Сочувствующий душегуб

Их тела пожирала плотная, графитно-черная темнота в кружевном узоре из оконных бликов пока оба они - трепещущее одно целое, дрожащая полутень на стенах ее квартиры. Очертания фигур то и дело окрашивались светом от мерцающих за окном фонарей и вывесок: холодный неон - алый, мертвенно-синий, чернильно-фиолетовый - мешались с грязно-желтым коктейлем лунного света и уличных подвесных фонарей... То замирая, то почти стремглав они растворялись друг в друге, не находя сил оторваться ни на мгновение от губ, рук, шеи, щек, глаз. Сминая одежду в такт поцелуям, в разнобой со смазанными шагами и обрывистыми вдохами, обжигая и обжигаясь чужой кожей, родным дыханием, теряясь в колющей в подреберье сладости, в саднящем счастье, которое не успевали осознавать. Сбивчивый шепот, криво падавший с запутанных губ, не достигал ушей, разбиваясь о мятущиеся руки и безумие бликов. Он был не нужен, любое слово было пустым и холодным, таким неживым, почти лживым, каким бы красивым оно ни было. Сизые, пораженные дрожью руки срывали полустянутую одежду и треск ткани заглушал скомканный вздох, когда холод внизу живота, с мурашками пролетал к самому сердцу. Жадность, отчаянное желание, необходимость обладать и всецело отдаваться - все что было важно для них в те мгновения, когда, сметая вещи с полок и роняя мебель по пути, они обрушились на кровать, на ощупь, не отрывая взгляда друг от друга, избавляясь от последней одежды, сбивчиво и судорожно воруя воздух, перехватывая стоны друг друга. Грудь на грудь, в сладостном нетерпении небрежно пробегая дрожью по бисеру сосков, вжимаясь, втирая свой запах друг в друга, руки в волосах и тут же ладони уже переплетены алмазно-крепким швом пальцев, она выгибается дребезжащей дугой и он не может оторваться от того самого места её шеи, откуда идет особенно сладкий запах, и венка у железы уже затерзана поцелуями и укусами до предела. Вся ее шея - россыпь багровых мотыльковых отметин, все его плечи - исцарапаны, искусаны маленькими клычками, и бесконечная темнота утопивших радужку зрачков - общая. С каждой секундой, с каждым толчком все сильнее их охватывало щемящее чувство полутревожной сладости, мимолетного, но всепоглощающего счастья, не оставляющего вокруг ничего кроме них, и заставляющего сердце броситься в безумную гонку за маячащим вдалеке пиком блаженства. Каждое движение напряженных до предела мышц толкало ближе к бездне, до крика, почти до слез, глубоко. Все чувства острые как кончик иглы, и сквозь заложенные уши грохотом прорывалось рычание альфы, не Чонгука, каждый раз когда омега, не Джин, иступленным, чужим голосом звала его. И пока квартира переполнялась полусорванными стонами и надрывными выдохами, за окном, сквозь порывистое течение иссиня-черных облаков, слабо прорывался серебряный тихий свет редких и крохотных первых звезд. POV Чон Чонгук Странное, страшное чувство охватило меня, сжимало внутренности, стиснуло грудь, словно в кулак. Я не мог перестать целовать ее, словно каждое прикосновение губ ослабляло хватку на легких, словно она - кислородная маска. Каждый сантиметр её дрожащего, хрупкого тела, каждый изгиб, морщинка, родинки на подбородке и запястье и шрам над левой ключицей, каждый еле слышимый звук, каждый наш, НАШ, поцелуй хотелось выпить без остатка, чтобы навсегда, напрочь, абсолютно, бесповоротно и безвыходно - одно, на совсем - вместе. Больнее чем в первый раз и глубже, крепче чем в течку. Как помешанный не знаю сколько я бился в агонии этих объятий, выцеловывая каждый миллиметр её кожи, слизывая капли пота с ее лба. Вцепившись мертвой хваткой в нее, я не мог найти сил чтобы отпустить ее ни на секунду, ни на крохотный миг, словно она может за этот миг исчезнуть. Все перед глазами неслось как на американских гонках, от одного только стука сердца, казалось, укачивает, и только она ни на секунду не пропадала. Нет, она, только она, была повсюду: Джин, Джин, Джин, Джин - везде: в воздухе, под ребрами, в руках, на этих чертовых скользящих простынях - только Джин. Мы оба были вымотаны, оба мертвецки устали, и скоро ее веки начали слипаться. Она заснула прямо в поцелуе - усталом и каком-то отчаянном, не страстном, но искреннем. А я продолжал лобзать ее тело, снова и снова вдыхая её ни на что не похожий запах, теперь смешавшийся с моим. Я как наркоман не мог насытиться этим сочетанием, не успевал я сделать вдох, как понимал, что нуждаюсь ещё в одном. Мне хотелось, мне нужно было, чтобы все мое тело, до костей, до самых незначительных клеточек и бактерий пропиталось ею, чтобы вместо кислорода кровь гнала к мозгу, к сердцу, к лёгким её. Я так и не смог уснуть. Ближе к утру в легкой пьяной дреме, вымотанный, я продолжал обнимать ее, тихо поглаживая и вслушиваясь в ее мерное дыхание. Я не заметил, как за окном начало светлеть. Моя рука вновь скользнула по шраму, она чуть дернулась, содрогнувшись во сне, и я тихонько поцеловал ее висок. Джин вновь уснула. А я не мог. Я потянулся к ее левому плечу, аккуратно развернув в свою сторону. Не знаю, стоило ли мне это делать. Не знаю, имел ли я право лезть в это. Не знаю, как глубоко она возненавидела меня, когда узнала, что я увидел. Но знаю, что никогда еще в жизни я не испытывал такого чудовищного чувства. Только тогда, в машине, мне было страшнее, больнее, отчаяннее, чем в тот миг, когда я увидел метку на ее плече. Витиеватая, чуть резкая, полузажившая, словно шрамирование, но я знал что это такое. Меня бросило в холодный пот. Не помню, как я выбрался из постели. Не помню, как оделся, вышел из квартиры. Не помню как добрался до дома. Только помню как на улице перехватило дыхание, больно свело где-то под ребрами и воздух, клубясь, кубарем вылетел с истошным кашлем изо рта. Помню как крушил прихожую и давился криком и жалкими потугами сдержать душащий ком в горле. У нее был истинный. Она уже принадлежала кому-то, принадлежала всем: сердцем, телом, судьбой. Они были предназначены друг другу, посланы свыше, хреновы родственные души, две половинки! И это был не я. На мне не было ни следа, да и разве мог я не почувствовать, не заметить блаженного жжения на левом плече? Одного касания, было бы достаточно чтобы понять, почувствовать, но не было, ничего не было у меня на левом плече. Был бы я помладше, наверное, выпрыгнул бы из окна. На этот раз не было сил скрывать или сдерживать истерику. Больше ничего не хотелось, ничего мне было не нужно. Я хотел снова увидеть ее, посмотреть ей в глаза, выплюнуть ей в лицо все, что чувствовал в тот момент. И боялся этого. Я не смог бы вынести встречи с ней, невыносима была сама мысль. Все мои чувства вопили и выли: раздавленная, изничтоженная гордость, втоптанные в грязь надежды и изорванное, страшное чувство, которое мне до сих пор страшно назвать его именем. Самое нежное и хрупкое, что я испытывал за всю жизнь.