Graves He Left Behind

…и обскури вышел наружу. Персиваль развел руки в стороны и постарался сосредоточиться. Они думали, что он управляет Обскури, но Персиваль с ним договаривался. Это не был ни разговор в прямом понимании слова, ни диалог, ни монолог, — бессловесное взаимопонимание. Тренировки нужны были Геллерту, а не ему, точнее, именно Гриндельвальд на них зачем-то настаивал. Персивалю казалось, он и так достаточно хорошо взаимодействует с обскури внутри. Это же так просто: надо всего лишь расслабиться и не думать. Отпустить поводья, но быть готовым в любой момент натянуть их вновь, а до тех пор — позволить другой сущности действовать в собственных интересах. Пользуясь тем, что Геллерт был почти постоянно занят, а его аколиты не позволяли себе вольностей с Грейвзом, он часто тратил отведенное на тренировки время на более полезные занятия. Нурменгард, — как выяснилось, это было название замка-поместья в Альпах, — все еще не ощущался домом. Гриндельвальд объяснил, что дело в том, что Персиваль долгое время работал в MACUSA, шпионя для общего блага или что-то такое. Гриндельвальд вообще много чего рассказал Персивалю про него самого. И про себя. И про них. Наверное, именно в последнем была причина того, что Грейвз решил поверить. Ну, или принять слова Геллерта за рабочую версию на какое-то время. Все-таки не помнить о себе ничего за исключением пары недель — ощущение не из приятных. Геллерт был… таким, как нужно. Таким, каким должен быть. Превосходным любовником, тонко чувствующим партнера. Всегда знающим, где находится грань между игрой и насилием — и восхитительно балансирующим на ней. В этом непонятном и немного раздражающем образе жизни, который он теперь вел в Нурменгарде, было что-то комфортное и приятное — и это был Геллерт. Грейвз поверил без лишних доказательств, что он действительно мог выбрать его себе как спутника жизни. Хлопнули двери и Персиваль обернулся, останавливая беспалочковое колдовство под пальцами. Теперь, когда у него был Обскури, даже очень сложная магия давалась куда легче и натуральнее. Он не чувствовал себя как маг, которому покорилась большая сила, — он ощущал себя той самой силой. И в то же время… — Как получается? — участливо поинтересовался Геллерт, подходя к нему и останавливаясь в полушаге. — Хорошо себя чувствуешь? Память не вернулась еще? — Все хорошо, спасибо, — Персиваль повел ладонью и магическое напряжение в воздухе постепенно рассеялось, возвращаясь в рамки его тела. Гриндельвальд сделал шаг вперед, охватывая его талию рукой и доверительно кладя подбородок на плечо. Грейвз улыбнулся, расслабляясь. Геллерт никогда не тревожил его во время тренировок, и даже не подходил слишком близко, — по крайней мере, по геллертовым меркам «близко». — Я все еще жалею, что ты потерял свои воспоминания. Я не должен был позволять проводить этот эксперимент на тебе. — Если верить тому, что мне говорят, я сам дал свое согласие. — Я не должен был тебе позволять. — Сделанного не воротишь, Геллерт. Тот как-то задумчиво и слегка отрешенно кивнул. Наверное, снова беспокоится о своей политической кампании. Персиваль подался вперед и ненавязчиво коснулся его губ своими. Поцелуй был бесхитростным и даже целомудренным — до тех пор, пока Геллерт не перехватил инициативу, проталкивая свой язык вперед и проводя им по зубам Персиваля, от верхушки одного клыка, до верхушки другого. Оторвался он не меньше, чем через минуту и Грейвз тут же предпринял попытку изобразить приличную беседу. — Что-нибудь интересное сегодня? — Смотри. Гриндельвальд сделал шаг назад, довольно оскалился и повел палочкой. На конце мелькнул огонек — сначала взметнулся вверх, но быстро успокоился и начал гореть ровно. Персиваль залюбовался: то ли самим пламенем, то ли изящными пальцами Геллерта на рукоятке. — Синее пламя? — Ты не задумывался, почему наш народ сжигали на кострах во времена охоты на ведьм? Персиваль тихо вздохнул — кажется, он проходил это в Ильверморни. От разговора с любовником подобных тем он не ждал. — Потому что нет эффективного заклинания, которое позволяло бы пережить костер незаметно для сторонних