровати и не обращая внимания на боль в подвёрнутой левой руке — а в особенности он ощущает неприязнь к собственному отражению в зеркале, которое успокоительно выглаживало его лицо, убеждая, что всё будет хорошо. Захмелевший от поцелуев двойник со встрёпанными Ючаном волосами медленно покусывал его, Хуна, губы, с вызовом смеялся ему в лицо. Потом что-то напряжённо выискивал глазами в стенах комнаты, задерживая дыхание: кто-то наблюдал за ним со спины. Тот, кто давно оставил его одного, прятался то за тахтой Ючана, то под кроватью, шурша задетым покрывалом. Хун цепенеет от ужаса, ощущая ползущие по телу холодные руки — сейчас он доберётся до сердца и сожмёт его в чудовищных тисках, а из-под когтей заструится шипящая кровь. Его труп в железном гробу никогда не найдут. Не просыпаясь, Хун дрожит всем телом, оставаясь беспомощным наблюдателем того, как его тело терзают на части. Рубашка пропитывается красным, хруст рёбер в адской мясорубке откликается сверлящим гвоздем в висках — больно, больно! Парень подскакивает на месте, едва не снося взмахом руки ночник — и измождённо падает на мокрую простынь. К поту примешивается острый запах мочи. Его не отпускают, не желают отпускать. Он и сам не знает, чего хотеть, кроме желания уйти туда, где ему не будут сниться кошмары, пробравшиеся через крепко запертые старые двери. За прозрачной шторой раскачивается подвязанная на нитях тарелка луны, с холодным любопытством заглядывая ему в лицо. За ужином братья снова едва не довели Ючана до злых слёз — в такие моменты он их почти ненавидит. Парень понимает, что они правы — они долго ждали появления этого человека; однако он не может совладать ни с собственными чувствами, ни примириться с тем, что ему нужно сделать своим любовником того, кто ещё вчера был обречён на мучительную смерть. Ведь на чердаке у братьев не целебные травы, и не лаборатория для изготовления лекарств — эти весьма искушённые отравители знают толк лишь в сильных ядах, а по полу мансарды меж разопревших от крови досок стелется зловоние, которое Ючан каждое утро перебивает растёртым в порошок розмарином и лавандой, тонким слоем опыляя помещение. Его ладони превратились в пчелиные лапки, куда пыльца въелась настолько крепко, что не вытравишь уже её запах никаким средством. Джейсон подносит его руку к своим губам, улыбаясь. «Тебе нужно опылить этот цветок», произносит он сквозь зубы, и Ючан в сердцах выдирает ладонь, вскользь задевая его лицо. И всё-таки он любит их почти до беспамятства — это взаимно. Руки Вау тянут его в центр расчерченного мелом круга, укладывают головой на север и завязывают на затылке глаза. По лицу и рукам стекает тёплая пахучая жидкость, пропитывает насквозь ткань одежды и щекочет его тело медленными паточными язычками. Джейсон лежит рядом, что-то жарко шепча на ухо. Ючан касается его прохладной груди, подбирается под одеждой к крепким мышцам живота, но парень с негромким смешком отодвигается в сторону, расплескивая ему на ноги масло, что вспыхивает жгучей мастикой на нервах. Солёный густой запах в воздухе можно резать как суфле. К моменту, когда юноша оказывается практически полностью обнажённым в липких потоках, ему уже безразлично абсолютно всё. Джейсон так и оставил лежать его, не раздев его до конца: похоже, что они снова занялись с Вау любовью здесь, в паре шагов от него. Ючан морщится и сдирает с глаз повязку. Где инь и ян, где та грань между чёрным и белым? Всё вокруг на разостланных белых скатертях окрашено в кроваво-красный. Багровые сгустки стекают по худощавой голени Ючана, режут кожу на лохмотья, жадно впитываются в каждую пору капля за каплей. Рядом во всплесках гранатового вина ожесточённо свиваются в единое целое два выкрашенных в кармин человека, распадаются — чтобы накинуться друг на друга с новой силой. Парень наблюдал эту сцену много раз, каждый из них ожидая, что когда-нибудь они всё же сольются в единое целое. Он любит ощущение молодой крови на себе — но только пытается нырнуть в очередной приход горячего наслаждения, как перед глазами отчётливо, каждой чертой подрагивающего мускулами лица встаёт Хун. И его взволнованная улыбка, щекочущим комком застревающая в горле. Ючан резко поднимается и спускается по лестнице прочь с чердака, не дожидаясь окончания танца опьянённых тел. На его с Хуном половине всё тихо. И Ючан всех больше ненавидит эту тишину, отворяя дверь в комнату, залитую мерцающим потусторонним светом. Очередное утро, и на другой половине стола, как обычно, не стихает возня — Джейсон с Вау, похоже, решили больше не расставаться, деля на двоих одну очень просторную рубашку и сидя на одном стуле с вилкой в четыре руки. Мальчишка раскачивается на чужих коленях, почти вылезая неширокими