***
— Тётушка… — начинает было Анна и вдруг хмурится — брат, кривясь, как от зубной боли, говорил ей, что Елизавета Петровна в последнее время не в восторге, когда он называет её «тётушкой». Относится ли сие и к Анне? — Что ты запнулась, Аннушка? — Елизавета расчёсывает густые тёмные волосы племянницы, находя удовольствие в этих редких необременительных заботах, вроде того, в какие платья нарядить Анну Фёдоровну, чтобы великая княжна выглядела прелестно, но ни в коем случае не затмевала саму императрицу. Мысль о том, что юность обычно имеет неоспоримые преимущества, Елизавета отвергает как кощунственную. Сейчас императрица спокойна и весела, и в её красивом грудном голосе не слышно жёстких повелительных ноток, каких Анна, при всей любви к тётке, побаивается. — Ничего. Просто хотела узнать, не сердит ли вас, когда я говорю вам «тётушка». Елизавета проводит черепаховым гребнем с узором из перламутровых лилий до кончиков длинного чёрного локона, а затем берёт племянницу за подбородок и разворачивает к себе, внимательно глядит в чуть продолговатые тёмно-карие глаза с тяжёлыми веками и вдруг улыбается: — Что это, Петрушка тебя застращал? Каких ещё сказок порассказал? Что я вам не тётка родная, а изверг какой, что хочу вас извести, в крепость заточить, в монастырь сослать? — Нет, — выдыхает Анна, смотря на тётку наивно и стараясь лгать убедительно — ни к чему Елизавете Петровне знать, что на самом деле «порассказал» ей Пётр. — Да и как можно, тётушка? Помыслить не могу, чтобы вы были способны на такое… Анна знает, на что способна Елизавета Петровна. Хоть и свято поклялась её тётка никого не казнить в своё царствование, но подвергать жестоким наказаниям и пыткам, клеймить железом, ссылать в Сибирь — того не запрещала, и неизвестно, что хуже было для тех, кто совершил тяжкое преступление или впал в царскую немилость, быть казнённым сразу или умирать в медленной агонии, не снеся телесных наказаний, а может, доживать свой век в холодной суровой глуши изувеченным калекой. Вспомнить только, как поплатилась за свою дерзость блистательная Наталья Лопухина, которая и в сорок три года могла посоперничать красотою и щёгольством с самой полунощной Венерой! Елизавета нашла повод припомнить все унижения, претерпленные от своей ненавистницы в предыдущие царствования, и выходки, которые Лопухина позволяла себе уже при её дворе: по всему Петербургу только и говорили, как на одном из балов Елизавета срезала у Лопухиной из причёски розу, точно такую же, как у самой государыни, и тут же отхлестала нахалку по щекам. Анна помнит, как два года тому назад внезапно арестовали её фрейлину, восемнадцатилетнюю красавицу Настасью, которая состояла при ней с самого приезда в Россию, весьма нравилась Петруше — вплоть до того, что он не раз говорил о своём желании на ней жениться, — и была, увы, родной дочерью «заговорщицы» Лопухиной. Настасью и её сестёр императрица «пощадила», всего лишь сослав их в отдалённые деревни, а вот Лопухиной, её мужу и старшему сыну, её подругам Анне Бестужевой и даже беременной Софии Лилиенфельд повезло меньше. Их немилосердно пытали на многочисленных допросах, лишили всего, а приговор был хуже смерти. Словно забыв о том, сколько раз он сам подвергался унижениям, сколько раз испытывал боль, Пётр экстатически дрожал на экзекуции, с горящими глазами наблюдая за тем, как раздетую догола Лопухину били кнутом, а после вырвали язык… «Самый кончик», вспоминал теперь Пётр, но ошибался — видно, казнь Лопухиной смешалась в его голове с казнью Бестужевой, которой действительно отрезали лишь кончик языка. Лопухиной вырвали язык целиком. В тот момент, когда палач помахал им в воздухе и закричал, решив повеселить толпу: «А вот кому язык? Дёшево продам!», маленькая Анна, после уговоров брата согласившаяся смотреть на казнь издалека, лишилась чувств. — А что ж ты так побледнела? — вопрошает Елизавета Петровна, и Анна, опомнившись, слабо улыбается ей. — Ты смотри: то голова у неё кружится, то бледность в один миг нападает страшная… — Пустяки, тётушка. — Хорошо, если пустяки, — императрица позволяет себе ответное движение уголков губ, однако беспокоится не из пустого — ещё недавняя болезнь принцессы Фредерики, оказавшаяся в конце концов отравлением, а особенно осознание, что совершил это придворный лейб-медик Лесток, которому Елизавета была многим обязана и всецело доверяла, сделали самодержицу ещё более мнительной и подозрительной. — Но велю осмотреть тебя новому медикусу на всякий случай. Анна послушно кивает и слегка щиплет себя за щёки, чтобы вернуть лицу прежний румянец. Их с Петром впечатлительность и слабые нервы не радуют тётушку, которая рассчитывает на здоровых наследников. — Скоро