наблюдателей. Обугливание тела необратимо. — Я наткнулся на эту историю, когда пытался отыскать упоминания о прежних владельцах Старшей палочки. Она о том, как протестантский священник полюбил ведьму. Ее приговорили к ордалии, испытанию огнем, а он до последнего не верил, однако она призналась ему. В ночь перед казнью. И, несмотря на свою веру, он не отверг ее. Брат ведьмы пообещал, что наложит на пламя заклинание, которое сделает его безвредным, но для этого требовалось условие. Ведьма все еще боялась, что ее возлюбленный не поверит ей и в доказательство решила объявить условием свою любовь к священнику. Ордалия доказала бы ее невиновность и ее чувства, тогда они могли бы быть вместе, но этого не произошло. — Пламя ранило ее? — Персиваль удивленно приподнял брови. Он не ожидал такого поворота событий. — И это лучший следователь MACUSA? Ты упустил очевидный ответ, Персиваль, — Геллерт прищурился и посмотрел на него в упор. — Заклинание окрасило пламя в синий цвет. Как болотный огонь, который можно видеть в топях или на кладбище… И не-маги, конечно же, углядели в этом дьявола. Они его видят везде, кроме самих себя. — Боюсь, я не могу поддержать дискуссию. Я американец, Геллерт, ты сам знаешь, в какой изоляции мы живем. — Вам не запрещено проявлять интерес к их культуре. — Но даже простое любопытство может стать веским основанием для того, чтобы в Отделе Магического Правопорядка завели дело. Уж поверь мне, я был там директором. И я никогда не получил бы эту должность, если бы был слишком любопытным. Геллерт замер, на мгновение прекратив свои манипуляции с палочкой. — Так ты что-то помнишь? — Немногое. Но законы я не забыл. Думаешь, рано или поздно я вспомню все остальное? Гриндельвальд пожал плечами. — Я не знаю. Пока что все выглядит так, будто ты потерял только личные воспоминания. — Тебя это беспокоит? — Я беспокоюсь за тебя. — Почему? — Грейвз подошел вплотную и они оказались практически лицом к лицу друг с другом. — Ты сомневаешься в нас? Боишься, что вернувшаяся память как-то повлияет на то, что я чувствую к тебе? — Нет, Персиваль, я… у меня нет никаких сомнений. — Но мы ведь можем проверить, — Грейвз кивком головы указал на пляшущий на конце Старшей палочки синий огонек. — Не стоит, я пытался восстановить формулу сам и она еще не закончена… — Геллерт спешно махнул рукой, потушив пламя. Какое-то время Грейвз внимательно смотрел на кончик палочки, как если бы отблески огня еще можно было заметить, а потом протянул руку и коснулся палочки, соскользнув вниз и накрыв руку Геллерта своей ладонью. — Как скажешь, — кивнул он, наконец, нарушая молчание. — Подожду, пока ты закончишь с формулой.

***

Сегодня Геллерту оставалось написать несколько писем, и можно было отдохнуть. Последние часы уходящего дня он намеревался провести в своем кабинете наедине с самим собой. Правда, стоило привыкнуть что его «наедине» теперь включало в себя Персиваля Грейвза. Персиваля, который как будто бы смущенного все этой обстановкой Нурменгарда. Аврора MACUSA. И сильнейшего обскуриала из всех когда-либо существовавших  — сильнейшего, потому что жил он во взрослом, умеющем обращаться с магией человеке и был при этом подконтролен его воле. Сейчас Персиваль тихо ходил вдоль книжных полок, изучая имена на корешках, не хотел мешать Гриндельвальду работать. Но ведь все-таки зашел на ночь глядя без особой причины — значит, считал себя вправе. Геллерт поднял взгляд от бумаг и посмотрел в фигурное окно кабинета. Темные силуэты гор уже были неразличимы на фоне такого же темного неба. Обскуриал… Было опрометчиво ставить такие эксперименты на пленнике, но другого сосуда у них не было. Мальчишка Криденс умер, а вместе с ним и его обскури, причем все из-за неорганизованности и архаичности американского министерства. Геллерт едва не сорвался в тот момент — так хотелось высказать все, что он думает об этих идиотах, которые сами себя загоняют в ловушку. Скамандеру так и не удалось извлечь обскури, сохранив носителю жизнь, но по найденным в чемодане черновикам Гриндельвальд смог восстановить процедуру и найти в ней ошибки. И