плечами из белого батистового отворота. Он похож на кукловода, движению ниточек которого покоряется Вау, повторяя малейшее движение за Джейсоном. Руки переплелись в рукавах — они действуют на удивление слаженно, поднимая и опуская вилку. В действительности они не едят — лишь разыгрывают новую забаву. Хун больше не испытывает глухого раздражения, глядя на этих двоих. Что-то есть в их поведении такого, что отбрасывает прочь мысль о простом фиглярстве и игре на публику. Что-то вроде естественности для них происходящего. Необходимости касаться и осязать кожей другого, дышать через чужие лёгкие, смотреть на мир глазами человека рядом. Связь между ним и Ючаном в последнее время всё больше ослабевает. Тонкие смуглые руки не слушаются его, рассеянно передают предмет за предметом, проносят ложку мимо рта, трут спину влажным полотенцем слишком долго; спокойно лежат на коленях юноши, когда на нос всё ещё беспомощного Хуна приземляется москит. Завтра ближе к вечеру Ючан позовёт его погулять на побережье, и он не станет отказываться. Они бредут вдоль кромки берега, солёные волны больно покалывают исцарапанные лодыжки Хуна и хлещут по икрам семенящего впереди юноши. Его высоко закатанные штаны обнажают стройные, однако крепкие ноги. Поступь легка, по-мальчишески слегка неуклюжа и размашиста — но всё же плавна. Весь захваченный закатным рыже-малиновым светом, он похож на одного из местных идолов, обретших земную оболочку и неторопливо осматривающих свои владения. В кровь жертвенных животных окрашена вода, лижущая ему ноги.. Хун стряхивает с себя наваждение, резко выдыхая навстречу жирному, пропитавшемуся за день солнцем ленивому ветру. Время здесь, на пустынном уголке залива, готового к ночной дрёме, почти остановилось. Оживший идол в прозрачно-лимонных одеяниях разворачивается к Хуну лицом, смотрит пристально, склонив голову в горящем венце. — Гляди под ноги, — он указывает рукой куда-то вниз. Меньше чем в метре от ног Хуна трепещет стеклянными щупальцами пятнистая медуза величиной с ладонь. Парень опускается рядом на корточки. — Осторожнее, она ядовитая. — Ючан неслышно подходит, увязая во влажном песке. Выпуклое перламутровое блюдце дрожит и сжимается кольцом, словно судорожно вдыхая непригодный для её организма воздух. Бинты чуть заметно касаются покрытого плёнкой зеленоватого желейного тельца. — Не тронь, я же сказал тебе! — Высокий негодующий голос звенит почти над самым ухом. Запыхавшись, Ючан подскакивает к Хуну, отпихивая прочь от опасной находки. — Достаточно яду этой токсичной твари попасть на кожу — и тебе крышка. — Уж кому, как не ему знать обо всех подробностях воздействия отравы на человеческий организм? Скольких он уже проводил в последний путь, попробовавших чудесные снадобья его братьев? Все эти люди умирали в тяжких мучениях, с застывшей печатью страданья на напоминавших маски лицах. Но Хуну об этом совсем не обязательно знать. Пока. По правде говоря, Ючан на секунду остановился, когда ему в голову пришла одна отчаянная мысль — но он её тут же прогнал. Ещё не время. — Я думал, что теперь-то могу вести себя беспечно, если твои руки способны забрать любую боль.. Ючан с растущим внутри странным ощущением слушает хрипловатый шёпот его голоса. Сомкнуть бы в пропитанных ароматной пергой ладонях это лицо и никогда не отпускать. Он не сможет причинить Хуну страданий мучительней, чем тот испытал до встречи с ним, судя по крикам в ночи, когда парень в бреду исступлённо повторяет странные слова; а потому хочет превратить каждый их совместный момент в одну маленькую соту, наполненную умиротворением. Набежавшая волна пеной захлёстывает его ноги, унося медузу в шипучие прозрачной голубизны воды, но он не спешит вставать и последовать за Хуном. Тот уже бредёт по щиколотку в воде, раскинув в стороны руки — навстречу таинству захватывающих небо сумерек. Он ощущает себя моллюском, выбравшимся на свет из расколотой раковины. Не умирающим, а заново родившимся. Со всей остротой понимает, что это, возможно, как раз то место, куда он неосознанно стремился все эти годы скитаний сквозь бесконечную замкнутую ленту Мёбиуса жизни. Руки Ючана осторожно обвиваются вокруг него.II
