Царевна

      Худенькую, по-мальчишески живую и резвую ангальт-цербстскую принцессу нельзя назвать ослепительной красавицей, но что-то неуловимое — обаятельное и в то же время лукавое — в ней есть, да и держится она с большим достоинством для девушки, приехавшей из захудалого немецкого герцогства. Всякий, чей взор не поверхностен, вскоре перестаёт замечать бедность и скромность её наряда, провинциальность манер, а вместо этого обращает внимание на лучистый умный взгляд больших фиалковых глаз. И Анна тоже обращает. Немудрено, думает она, что портрет Фредерики не понравился Петру — волоокая и зрелая девица на портрете лишь отдалённо напоминает оригинал, и только этот взгляд художнику отчасти удалось передать. Но Анна, питающая, как и брат, большую склонность к изящным искусствам, сама написала бы портрет принцессы совсем иначе.       Впрочем, виноват не только неудачный портрет. Пётр, в то время ещё Карл Петер, претендент скорее на шведский, чем на русский престол, встречался с Фредерикой вживую несколько лет назад, в Эйтинском замке, когда оба они были детьми, и наверняка запомнил принцессу такой, как тогда. То был год, когда умер их отец — герцог Карл Фридрих Гольштейн-Готторпский, и Пётр с Анной остались круглыми сиротами. Анна совершенно не помнит, что за люди окружали её в Эйтине, куда привёз их двоюродный дядюшка и опекун Адольф Фридрих — к слову, родной дядя ангальт-цербстской принцессы, приходящейся им с Петром, соответственно, троюродной сестрой. Фредерику она тоже не помнит — зато помнит, как одиноко бродила по огромному Эйтинскому замку, рассматривая всё, от картин на стенах до фигур, украшающих золотые часы…       — Анна Фёдоровна, сестра великого князя, — представляет её Салтыков, и Анна приседает в реверансе перед герцогиней Иоганной Елизаветой и её дочерью.       Фредерика улыбается ей светло и очаровательно:       — Очень приятно с вами познакомиться, Анна Фёдоровна, — Анна порядком удивлена, что прусская принцесса заговаривает с нею по-русски, хоть и с ожидаемым немецким акцентом.       Сама Анна говорит по-русски довольно чисто, как и её старший брат — сказалось то, что покойная Анна Петровна пыталась привить детям любовь к русскому языку. Анна, к тому же, была крещена в православии — по брачному договору герцог и герцогиня Гольштейн-Готторпские должны были воспитывать всех родившихся в браке сыновей в лютеранской вере, а всех дочерей — в православной. После смерти матери с маленькой Анной продолжал заниматься не только Законом Божиим, но и русским языком православный иеромонах, которого герцогиня привезла с собой из России.       — Мне тоже очень приятно, Фредерика, — и Анна улыбается в ответ. — Как вам дорога? Столько дней по этой заснеженной пустыне — верно, скучно и утомительно до ужаса…       Фредерика смотрит на неё с искоркой во взгляде.       — О нет, благодарю, мы прекрасно ехали. Один раз карета упала, но князь пришёл на помощь, — принцесса слегка косит глазами в сторону Салтыкова, но Анна лишь мимолётно взглядывает на него — рядом с князем сердце её стучит слишком учащённо, и великая княжна боится обнажить свои чувства перед пока что чужими ей людьми.       — Князь Салтыков — прекрасный и благородный человек, — произносит она едва слышно, не своим голосом, надеясь, что князь, которому герцогиня в этот миг что-то шепчет на ухо, не слышит этой похвалы. — Вам так повезло. Жаль, когда мы с братом ехали в Россию, не он встречал нас.       — Это тоже было зимой? — интересуется принцесса, отходя с Анной подальше от своей матери. Салтыков из учтивости остаётся рядом с Иоганной и развлекает герцогиню светской болтовнёй, но посматривает в сторону девушек, подолгу задерживая взгляд на старшей из них.       — Да, в декабре мы выехали из Киля. Я помню, как у меня болели глаза оттого, что всё за окном на много вёрст было белое-белое… Вот как нынче, — Анна взмахивает рукой, будто предлагая Фредерике оглядеть весь парк, укрытый ослепительно блестящим снегом.       — А я люблю белый цвет, — словно бы возражает ей Фредерика.