свадьба Петра Фёдоровича, — как будто вторит Елизавета Петровна мыслям Анны. — Жаль, что не твоя. Братец летами тебя старше, а ума Бог не дал: ему лишь бы в куклы играть, а не о жене и продолжении рода думать… Тётка осуждает увлечение Петра «игрой в куклы», как она называет его любовь к игрушечным солдатикам, и даже не самую дурную затею великого князя, о которой тот твердит без умолку — строительство потешной крепости в Ораниенбауме, — принимает не без скептицизма, но всё же соглашается выделить племяннику средства на его новую игрушку, как только Пётр женится. — Надобно уже и о твоём замужестве подумать. Анна напрягается и молчит, сминая в пальцах складки своего платья. Она знает, что рано или поздно это неизбежно, но сейчас не хочет думать о замужестве — не тогда, когда Сергей Васильевич почти при каждой встрече с нею говорит, как блестят её глаза и как хорош цвет её лица, или что при виде Анны он забывает простейшие вещи — например, как дышать, или ничего не говорит, а просто как бы невзначай касается её руки… Она с замиранием сердца вспоминает, как на эту Пасху Салтыков приблизился к ней со своей обезоруживающей улыбкой и хотел, по православному обычаю, трижды поцеловать её — в губы, — и досадует на саму себя, что смутилась, испугалась и подставила ему щёку. — Не бойся, за такого дурака, каков твой братец, я тебя не выдам, — Елизавета даже вполне убеждена в своём обещании: одно дело — чужеродная прусская принцесса, нужная ей для рождения наследника, а другое — дочь любимой сестры, притом выгодно отличающаяся от своего упрямого и вздорного брата приятной императрице покладистостью. — Да и не сыщешь другого такого в целом свете, средь всех королей и принцев… Елизавета ласково гладит племянницу по волосам, не замечая (или делая вид, что не замечает), как не меньше, чем слова о замужестве, коробит Анну вскользь брошенное утверждение, что её брат — непревзойдённый дурак. — Хотели меня выдать замуж за то ничтожество, что сидит нынче на французском троне, да Бог миловал. Как ты думаешь, что лучше — быть женой французского короля или самодержавной русской императрицей? Анна застенчиво, но понимающе улыбается. — Мне кажется, ответ очевиден, ваше величество. Довольная, Елизавета проводит по щеке девушки тыльной стороной ладони, и та прижимается, зная, что сейчас ей это позволено — прикосновение тёткиной холёной руки не может заменить почти забытой материнской ласки, но может дать зыбкое ощущение того, что они всё же — и Елизавета, и Пётр, и Анна — одна счастливая семья. — Тётушка, а вы хорошо помните нашего отца? И то, как матушка вышла за него замуж? — Карла Фридриха? — переспрашивает Елизавета, не то слегка удивлённая, не то недовольная этими внезапными расспросами, но по-прежнему позволяет племяннице ластиться к ней, как кошке. — Как же не помнить. Пётр Фёдорович весь в него — слаб, хил, сутул… Анна тут же отстраняется от тётки, не веря своим ушам. Она вспоминает отца — человека, как и Пётр, помешанного на военщине, но к своим детям доброго, великодушного и весёлого, и, как кажется Анне сквозь года, по-своему красивого. — Его двоюродный брат, Карл Август, тот был прекрасен, как Аполлон, а Карл Фридрих… Что в нём углядела сестрица Анна — не знаю, но она была влюблена в него без памяти, более, чем он в неё. — Неправда, — вырывается у Анны неосознанно, — отец любил матушку больше жизни. По лицу тётушки царевна понимает, что не стоило этого говорить — Елизавета Петровна страшно не любит, когда ей перечат, и сейчас от прекрасных незабудковых глаз императрицы веет холодком, впрочем, голос её всё ещё мягок: — Тебе виднее, Анна Фёдоровна.***
Молодой голштинский герцог уже в который раз прохаживается, чинно опираясь на трость и с надеждой поглядывая на окна, мимо которых он и совершает свой променад. — Как вы думаете, Берхгольц, скоро ли император примет решение о браке? — вздыхает Карл Фридрих. — Три с лишним года мы уже торчим в России, и всё это время его величество откладывает этот вопрос. Их императорские величества, верно, очень добры и благосклонны ко мне, однако же эта неизвестность всё сильнее беспокоит меня. — Я верю, ваше высочество, в скором времени его величество даст своё согласие и объявит о помолвке. Бассевич делает всё возможное, чтобы заключить договор, который император посчитает выгодным для России, и тогда… Карл Фридрих кивает, при этом букли его белокурого парика колышутся, как уши спаниеля. — Надеюсь, Бассевичу это удастся. Моё терпение тоже имеет пределы. Герцог держится обманчиво самоуверенно, но знает, увы, что этот союз сейчас больше нужен ему, чем российскому императору. Карл Фридрих надеется вернуть завоёванный датчанами Шлезвиг, тогда