Он отрешённо наблюдает, как белые бинты чайками падают на траву, освобождая его до неузнаваемости изменившиеся, изломанные руки. Воспалённой кожи вокруг рваных шрамов слегка касаются влажные губы, безотчётно вызывая дрожь по спине. Ючан начинает со сломанных пальцев, медленно скользя языком по каждой искривлённой фаланге, целует нервно распахнутую его губам ладонь и согревает дыханием неестественно напрягшиеся мышцы под красной тонкой кожей запястий. Каждой чёрточкой, каждым движением Хун похож на один сплетённый клубок нервов — юноше приходится действовать предельно осторожно, чтобы не спугнуть. «Всё хорошо» — гладит он парня по лицу, снимая с него одежду. Хун покорно закрывает глаза, и только подрагивающие губы выдают волнение, когда нагретое лучами утреннего солнца конопляное масло капает на его грудь, щекочет поджарый живот и колени, замыкая его в защитную оболочку, в пределах которой находятся лишь он и брусничноволосый юноша, обнимающий его за шею остро пахнущими травой ладонями. Ракушка схлопнулась. Теперь в ней двое. «Не бойся» — снова шепчет Ючан в испуганные глаза. В тревожно расширенных зрачках напротив отражается его подрагивающее растерянной улыбкой лицо. Он скользит на коленях Хуна, вплотную придвигаясь к нему, и на секунду замирает на месте. Через минуту он уже плачет как ребёнок, едва сдерживая всхлипы за плотно сжатым в струну ртом и покачиваясь на чужих бёдрах. Слёзы без остановки катятся из плотно закрытых глаз — напрасно изуродованные пальцы пытаются их остановить. Ючан хватает их ртом, кусает ногти и жадно дышит, невнятно бормоча что-то и высоко запрокидывая голову. Тело мальчишки бьётся над ним подранком — странно, что Хун до сих пор остаётся безучастным ко всему после волнения первых минут. Его внимание приковано к маленькой впадине на груди Ючана, в которой блестят капельки пота. Хун припадает к ней губами, готовый нырнуть туда и спрятаться в лунке между рёбер целиком. Обжигающие слёзы капают на его лицо, и порыв мягкой нежности захватывает парня с головой. Под глазами Ючана скопились тучи, а припухшие от плача веки мелко дрожат — звездой раскинулся по земле меж камышей, к мокрому телу панцирем налип белый песок. Хун растерянно склоняется над ним, убирая со лба влажные пряди волос — юноша резко шарахнулся в сторону, пряча в руках заплаканное лицо. Он хочет остаться на время один. На лоснящейся от масла загорелой коже играют лучезарные блики, на выступающих позвонках затылка висят крошечные бисеринки влаги — с началом нового дня он опять превратился в любимца жаркого солнца. Бессильно уронив руки в песок, жадно питается поступающей энергией, тепловыми токами уходящей в неподвижную спину и тенета голубых вен под тонкой кожей. Хун как завороженный смотрит на него. И как он раньше мог этого не замечать? Сияния, что наполняет Ючана изнутри. Мальчик приподнимает голову от непонятного шороха возле себя. Хун большим пальцем ноги расчерчивает вокруг него на песке тонкую полоску окружности, потом точно такой же опоясывает себя. Ючан следит глазами, как два кольца скрещиваются и нога Хуна ставит жирную точку на оси как раз напротив сдвинутых коленей юноши. Слёзы на его глазах уже высохли, а солнце прекратило играть на розоватых прядях макушки — из сына божества он вновь превратился в обычного подростка, исполненного обычного мальчишеского любопытства. — Что ты делаешь? — Хочу, чтоб ты был моим спутником, — говорит Хун. — Спутником?.. — Светом. Моим солнечным лучом. Ненавижу эту луну, что бьёт мне в глаза каждую ночь — я замерзаю от её отвратительного свечения. Ючан склоняет голову набок и дотягивается до пальцев Хуна, аккуратно забирая их в свои. Его тихий смех звенит как маленький бронзовый колокольчик над детской кроваткой, и парень внезапно понимает, что именно ему напомнили слова нараспев, что повторял Ючан в ту ночь. Колыбельная. Убаюкивающий воркующий шёпот, забирающий его прочь из сухого раскалённого воздуха и липких кошмаров во влажное материнское лоно, где он наконец сможет уснуть крепким сном крошечного эмбриона. — Больше ты не замёрзнешь. Он порывисто встаёт, увлекая за собой Хуна, затем отпускает его руку и устремляется через заросли густой острой осоки, мелькая крепкими ягодицами. Оглядывается через плечо и нетерпеливо манит за собой рукой. Оставив одежду на песке, они голышом идут к шуршащему волнами океану. В солёном воздухе звенит, переливаясь, колыбельная для новорождённых. Хун больше не вырывается из когтистых лап кошмаров посреди ночи. Деревянная тахта с аккуратно сложенным на ней одеялом теперь пустует, а на освещённой половине кровати под тонким покрывалом ровно дышит Ючан, уронив голову с подушки. Под флуоресцентной лампой луны очертания его тела слишком хрупки и невесомы; кажется, стоит ещё лишь подкрутить фокус — и весь профиль юноши растает, растечётся золотистыми каплями под слегка колышущейся хлопковой тканью как кусочек топлёного масла. Хуну становится не по себе, как только он представляет себе эту картину. Ему хочется защитить Ючана, простереть руки над его головой и укрыть от этого мёртвого мерцания…или, хотя бы, прижать к себе. Но тот спит слишком чутко — не дотянуться даже до ночника, чтобы не потревожить тихим щелчком выключателя птичий сон своего маленького спутника.