реверсировать ее затем, чтобы научиться помещать обскури во взрослого человека, способного взять эту бушующую силу под контроль. Ему бы стоило понять, что эксперимент будет успешным — ведь он знал, что Альбуса убьет обскуриал. Но тогда еще был жив бэрбоуновский обскури… криденсов, как оказалось. Геллерт скорее поставил бы на него, чем на формулу, выведенную им напополам со Скамандером. Уж точно не с ним в паре он хотел бы делать какие-то открытия. Если подумать, лучшей лабораторной крысы, чем Персиваль Грейвз, у них все равно бы не нашлось. Обскури прижился, но неожиданностью стало то, что скамандеровский алгоритм извлечения на Персиваля не подействовал. Это потребовало нескольких бессонных ночей, испытания собственных талантов к легилименции и внимательного перечитывания записей, — своих и Ньютона, — но Геллерт нашел ошибку. Хотя, скорее, неучтенный фактор. Обскури обычно паразитировали в совсем молодых волшебниках, причем как раз тех, кто не обладал особенно сильным самоконтролем и имел крайне слабое представление о магии. Но у Персиваля Грейвза не было с этим проблем — это был взрослый волшебник, со своими принципами, прекрасно умеющий колдовать, даже если речь шла о невербальной или беспалочковой магии. Он не просто был способен справиться с контролем обскури — он предоставлял ему среду достаточно крепкую и стабильную для длительного выживания. Это могло бы напугать: он собственноручно отдал в руки врага сильнейшее оружие. И Гриндельвальд незамедлительно собирался убить его — пока тот еще не очнулся от сна и не будет сопротивляться. Обезопасить себя. Потеря памяти обнаружилась случайно. Грейвз очнулся и напал, а потом потерял сознание от переутомления, так и не успев никого покалечить. Гриндельвальд порылся в его голове и понял: Обскури просто уничтожил часть памяти Персиваля, решив, что так ему будет спокойнее. Как и полагается обскури — уничтожил слишком много, больше, чем было бы просто достаточно. Геллерт не был бы собой, если бы не решился на рискованный шаг и не попробовал бы разыграть карты верно. В конце концов, обскури Криденса мертв, второй из Грейвза не извлекается, а ему нужен обскуриал. — Настолько любишь собственную идеологию? — окликнул его Персиваль. Геллерт медленно обернулся и удивленно посмотрел на Грейвза. Наверное, тот заметил, что Гриндельвальд перестал писать, отвлекшись на свои мысли и решил, что это хороший повод начать беседу. Геллерт ожидал насмешки от подобного вопроса — но ее не было. — Да. Ты знал это, — глухо ответил он. — Знал и ни капли не ревновал? — на этот раз Грейвз усмехнулся. — Думаю, ты понимал, как для меня это важно… или просто не говорил мне, что ревнуешь. — Как можно любить идеологию? — Персиваль навскидку открыл одну из книжек и перелистал. Кажется, что-то из Ницше. — Это так странно, если вдуматься. — У этих чувств есть одно неоспоримое преимущество: они никогда не будут отвергнуты. Персиваль бесшумно захлопнул книгу и положил ее на стол. — Тогда зачем тебе я? — Ты… — Гриндельвальд дернул плечами. — Ты и это должен понимать, Персиваль. Идеология никогда не полюбит меня в ответ. — А я? — А ты — полюбил. Геллерт сглотнул. О том, что Персиваль Грейвз испытывает к нему определенного рода симпатию, он знал давно, даже пользовался этим, а теперь этот факт оказалось особенно удачным. Во-первых, потому что сам Геллерт вовсе был не против такого способа убеждения. А во-вторых… аврор, натасканный ненавидеть его, видеть в Большем Благе чистое зло, даже со стертой памятью должен был впитать в себя ненависть к Гриндельвальду на уровне инстинктов. Нельзя было полагаться на то, что он поверит, если ему просто сказать о том, что он якобы лоялен к этим идеям. Ему нужен был дополнительный стимул. Грейвз не понимал. Наверное, некоторым просто не дано ощутить эту горячку, этот огонь в груди, не дано почувствовать восторг от принадлежности к чему-то вневременному, вечному, концептуальному. Идеология никогда не полюбит в ответ — но она может дать куда больше, чем некоторые люди. В памяти непрошенно вспыхнули воспоминания о юности, о том лете… Альбус встретился на его