***

      — Запомните, ваше высочество: если спросят, кто вы, отвечайте — граф Дюкер, путешествуете в Россию, — наставляет принца русский майор Николай Андреевич Корф, бодрый приятный человек лет тридцати, и юный принц рассеянно кивает, никак не желая садиться в экипаж.       Барон Корф женат на двоюродной сестре Елизаветы Петровны по линии Скавронских, и едва взошедшая на трон императрица доверила ему дело государственной важности: доставить в Россию наследника и не дать шведской короне перехватить его. Последняя возможность незамужней и бездетной императрицы закрепить российский трон за потомками Петра Великого — гольштейнский принц Карл Петер Ульрих, а в самом крайнем случае — его сестра, принцесса Анна…       — Петер, я боюсь, — шепчет Анна, держа брата под руку. Через пару месяцев Карлу Петеру исполнится четырнадцать, и десятилетней Анне он кажется уже очень взрослым. Хоть она и видит, как хрупок и нежен её брат по сравнению с другими юношами, но всё же неосознанно ищет в нём опору, особенно после смерти отца. — Я не хочу уезжать.       — Я тоже, — вздыхает Карл Петер и неуверенно греет замёрзшие пальчики сестры, сплетая их со своими. — Я даже толком не знаю, что там, в этой России, кроме могилы матушки. Может, там и правда дикие медведи слоняются по улицам? И вечная зима? — слабо усмехается он, глядя безрадостно куда-то вдаль, за горизонт.       — Нет, ваше высочество, все медведи там исключительно ручные, — шутит Корф, желая приободрить принца. — А в армии есть особый род войск, который разъезжает верхом на боевых медведях.       Принц чуть смеётся, поняв шутку, и Анна тоже улыбается, прижимаясь к брату — на это, впрочем, сразу же следует неодобрительный окрик голштинца Брюммера, обер-гофмаршала двора и их воспитателя:       — Выпрямьтесь, ваши высочества! Не липните друг к другу, как пара снежных баб.       Карл Петер бледнеет и вздрагивает от одного звука этого голоса, Анна тоже чувствует, как внутри всё невольно скручивает от страха — слишком уж хорошо брат и сестра знают, чего можно ожидать от Брюммера.       — Пожалуйста, господин Брюммер, не наказывайте Петера, — умоляет Анна, бросаясь воспитателю под ноги и пытаясь преградить ему путь к Петеру, разложенному на скамье со связанными руками. — Он не виноват, это я его отвлекла от занятия — меня и следует наказать.       Анна смертельно боится тяжёлой руки Брюммера и пучка розог, который всегда при нём, но ещё больше она боится смотреть на то, как Петеру снова придётся кричать и извиваться от боли. Брюммер всегда сечёт герцогского сына немилосердно, особенно дав себе волю после смерти Карла Фридриха — живущему в Эйтине опекуну нет никакого дела до того, как воспитывают в Киле осиротевших принца и принцессу, и Брюммер, малообразованный и грубый человек, каждый раз наказывает их с какой-то ненормальной радостной жестокостью.       — В сторону, мадемуазель, — без всякого почтения огрызается на Анну Брюммер и так сжимает ей плечо, отодвигая с дороги, что девочка сама вскрикивает от боли — ей кажется, что теперь она не сможет пошевелить рукой. — Встаньте ровно и смотрите, как мне придётся наказать вашего брата. Или, может, мне всё-таки высечь вас, а потом уже его?       Брат Анны приподнимает подбородок, сдувает упавшие на глаза кудрявые пряди и с ненавистью смотрит на Брюммера, стараясь не всхлипывать от унижения — его, принца, секунд-лейтенанта гольштейнской армии, заставляют раздеться, связывают и грозятся высечь на глазах у девчонки, пусть и родной сестры, да ещё угрожают и ей самой, а уж этого нежное сердце Петера не в силах снести — его бесит, бесит до слёз, что он никогда толком не может заступиться за Аннушку, а вот она попыталась заступиться за него.       — Меня, — тихо и хрипло выплёвывает он, — наказывайте меня, — и зажмуривается, слыша первый, предупредительный и торжествующий, хлёст розги в воздухе.