как для Петра важнее, что потенциальный зять имеет права на шведский престол, ведь он племянник покойного Карла XII. Это было бы неслыханным для всей Европы — союз России и Швеции, ещё недавних врагов в Северной войне. Конечно, датские проливы, которые можно контролировать, вернув Шлезвиг, тоже кажутся императору заманчивой перспективой, обеспечившей бы господство России на Балтике… — Этот политический союз необходим нам обоим, — нервно поджимая губы, вслух замечает Карл Фридрих, на что Берхгольц вежливо улыбается: — Только ли политический, ваше высочество? Их высочества принцессы, как мы уже много раз имели возможность убедиться, отличаются красотой и приятным нравом, прекрасно воспитаны и образованы… Взгляд Карла Фридриха вновь возвращается к окнам второго этажа небольшого Летнего дворца, и из груди герцога вырывается вздох, теперь уже больше похожий на вздох влюблённого, желающего хоть мельком увидеть предмет своих мечтаний. — Да, русские принцессы — образец совершенства. Они так выделяются посреди грубоватых нравов русского двора… — бледное лицо герцога трогает слабая, но воодушевлённая улыбка. — Как вы думаете, какую из принцесс император решит отдать за меня? Старшую или младшую? — Не могу сказать, ваше высочество, но, я уверен, при любом раскладе… — Какую выбрали бы вы, Берхгольц? — Ваше высочество… — голштинский камер-юнкер немного теряется от постановки вопроса. — Если вы хотите услышать чистосердечный ответ, я предпочёл бы видеть своей герцогиней её высочество принцессу Анну. Она не только красива, но и умна, отличается серьёзностью и любовью к наукам, к тому же, она любимица его императорского величества, а это многое значит. — Но принцесса Елизавета тоже красавица, — возражает герцог, не в силах определиться со своими симпатиями — его радует уже то, что если он женится на одной из принцесс, то этот брак будет не только политически выгоден, но и приятен. — Какой у неё тонкий стан! А эти медно-золотистые волосы, голубые глаза, белая кожа, очаровательный вздёрнутый носик… Представьте себе, она считает его некрасивым, — смеётся Карл Фридрих. — Впрочем… принцесса Анна ничуть не хуже, хоть и в ином роде. Когда она смотрит на меня своими прекрасными карими глазами, я забываю всё на свете. В ней столько скромности, грации и достоинства, и столько нежности… Мне кажется, она влюблена в меня безумно. — Сколь я могу судить, ваше высочество, в этом нет никаких сомнений. — Да, да, — отвечает герцог, но как будто рассуждая сам с собой. — Я помню, как на второй год нашего пребывания здесь, на Пасху, я посетил её величество и их высочеств в Москве… Чудесный здешний обычай — целоваться три раза на Пасху! — О да, ваше высочество, — поддерживает его Берхгольц. — И особенно хорош тем, что можно свободно целоваться со всеми женщинами. Карл Фридрих, между тем, продолжает вспоминать с явным удовольствием: — Я спросил у её величества разрешения поцеловать принцесс, и принцесса Анна страшно засмущалась, когда я подошёл к ней и наклонился для поцелуя… Её нежные губки так трепетали, когда я приник к ним… Может быть, в этот самый момент всё и случилось. И хотя целовать принцессу Елизавету в её розовый ротик, с готовностью подставленный мне, было столь же приятно, но ничто не сравнится с этим трепетом, румянцем смущения и влюблённым взглядом, которым одарила меня Анна. — Ваше высочество, — Берхгольц вдруг касается чужого локтя, чтобы привлечь внимание, и осторожно указывает вверх. — О, — герцог расплывается в улыбке, подняв глаза и заметив в окне белые плечи и тёмную головку. Он тут же приосанивается, повнушительнее оперевшись на трость, слегка машет царевне рукой и посылает ей воздушный поцелуй. Даже отсюда Карл Фридрих видит, как Анна подносит руку к лицу, будто всё из того же смущения пытаясь загородиться, но затем повторяет его последний жест. Через минуту створка отворяется, и из приоткрытого окна вылетает роза, плавно приземляясь как раз к ногам герцога и его спутника. Наклонившись за цветком, герцог не видит, как из соседнего окна за ним пристально наблюдает уже другая, рыженькая головка, но вскоре слышит звонкий смех и дразнящий голос, раздающийся откуда-то из комнат: — Покраснела, Аннушка, глянь-ка, покраснела! Наш прекрасный принц голштинский ишь как тебя засмущал! А танцевать с ним первая на следующей ассамблее всё равно я буду. Другой девичий голос только отвечает с упрёком: — Лиза, перестань! Ты же знаешь… — А ты не завидуй, Аннушка. — И не подумаю. С кем Карл захочет, с той и будет танцевать. Почти не понимающий по-русски, несмотря на три года жизни в России, Карл Фридрих различает в речи старшей царевны своё имя и глупо улыбается, прижимая розу к сердцу.