пути, когда в голове Геллерта лишь начали зарождаться идеи нынешней революции, формироваться в виде абстрактных желаний и радикальных убеждений в, казалось бы, мелочах. В нем уже проснулась жажда свершений, но он еще не освоился с ней, не научился охлаждать голову, когда надо, не привык тормозить, чтобы не напугать, и говорил без умолку обо всем, что было на душе — не задумываясь над тем, что может быть неверно истолкован. Он был так уязвим тогда, летом девяносто девятого, но Альбус не осадил, не охладил пыл насмешками, не стал убеждать Геллерта, что это лишь временное помутнение рассудка, и не стал строить между ними толстых стен непонимания. Возможно, если бы он так сделал, это убило бы в Гриндельвальде желание доказывать что-то остальным. Но Альбус не воспользовался его юношеским пылом… точнее, воспользовался, но не так, как это сделал бы жестокий родитель или упертый преподаватель. Нет, он позволял идейности Геллерта разгораться и крепнуть, желая получить совершенно другое. И ему не нужно было много делать, по правде, — Геллерта приводило в восторг одно то, что его понимали, что его мысли находили отклик, а когда Альбус начинал сам размышлять… Ему не нужно было давать Геллерту что-либо еще, чтобы получить взамен что угодно — и Гриндельвальд до сих пор не жалел и не сомневался в искренности своих желаний. Омрачало воспоминания лишь смутное ощущение использованности — не оттого, что Геллерт делал что-то, чего не хотел бы, а оттого, что Альбус, кажется, так ему и не поверил. Гриндельвальд не хотел вздрагивать, когда Персиваль потянулся рукой к его лицу — это было слабостью, причем картинной и чуть ли не кокетливой. Но слишком сильно погрузившись в свои воспоминания, он отвлекся и заметил руку Грейвса в последний момент. — Что-то случилось? — Почему ты спрашиваешь? — Ты выглядел… обеспокоенным. Нервным. Геллерт, ты точно все мне рассказал? Гриндельвальд устало улыбнулся. — Да. Я не стал бы врать тебе, просто устал. Я на одном бодрящем зелье уже третий день. После всей этой возни с MACUSA столько разных дел образовалось. Мне просто нужно выспаться. — Уже за полночь, думаю, как раз время этим заняться. — Да, но мне нужно закончить… — он указал взглядом на недописанное письмо, все еще лежавшее перед ним на столе. Персиваль усмехнулся: — Возражения не принимаются. Быстро же Грейвз освоился в новой роли. Геллерт хмыкнул. — Хорошо. Лягу в течение часа, можешь меня не ждать. — Я уж подожду. Вдруг ты меня обманываешь, — он улыбнулся как-то слишком многозначительно. Или Геллерту это показалось из-за игры света? Он отогнал дурацкое подозрение куда подальше. Когда дверь за Персивалем закрылась, он расслабленно опустился в кресло. Это было так непривычно. Возможно, не стоило подпускать Грейвза так близко к себе, но сейчас где угодно еще он был опасен. К тому же, лучше, если аврор будет доверять Гриндельвальду, так им будет легче манипулировать. Просто Геллерт за многие годы отвык, что о его здоровье кто-то беспокоится, что с ним кто-то так неформально беседует, как будто он не лидер революции, а просто… просто Геллерт и все. И уж тем более он совсем не привык к тому, что в его кровати должен будет спать кто-то еще. Любовь ранит, отношения сковывают, чувства обременяют — ничего серьезнее недельных интрижек у него не случалось со времен… да, Мордред его дери, Альбуса. А последние годы Геллерту и вовсе стало не до секса, работа на Большее Благо выматывала его и физически, и морально. Он из-под полуприкрытых век рассматривал оставленную Грейвсом на краю стола книгу (и правда, Ницше) и думал о том, что, хоть про трое бессонных суток он не соврал, возвращаться к себе ему не хочется. Его манипуляции отдавали гнильцой, и, пожалуй, были в этот раз совсем уж непорядочными, но не жалеть же аврора MACUSA, в конце концов. Гриндельвальд все же имел какое-то право на недолгий отдых в объятиях крепких рук аврора. Если бы не обскури, Грейвс был бы давно мертв, да и разве быть с Геллертом — такое уж наказание? Персивалю, пожалуй, даже следовало быть благодарным — но в то же время он не должен был даже подозревать, за что именно.