***

      — Ваше высочество! — из дворца выбегает нескладный длинный юноша, запыхавшийся, одетый по-дорожному и доверху нагруженный поклажей. — Чуть не забыли! — с этими словами он подзывает лакея, вместе с ним складывает и привязывает сундуки, свёртки, футляры… — Даже скрипку забыли. И мольберт её высочества.       Последним делом юноша с превеликой осторожностью протягивает принцу скрипку, и Карл Петер, искренне улыбнувшись, хлопает его по плечу:       — Спасибо, Брекдорф! Ты сам-то собрался?       — Так точно, ваше высочество, — по-военному ответствует Брекдорф и после приглашающего жеста принца сгибается в три погибели, чтобы протиснуться в экипаж, но всё равно ударяется макушкой.       — Ой, — Анна прячет смешок в меховой муфте — неуклюжесть Брекдорфа, не знающего, куда деть свои руки и ноги, всегда смешит её, даже сейчас, в столь тревожный момент отъезда. — Вы не ушиблись?       Брекдорф лишь фыркает неопределённо и усаживается на сиденье, с трудом подбирая ноги — теперь Карлу Петеру сложновато забраться, не споткнувшись о конечности своего товарища, но принц с божьей помощью справляется с этой задачей и устраивается между Брекдорфом по правую руку и сестрой по левую.       — Христиан Август фон Брекдорф, мой ближайший друг, — представляет он Брекдорфа русскому. — А это барон фон Корф, он сопровождает нас в Россию.       — Рад знакомству, — кивает Корф, и молодой голштинский придворный отвечает таким же кивком.       — И этот поедет с нами? — вдруг на всю карету, ничуть не стесняясь, с плохо скрываемой жёлчью вопрошает Брюммер.       Улыбка на лице Карла Петера увядает, но он собирается с силами и отвечает своему многолетнему мучителю почти твёрдо, будто впервые ощутив себя вправе так говорить, да и присутствие доброжелательного и уверенного в себе русского посланника придаёт ему духу:       — Поедет, господин Брюммер. Это моё решение.       Анна поднимает глаза и с восхищением смотрит на брата, а вынужденный прикусить язык Брюммер — с неприязнью на Брекдорфа. Затем, наклонившись к Корфу, Брюммер пытается что-то возмущённо ему объяснить, однако Корф лишь морщится (не оттого ли, что от Брюммера, как обычно, разит луком и кислым вином?) и отодвигается в угол кареты, прежде чем велеть кучеру трогать. Обер-гофмаршал остаётся в одиночестве и явном меньшинстве.       Карл Петер победно улыбается. Пусть все знают: он — не мальчик для битья, он — наследник престола российского.       К одной розге прибавляется вторая, за ней — третья, и Анна закрывает глаза ладонями, когда на несчастного Петера обрушивается очередной удар. До последнего кусавший губы, принц больше не может стоически терпеть экзекуцию — от его крика кровь у Анны стынет в жилах.       — Пожалуйста, прекратите… он больше не будет… он уже достаточно наказан…       Анна сжимается, когда Брюммер для острастки замахивается розгами на неё, и ожидает удара — если не гибким прутом, то дланью воспитателя, им с Петером уже привычны пощёчины и подзатыльники.       Удара, однако, не следует, и Анна, не понимая, что спасло её, боязливо открывает глаза и пятится назад, увидев перед собою спину Брекдорфа.       — Развяжите принца, Брюммер, — карающую руку твёрдо удерживает чужая. — Вы хотите, чтобы я написал любекскому епископу Адольфу Фридриху о том, как вы обращаетесь с его подопечными?       Брюммер прищуривается.       — Ты думаешь, молокосос, ему есть дело до твоих гнусных доносов? Убирайся, пока это я не сообщил твоим родителям о твоём поведении. Слава Богу, твою мегеру-мать удалось отослать в имение.       Брекдорф разжимает пальцы, но в следующий момент Брюммер отшатывается от удара по лицу — Анна успевает заметить, что у воспитателя пошла кровь из носа. Пока разъярённый Брюммер отвлечён собственной болью, Брекдорф спешит развязать руки обессиленному принцу, и Анна бросается ему помогать — хотя, может, больше мешает.       Уже благополучно миновав всю Пруссию и не встретив никаких препятствий, на российской границе карета молодого графа Дюкера вдруг задерживается — Брекдорфа останавливают и без лишних объяснений выдворяют из страны. Обер-гофмаршал Брюммер убеждает всех, что это к лучшему, ибо влияние Брекдорфа на наследника чрезвычайно пагубно — тот потакает слабостям принца, приучает его к вину и разврату, внушает непочтение к старшим, особенно к учителям и воспитателям. Брекдорф отправляется обратно в Голштинию с ближайшим почтовым экипажем, а Брюммер празднует эту маленькую победу и пишет благодарственное письмо губернатору Риги, проявившему такое понимание и удовольствовавшемуся за это весьма малой мздой.

***

      — Ну, теперь ты поменялся местами с этим подлецом Брюммером, — одобрительно усмехается Салтыков, выслушав сухие и краткие воспоминания Брекдорфа — приятели разговорились о поездке князя, и Брекдорф вспомнил, как когда-то не доехал с Петром Фёдоровичем до Петербурга. — Его выслали вон из России, а ты при дворе великого князя.       Брекдорф смачно отправляет в рот пару виноградин и довольно улыбается.       — Больше всего я рад, что здесь Петру Фёдоровичу и Анне Фёдоровне наконец-то дали в наставники умного и достойного человека — такого, как академик Штелин. Тот понимает, что знания не вобьёшь в голову палкой, — щурясь, Брекдорф издалека наблюдает за тем, как неловко прогуливается Пётр Фёдорович со своей невестой. Даже отсюда видно, насколько вымученно даётся великому князю каждое слово — а ведь Пётр часто не думает, что говорит.       — Принцесса Фредерика удивительная, правда? — внезапно спрашивает Салтыков с блаженной улыбкой, и Брекдорф глядит сначала удивлённо, а затем закатывает глаза.       — Салтыков, опять? Не спорю, принцесса производит хорошее впечатление, но, надеюсь, ты не забыл, чья она невеста? И, кроме того, как же твои реверансы великой княжне?       — Друг мой, княжна ещё ребёнок, — качает головой Салтыков, как будто Брекдорф этого не понимает. — Очень милый и смышлёный, но всё же ребёнок. И по летам, и по делам. Взгляни сам.       Они оборачиваются и видят, как Анна Фёдоровна, отбившаяся наконец от старших, в другой части парка играет в снежки с несколькими молоденькими фрейлинами.       — Ребячество, — соглашается Брекдорф, но не видит в том сильного отличия от поведения Петра Фёдоровича — детские выходки ещё не означают полного неумения чувствовать по-взрослому. — Но в таком случае не стоило так опрометчиво признаваться ей в любви.       — Я и не признавался. Она призналась.       Брекдорф приподнимает брови и замечает, как Салтыков, вновь обращая беспокойно-влюблённый взгляд на принцессу Фредерику, вертит в пальцах невесть откуда взявшуюся уже засохшую белую розу и роняет её в снег.